Для Беркли понятия — «бытие» и «восприятие» — синонимы. Материя еще и потому не может быть источником наших ощущений, утверждает Беркли, что она, если бы даже ее существование было признано, является пассивной, бездеятельной. То, что бездеятельно, никак не может воздействовать на нас. Почему же он считал, что материя, существуй она, была бы пассивной? Да потому, говорит Беркли, что так считал Аристотель.
«Доказано, что не существует телесной или материальной субстанции, — подводит итог Беркли. — Остается, стало быть, признать, что источник идей есть бестелесная деятельная субстанция, или дух».
Почему же «стало быть»? А потому, что возбудителем идей, по мнению Беркли, может быть только родственное им и деятельное начало, то есть дух. Продолжая свою мысль, Беркли заключает: «Из сказанного очевидно, что нет иной субстанции, кроме духа…»
Но в данном случае Беркли непоследователен, он допускает логическую ошибку. Утверждая, что источником наших идей является дух, Беркли схватился за оружие, которое предварительно выбил из рук противника. В самом деле: что такое дух? Разве он воображаем, представляем, ощущаем? Не является ли слово «дух» таким же пустым, каким, по утверждению Беркли, является слово «материя»? Является. Но Беркли не хочет этого замечать. Дух — это бог. Беркли стремится спасти его по двум причинам: спасение бога — цель его философии, и только бог может спасти его философию от солипсизма, смертоносной для философии западни. Солипсизм — это сущность всякой субъективно-идеалистической философии, утверждающей, что существует достоверно только мыслящее «Я» (solus — единственный, ipse — сам). Все же прочее: объективный мир, другие люди, в том числе и бог, — лишь плод моего сознания, воображения. Солипсизм ликвидирует не только материю, но и бога — ничего не должно существовать вне меня. Такой вывод лишал Беркли возможности достичь той главной цели, которую он поставил перед своей философией. А возможность подобного вывода вытекала непосредственно из принципа esse est percipi.
Лорд Клейме, начитавшись Беркли, пришел к выводу: «Если я могу обладать сознанием только того, что происходит в моем собственном уме, если я не могу доверять своим чувствам, когда они свидетельствуют мне о внешнем и независимом существовании, то отсюда следует, что я единственное существо в мире; по крайней мере, мои чувства не могут убедить меня в каком-либо ином бытии, телесном или духовном».
Объективный идеализм не отвергает существования материи, он лишь утверждает, что дух первичен, а материя вторична, то есть является результатом творения духа. Епископа Беркли объективный идеализм не устраивал из-за того, что он признавал существование материи. Ему непременно хотелось изгнать материю из вселенной, уничтожить ее. Материя — краеугольный камень атеизма, злейший враг всякой религии. «Aut deus, aut materia», — писал Беркли: бог или материя.
Признание существования материи давало возможность философам и ученым построить мир без бога. Вот почему епископу Беркли нужно было во что бы то ни стало уничтожить материю. Ради этого не жаль было уничтожить вещи и даже людей. По-философски, разумеется, уничтожить. Ведь сам Беркли, хотел он этого или нет, жил среди вещей и людей. Вряд ли он, например, считал, что его дети суть лишь комплексы его ощущений. Не считал, но… «Мы видим не человека, если под словом „человек“ понимать то, что живет, движется, воспринимает и мыслит, как делаем мы, а только известную совокупность идей, которая побуждает нас думать, что есть отдельный от нас источник мысли и движения, подобный нам самим…»
Беркли признает существование других людей лишь по аналогии с самим собой: существуют какие-то совокупности идей, которые позволяют нам конструировать по своему образу и подобию других людей. Сложно и непоследовательно. Но Беркли не хотелось оставаться единственным существом на земле, которая на самом деле есть не земля, а лишь комплекс ощущений, дарованных высшим духом.
«…Акт творения заключается в том, что бог желает, чтобы те вещи, которые ранее были известны только ему, стали восприниматься и другими духами». Короче говоря: существует дух-отец, духи — дети божьи и то, с помощью чего они общаются, — идеи. Представить себе таким образом мир хоть и возможно, но жить в таком мире нельзя, потому что он напоминает замок с привидениями, увиденный во сне. Последовательный берклианец должен признать, что реально существуют химеры, миражи, галлюцинации. Ведь они воспринимаемы, а это, по Беркли, достаточный признак бытия.
Но Беркли сам не был последовательным берклианцем. В жизни он не был ни мистиком, ни духовидцем. Он жил как жили многие в его время. Он остерегался делать те крайние выводы, которые естественно вытекали из его философии, так как они могли разрушить ее основание. Он ратовал за «правильное понимание» его философии, веря, что его «доктрины, правильно понятые, сокрушают всю философию Эпикура, Гоббса, Спинозы и им подобных». Но к концу жизни он и сам стал не так последователен в своем субъективном идеализме и склонился к платонизму.
Философию Беркли можно «правильно понять». Но принять ее нельзя, как нельзя уничтожить материю. И потому остались несокрушимыми Эпикур, Гоббс, Спиноза и другие материалисты. Хотя поход против материализма, начатый Джорджем Беркли в XVIII веке, продолжается до наших дней.
SIMPНONIA PANTA (ВСЕ СОГЛАСУЕТСЯ)(Михаил Ломоносов)
Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) — великий русский ученый-энциклопедист, основоположник материалистической философии и опытной науки в России.
«Юноши с особенным вниманием и особенной любовью должны изучать его жизнь, носить в душе своей его величавый образ», — сказал о нем В. Г. Белинский.
М. В. Ломоносов — сын рыбака-помора из Архангельской губернии. Образование получил в Славяно-греко-латинской академии в Москве, в Петербургской академии наук и в Марбургском университете в Германии. В 1741 году он вернулся на родину, с 1745 года — профессор химии Петербургской академии наук.
М. В. Ломоносову принадлежит приоритет в открытии важнейших законов природы.
Специальных философских трудов М. В. Ломоносов не писал, но все его конкретные естественнонаучные исследования основаны на материалистических философских принципах. Основные из этих принципов: материя первична, сознание вторично; материя несотворима и неуничтожимо; движение неотделимо от материи; в мире мы наблюдаем только естественные процессы; всякое явление имеет свою материальную причину. Им высказана догадка об эволюции природы.
Старый маркшейдер Гюнтер помнил тот день, когда русский царь Петер посетил Фрейберг. Это было давно, почти тридцать лет назад, в сентябре 1711 года. Тогда Гюнтер был простым рудокопом. Вместе с другими рудокопами он участвовал в ночном шествии, устроенном в честь русского императора, и пил вино из бочек, которые выкатили на площадь по приказанию Петра. А на следующий день император спустился в штольню и, взяв лом из рук Гюнтера, сам отколол несколько кусков руды.
— Он был сильный человек, — улыбался Гюнтер, — он мог бы стать хорошим рудокопом… в России все такие богатыри? — он взглянул на стоявшего перед ним великана — ученика гофрата Генкеля Ломоносова.
— Сама Россия — богатырь, — ответил Ломоносов.
— Да, да, — закивал головой Гюнтер, — этого достаточно. Я рад, если что-то из рассказанного мной понадобится вам там, в России. Счастливого пути вам и вашей стране.
Теперь, когда Фрейберг остался далеко позади, Ломоносов устыдился того, с каким ожесточением он рвал книги гофрата Генкеля. Рвать книги, даже бесполезные, не очень-то похвально. Но так случилось, что он не мог унять ярости никакими доводами рассудка. Хорошо еще, что он учинил разгром не в лаборатории Генкеля, а в своей комнате. Этот старый болван возомнил себя светилом научного мира, а между тем не знал даже самых простых вещей. Любой рудознатец понимал в химии больше, чем гофрат Генкель. И если Ломоносову удалось постичь многое из того, что составляло тайну руд, то обязан он этим был не Генкелю, а таким людям, как старик Гюнтер. Спеси же и жадности в Генкеле было столько, что хватило бы на многих. Он ни во что не ставил русских студентов, держал их в черном теле, вовремя не выплачивал присылаемые им Петербургской академией деньги, к тому же значительную часть этих денег присваивал. Плохой ученый и нечистоплотный делец — вот все, что мог сказать о нем Ломоносов. Но не только Генкель был причиной того, что Ломоносов покинул Фрейберг. Его неудержимо тянуло домой, в Россию. Он уже давно пришел к убеждению: все, что могла дать ему Германия, он взял. Пришла пора приниматься за основное дело — за «приращение наук российских».
Он вышел из Фрейберга без гроша в кармане, как некогда из Холмогор, полагаясь на случайные заработки. В то майское утро он не мог предположить, что его путь в Россию окажется столь долгим. Он добрался до Петербурга только через год. Весь этот год ушел на скитания по Германии и Голландии. Впоследствии он любил рассказывать о том, какие невероятные испытания ему пришлось тогда выдержать в пути, как одно из дорожных приключений едва не закончилось для него трагически. Рассказ об этом происшествии записал со слов Ломоносова академик Яков Яковлевич Штелин (1709–1785): «По дороге в Дюссельдорф зашел он на большой дороге в местечко, где хотел переночевать в гостинице. Там нашел он королевского прусского офицера, вербующего рекрутов, с солдатами и некоторыми новобранцами, которые весело пировали. Наш путешественник показался им прекрасной находкой. Офицер вежливо пригласил его без платы поужинать и попить в их компании. Они так напоили его, что на следующий день он ничего не мог себе припомнить, что происходило с ним в течение ночи. Проспавшись, увидел он только, что у него на шее красный галстук, который он тотчас же снял, и в кармане несколько прусских монет. Офицер же назвал его славным молодцом, которому, наверное, посчастливится в королевской прусской службе; солдаты называли его товарищем. „Я вам товарищ? — сказал Ломоносов. — Я про то ничего не знаю. Я русский, я никогда не был вашим