— Да, очень. Что угодно отдал бы.
— Что угодно… Я понимаю вас, господин Эйсельт. Простите, если я разбередил ваши раны, которые не залечит никто: ни природа, ни люди… — он внимательно посмотрел на мельника. — Но, может быть, бог, господин Эйсельт? Неужели никто не может совершить чуда? Будь я так могуч, как мне хочется, я совершил бы.
— Спасибо за добрые слова, господин Фейербах. Я ответил вам, каковы мои желания. Теперь вы ответьте, как обещали…
— Охотно, господин Эйсельт. Тем более что вы сами почти ответили на ваш вопрос: почему люди выдумали бога. Но лучше будет, если вы ответите еще на несколько вопросов.
— Хорошо, — согласился старый Клаус. — Мне нравится, как мы разговариваем.
— Верно ли, господин Эйсельт, что бессильный человек хочет стать сильным?
— Так это и есть.
— Что страх перед судьбой порождает желание властвовать над своей судьбой?
— Да.
— Что смертный хочет стать бессмертным?
— Да, господин Фейербах.
— Что всякая зависимость нам противна?
— Тоже правильно.
— Итак, слабый, невежественный, смертный, беззащитный, одинокий желает стать всесильным, властвующим над всем, бессмертным, всемогущим, вездесущим… Так ли, господин Эйсельт?
— Так.
— Но человек не может стать таким?
— Увы, не может.
— Тогда, возможно, существует некто, кому все это присуще? И если этот некто возьмет человека под свою защиту, человек будет избавлен от бед и спасен? Иначе он погибнет?
— Погибнет.
— И это самое страшное? С этой мыслью нельзя жить?
— Нельзя.
— Значит, нужен этот некто, нужен бог?
— Нужен, господин Фейербах. Ох, как нужен…
— Ну вот мы и создали его.
— Как?! Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что именно так человек и создал бога. Силой своего воображения по причине страстного, жгучего желания избавиться от страха перед окружающим его миром, в котором он чувствовал себя слабым, беззащитным и зависимым. И вот я написал, — философ взял со стола книгу, раскрыл ее и прочел: — «В религии человек раздваивается в самом себе: бог — бесконечное, человек — конечное существо; бог совершенен, человек несовершенен; бог вечен, человек смертей; бог всемогущ, человек бессилен; бог свят, человек греховен». И дальше, — он перевернул несколько страниц. — «Бог есть то, в чем человек нуждается для своего существования… Бог человека таков, каковы мысли и намерения человека». Вы понимаете, господин Эйсельт?
— Да, понимаю…
— Бог есть плод нашей фантазии о человеке и природе, фантазии, создающей утешение и надежду. Бог — сказка, господин Эйсельт, но эта сказка отличается от прочих сказок тем, что мы верим, будто выдуманное существует на самом деле. Разум наш могуч и потому наделил бога своим могуществом, а воображение бедно, и потому бог предстает нам в образе человека, такого, как вы, старика, господин Эйсельт, ведь старики мудры… Бог — это человеческая тоска по лучшей доле. Он всего лишь человек в своем совершенстве и могуществе. Но, чтобы человек действительно стал таким, совершенным и могущественным, он не должен уповать на милость божью, смиренно сложив руки на груди и предоставив злу беспрепятственно существовать. Мы должны на место любви к богу поставить любовь к человеку как единственную истинную религию, на место веры в бога — веру человека в самого себя, в свои собственные силы, в то, что судьба человечества зависит не от существа, вне его или над ним стоящего, а от него самого. Ведь дьявол — это грубый, суеверный, своекорыстный, злой человек, но и бог тоже человек.
Так вот, господин Эйсельт, я считаю, что бога нет, то есть нет бога абстрактного, существующего вне природы и людей. Бог есть лишь в чувствах, в фантазии невежественного человека. И поэтому церковь, утверждая независимое от человека существование бога, удерживает человека в глубоком невежестве и творит зло, господин Эйсельт. Нет бога, нет того света. Я упраздняю лучшую жизнь на небесах, — Фейербах встал. — Я упраздняю бога и тот свет. Я говорю: надо построить лучшую жизнь на земле. А что касается бессмертия, господин Эйсельт, то вот что я обязан вам сказать: даже для наиболее мечтательных мудрецов древности оно представлялось чем-то весьма сомнительным. Смерть человека не означает, что он прекратил существование духовно, нет. Он продолжает жить в памяти, в сердцах живущих людей, если только достоин их памяти. Только так, господин Эйсельт…
Старый Клаус вернулся домой, зажег свечу, налил кружку вина и сел к столу. Не притронувшись к кружке, он просидел до рассвета. «Так вот что господин ученый получил взамен веры в бога, — думал он, — веру в человека…»
И еще он думал о том, что зерна, падая на мельничные жернова, превращаются в муку, из которой люди пекут хлеб.
ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ(Николай Чернышевский)
Николай Гаврилович Чернышевский (1826–1889) — великий русский революционный демократ, литературный критик, философ-материалист и социалист-утопист. В 1850 году окончил Петербургский университет, был сотрудником и руководителем журнала «Современник». В 1862 году арестован за революционную деятельность и приговорен к каторжным работам и вечной ссылке в Сибирь. В тюрьме, на каторге и в ссылке пробыл 27 лет.
На философские взгляды Чернышевского большое влияние оказали Гегель и Фейербах. Чернышевский — последовательный материалист в истолковании природы, в теории познания. Близко подошел к материалистическому объяснению общественной жизни, хотя и был здесь непоследователен.
Основными произведениями Чернышевского, в которых он изложил свои философские взгляды, являются: «Эстетическое отношение искусства к действительности», «Очерки гоголевского периода русской литературы», «Критика философских предубеждений против общинного владения», «Антропологический принцип в философии» и «Характер человеческого знания».
Белинский писал: «Говорят, будто любящее сердце, ум, талант и всякое превосходство над людьми есть страшный дар природы, род проклятия, изрекаемого судьбою над человеком избранным… Говорят, будто несчастием и страданиями целой жизни избранник должен расплатиться за дерзкую привилегию быть выше других… О нет! Эта вражда жизни с природою отнюдь не есть закон разумной необходимости, но есть только результат несовершенства человеческих обществ. Избранный человек более, чем всякий другой, родится для жизни и наслаждения ею — и не жизнь, а общество виновато в том, что, едва родившись, он с бою должен брать даже самый воздух, чтобы ему можно было дышать…»
С бою брать даже самый воздух — вот судьба, какую мог себе избрать мыслитель и революционер в том обществе и в том веке, которому принадлежит Николай Гаврилович Чернышевский. У власти царь, крестьяне закрепощены, всякое вольнодумство жестоко преследуется. Нищета, мрак, невежество, всеобщее рабство.
Разбить оковы рабства, его нравственные, политические и экономические основы — вот какую задачу поставил перед собой Чернышевский в начале своей революционной деятельности. Он полагал, что может опереться на интеллигенцию, которая возглавит затем крестьянское восстание. Долой идеализм, долой религию, долой монархию, долой эксплуатацию человека человеком! Да здравствует истинная философия — материализм, истинная нравственность, основанная на естественных потребностях и свойствах человеческой натуры, демократия, свободный коллективный труд в крестьянской общине.
Чернышевский говорил своей невесте в 1853 году:
— У нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем… Это непременно будет. Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков все растет. Нужно только одну искру, чтобы поджечь все это. Сомнение одно — когда это вспыхнет? Может быть, лет через десять, но я думаю, скорее.
«Чем важнее дело, задуманное человеком, — писал он в магистерской диссертации, — тем больше нужно условий, чтобы оно исполнилось именно так, как задумано; почти никогда все условия не встретятся так, как человек рассчитывал; и поэтому почти никогда важное дело не делается именно так, как предполагал человек». И далее, через две страницы: «Трагична или не трагична судьба великого человека, зависит от обстоятельств». И там же: «И не правда ли, что если приняты все нужные предосторожности, то почти всегда дело кончается счастливо?»
7 июля 1862 года Чернышевского заключили в крепость.
Сто тринадцать доносов было подано на Чернышевского к моменту его ареста. Ни один из доносов не давал достаточно фактов, чтобы привлечь Чернышевского к суду. Все они не могли изобличить его в каком-либо преступлении. Но Чернышевский был революционером. В этом и заключалась его вина. Судебное дело было составлено с помощью платного провокатора Костомарова. На месте Костомарова мог, конечно, оказаться другой агент — недостатка в платных доносчиках и провокаторах царская охранка не ощущала. Таким образом, трудно считать донос случайностью. Все это можно было если не предвидеть, то предполагать как возможное, и принять соответствующие меры предосторожности.
Чернышевский предвидел многое задолго до ареста. В 1853 году он говорил своей невесте:
— Я не уверен в том, долго ли я буду пользоваться жизнью и свободой. У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что вот явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят в крепость, бог знает, на какое время…
Он пробыл на каторге, в ссылке и на поселении 27 лет. А мог бы пробыть меньше. Для этого нужно было сделать только одно — подать прошение о помиловании. В 1875 году в Вилюйск приехал адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири и сообщил Чернышевскому о том, что прошение на имя государя о помиловании может принести ему освобождение.
— Благодарю, — ответил Чернышевский. — Но видите ли, в чем я должен просить помилования?! Это вопрос… Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер. А об этом разве можно просить помилования?! Благодарю вас за труды… От подачи прошения я положительно отказываюсь.