Епрем Коджоян появился совсем не оттуда, откуда его можно было ждать. Он сократил дорогу и теперь, тяжко дыша, спускался к Андрею сверху.
— Ай-яй-яй, — заговорил он, цокая языком. — Что ж это? Собака-то, а?
Андрей не мог ему отвечать. Он снова сел в траву и взял холодную лапу Карая в свои ладони.
— Отведи задержанного.
— А ты как же? — участливо спросил Епрем.
Андрей отвернулся и опустил голову, чтоб не встретиться с ним взглядом.
— Отведи! Потом мы с тобой составим акт насчет гибели собаки…
— За тобой выслать ребят? Хочешь, в питомник сообщу?
— Ничего мне не нужно…
Епрем снял с плеча винтовку.
— Эй ты, гад! — скомандовал он грозно. — Выходи на дорогу! Руки над головой!
Их шаги скоро смолкли. Теперь Андрею уже никто не мешал. Он положил острую морду собаки к себе на колени и подержал ее несколько секунд под руками. Так он ласкал прежде Карая, когда бывал им очень доволен. Потом он поднялся, нашел нож, валявшийся в траве, — нож, которым был убит Карай, — и принялся копать яму. Работал он сосредоточенно, землю выгребал ладонями. Ни разу не закурил. Яма становилась все глубже. Андрей снял китель, разорвал его по швам и полотнищами обернул Карая. Держа эту тяжелую ношу на руках, он подошел к яме и опустил туда Карая. Потом присыпал могилу землей и придавил камнями.
Теперь все было сделано. Он еще вернется сюда. Он будет часто приходить…
…Отдав Карлосу щенка, я приехал в питомник. Тут уже знали обо всем, что случилось с Андреем. И, когда Андрей появился, его окружили товарищи. Геворк пробился вперед и взял его под руку.
— Андрюшка! — сказал он, как называл товарища в детские годы. — Ну, ничего! — Он заглянул Андрею в глаза. — Все уже сделано. Капитан Миансаров согласен. Не грусти!
— Что сделано?
— Что? — переспросил Геворк и широким жестом подчеркнул свою щедрость. — Маузер теперь твой!
Он пожал товарищу руку. Но Андрей слабо улыбнулся и отстранился.
— Не нужно мне Маузера, — горько сказал он.
Еще кто-то из друзей говорил с ним, все его утешали. Он со всеми соглашался, кивал головой — и молчал.
Наконец Андрея оставили одного. Тут я тихонько подошел к нему. Что я мог ему сказать? По счастью, он заговорил первый.
— Вот, Костя, больше нет нашего Карая…
Я молча пожал ему локоть. Мне было трудно говорить.
— Баловал я его очень, очеловечивал, — горько признался Андрей. — Есть моя вина… расслабил дисциплину… Ведь я крикнул ему: «Назад!» — а он не послушался… Послушался бы — может, остался бы жить.
— Брось! — сказал я. — Зачем ты себя растравляешь?
Он все еще стоял у вольера и перебирал толстые прутья решетки. Вот отсюда, едва лишь откроешь дверцы, Карай выскакивал на волю, обдирая бока. Веселый и горячий, как язычок огня. Всегда норовил подпрыгнуть и лизнуть в нос…
Когда стемнело, мимо вольера прошел Сисак Телалян. Он нес в корзине щенят. Он тоже все знал, но не стал, как другие, разговаривать с Андреем о происшедших событиях.
— Вот окрестили, — сказал он, показывая на щенят, — в паспорта вписали. Это Кадя, это Дикарь, это Дик…
Было темно, и никто, кроме меня, не видел, как съежилось скуластое лицо Андрея, когда он взял из корзинки толстого и мягкого щенка.
— Карай, — позвал он чуть слышно.
Сисак поправил:
— Это Дикарь.
— Нет, это Карай, — сказал Андрей. — Карай, Карай! — еще раз позвал он, поглаживая мягкую шерстку. — Эх ты, мой Карай…
Щенок пополз к нему на грудь, прижался теплым бочком к лицу.
— Ты будешь со мной работать?
Маленький Карай полез еще выше и торопливо зачмокал, захватив острыми зубками ухо своего будущего хозяина.
РАССКАЗЫ О КАПИТАНЕ БУРУНЦЕ
1. Дело о пропавшей козе
В воздухе, казалось, еще стоит яростный рев. Эхо, удаляясь к остроконечным вершинам, повторяло звук выстрела. В действительности же не было ни рева, ни выстрелов. Секунду назад все кончилось. Медведь лежал, уткнув морду под камень. Степан Бурунц шел к нему, держа в руке двустволку, и деловито прикидывал: столько-то мяса, столько-то сала да еще шкура…
Могучее тело зверя только что клокотало жизнью, бесновалось и ревело, подминая сучья и молодые поросли. Теперь, поникнув и сразу став невзрачным, оно беспомощно прижалось к траве, подогнув заднюю лапу под живот.
Поставив ногу на бурую спину зверя, усталый охотник курил и думал. Теперь, пожалуй, на всю зиму мяса хватит. Надо будет закоптить окорок и сделать солонину. Хорошо, что жена сберегла большую бочку. Второй обруч сверху сбит — придется заменить новым.
Степан Бурунц ловко освежевал медведя и перетянул шкуру солдатским ремнем. Взвалив ее на плечи, он стал спускаться с горы на тропинку. Кривые крепкие ноги уверенно переступали с камня на камень. Он не торопился. Шел размеренно, не убыстряв хода на спусках и не замедляя на подъемах. Потому что, когда человек устал, самое главное — не сбиваться с ритма. А ведь еще должно хватить силы добраться до деревни, выпросить, применяя всевозможные дипломатические ухищрения, лошадь у председателя колхоза, вернуться обратно в горный лес, разрубить на части медвежью тушу, погрузить мясо на телегу и привезти домой. И только после этого можно будет отдохнуть…
— Открывай, Аспрам! — кричал он несколько часов спустя, подъезжая на телеге к дому. — Все кончено. Могу отдыхать.
Молодая женщина застенчиво улыбнулась ему. Он ввел лошадь во двор. Все остальное сделает Аспрам — выгрузит мясо, отведет коня в колхоз, сдаст телегу.
Но тут он увидел, как Аспрам, неловко раздвинув полные с ямочками локти, старается удержать груду мясистых костей, — и ему стало жаль жену.
— Ладно, — пробормотал он и, отстранив ее, принялся таскать мясо в кладовку.
Жена весело поглядывала на него. Узел волос у нее на голове расплелся, черная коса упала на спину. Глаза, еще более черные, чем волосы, щурились и смеялись. Он вспомнил, как год назад к нему пришла бабка-колхозница из дальнего селения Мшак.
«Есть одна Аспрам, — объявила бабка, — сама белая-белая, точно сахар, волосы черные, как ночь. Каждый глаз такой, — сваха растопырила ладонь, — коса вот такая, — бабка опустила руку к своему каблуку. — Молодая, двадцать два года, веселая, умеет петь, дочка бригадира… О чем ты думаешь?!»
Что ж, бабка все правильно описала. И, любовно поглядывая на жену, он усердно перетаскивал мясо.
— А коня, наверное, я отведу? — спросила Аспрам,
Но он опять пожалел жену. Ходить еще ей по солнцепеку, толкаться на конюшне.
— Чего уж там! — буркнул он и, вскочив на телегу, выехал за ворота.
В общем, надо признать, что он женился удачно. Разница в четырнадцать лет между мужем и женой казалась ему нормальной. Он учил и воспитывал свою красивую жену на каждом шагу, словно ребенка. «Осторожнее!» — негромко предостерегал он, если за обедом Аспрам принималась размачивать сухарь в супе. Ему казалось, что она ничего не знает и не умеет. «Теперь, Аспрам, скажи хозяевам спасибо», — вполголоса подсказывал Бурунц, когда они находились в гостях. И молодая женщина поднималась из-за стола, благодарила, едва приметной гримасой давая понять присутствующим, что все это не всерьез, а только игра, в которой она охотно выполняет порученную ей роль.
Настоящую усталость Степан Бурунц почувствовал, возвращаясь пешком домой из колхозной конюшни. Он шел под палящим солнцем-невысокий, приземистый, скуластый, дочерна загорелый, с узенькими прорезями глаз. Медленно передвигающий кривые ноги, разомлевший и потный, в рубахе с расстегнутым воротом, без милицейской формы и фуражки, которые придавали ему бравый, даже воинственный вид, он был очень похож на колхозного чабана.
Аспрам жарила ему яичницу из шести яиц с помидорами. Сковорода весело шипела. Но, прежде чем приняться за еду, он пошел в сад и в арыке, протекающем вдоль границы участка, вымыл ноги ледяной родниковой водой.
Свалившись на тахту, покрытую свежей простыней, нежась в прохладе выбеленной комнаты с занавешенным маленьким оконцем, он, перед тем как заснуть, еще успел подумать: отчего ему так хорошо?
— Аспрам, — блаженно выговорил он, — кажется мне на этот раз значок дадут…
— Спи! Значок ему надо…
— Потому что за полугодие нет ни одного нераскрытого преступления. Будет у тебя муж первый во всем районе с такой наградой — «Отличник милиции».
Он хотел еще сказать, что значок дается за службу умную, честную и беспорочную — чистую, как вымытое стеклышко.
Но не успел. Заснул.
Ему казалось, что он совсем и не спал. Только закрыл глаза — и сразу услышал голос Аспрам. Жена разговаривала с кем-то по телефону:
— Да он не подойдет, он спит! Интересно вы рассуждаете! Участковый уполномоченный — не человек, да? Вы его к лошади равняете! Потому что только лошадь без отдыха…
Бурунц прошлепал босыми ногами по полу и отобрал у жены трубку. По дороге успел взглянуть на часы: четверть второго. Значит, поспал все-таки примерно полтора часика…
Звонил кузнец Саядян из самого дальнего села Доврикенд. Саядяр был бригадмильцем — членом добровольного общества содействия милиции. В Доврикенде случилось происшествие: у колхозника Амо Вартаняна ночью увели козу.
— Кого подозреваете? — сипло спросил Бурунц, почесывая одной голой ногой другую.
Голос в трубке, помедлив, ответил:
— Подозревать, конечно, можно будет все того же Норайра.
— Ладно, сейчас к вам выезжаю.
Подсев к столу, Бурунц на секунду задумался. Не вовремя это происшествие. Дали бы хоть благополучно закончить полугодие. А впрочем, может, все к лучшему? Дело пустяковое, оно ничему не помешает. Бурунц быстро написал рапорт о случившемся в районный отдел милиции. Завтра можно будет сообщить о раскрытии кражи. Сегодня рапорт, завтра — разоблачение преступника. Конечно, тут замешан сукин сын Норайр.
Переодеваясь, Степан Бурунц менялся на глазах. Все меньше и меньше напоминал он колхозного чабана и все больше становился похожим на волевого, уверенного в себе представителя государственной власти. Он натянул гимнастерку и брюки-галифе — фигура приобрела подтянутость. Надел фуражку, которая сразу придала солидность и официальность его заостренному, обожженному солнцем, облупленному лицу. Даже узенькие простодушные глаза казались из-под этой фуражки властными и проницательными. А когда он, прицепив к поясу пистолет в кобуре, вбил ноги в начищенные д