Норайр усмехнулся. Как же, большое значение будут иметь ее показания! Он стал расспрашивать о подробностях грабежа. Еще раз усмехнулся, когда узнал, что всю вину люди валят на него.
— Бурунца разыщи! — приказал он. — Этот приезжий лейтенант меня закопает.
Узнав, что Бурунц еще не вернулся в село, он загрустил:
— В райцентр позвони. В милицию и всюду…
Она смотрела на него снизу, подняв голову. Волосы выбились из-под платочка, нос распух. Губы вздрагивали и беззвучно шевелились, глаза наполнились слезами.
Норайр вдруг вскочил на подоконник и одним махом спрыгнул вниз.
— Норик! Взбесился!
— Молчи! — Он взял ее за плечи. — Ничего не бойся.
— А что с тобой сделают?
— Ничего не смогут. Ты мне будешь верить?
— Ну как же! Норик!
Он смотрел ей в глаза, хмурясь и улыбаясь. В этих глазах ничего сейчас не было, кроме веры и преданности.
Направляясь к сельсовету вместе с председателем колхоза, Катарьян сразу увидел их.
Но и Норайр тоже заметил лейтенанта. Ловко уцепившись за какой-то выступ, мигом оказался на подоконнике.
— Плохо караулите, — небрежно бросил он и захлопнул окно.
Галустян напустился на Дусю:
— Тебе что здесь надо? Иди на свое место!
Лейтенант коротко спросил:
— Кто?
Его не поняли.
— Ты кто? — начальственно переспросил он у девушки.
Сбиваясь, Дуся начала объяснять, что почти до утра гуляла с подозреваемым. Может пойти свидетельницей, если надо…
— Кто такая? — обратился Катарьян к председателю колхоза. И, не дожидаясь ответа, закричал: — Общение с задержанным! За это что бывает, а? Кто позволил?
Дуся сначала опешила, даже всхлипнула. Но ее смятение быстро прошло.
— А у вас ордер на него есть? — яростно наступала она. — А вы можете его сажать? А по какому закону?
Лейтенант только рукой махнул и пошел в сельсовет.
Норайр ждал его, сидя на табуретке у обшарпанного письменного стола. Неторопливо дожевывал хлеб с колбасой.
— Видишь, какой наглый? — с неожиданным добродушием подмигнул Катарьян председателю колхоза.
— Даже и не встанет при виде властей. Хотя бы, сукин кот, звание уважал!
— Он ничего не уважает — ни звание, ни возраст, — готовно отозвался Галустян. — Такого ничем не проймешь.
Лейтенант мирно пообещал:
— Научим, научим уважать!
Они так говорили о Норайре, как будто его здесь не было. Лейтенант сел за стол, разложил бумаги.
Норайр тихонько поинтересовался:
— Я арестованный?
— Пока нет. Но против тебя есть сильное подозрение.
— А тогда зачем меня заперли? Вы все ж таки будьте со мной поосторожнее. Я законы знаю!
Председатель с возмущением хлопнул одной ладонью о другую:
— Видишь, куда устремился? Не скажет: «Я виноват». Или хотя бы для смеха: «Я не виноват». Он нас законом пугает! — Галустян гневно повернулся к Норайру. — Щенок! Пойди, у любого в селе спроси: «Кто ограбил птичник?» И почти всякий на тебя покажет. Вот какого народ о тебе мнения!
Нижняя губа у Норайра чуть заметно вздрагивала. Он отложил недоеденный кусок и встал.
— Садись, — приказал лейтенант.
— А я, если хотите знать… Это не я… Не я ограбил, хотя люди на меня думают…
— Отказываешься? — с угрозой спросил Катарьян.
Но Норайр и не взглянул на него. Он видел сейчас только председателя колхоза и обращался только к нему:
— Вот вы, говорят, хороший человек… А все же вы несправедливый…
Ему казалось, что он может сказать многое. Но дыхание перехватило, он умолк.
Галустян ждал. Глухая враждебность в его глазах словно дрогнула. Мелькнуло что-то иное: смущение, а затем на секунду — бесхитростное человеческое любопытство.
— Вы по прошлому судите, — угрюмо выдавил Норайр, — а я от этого ушел.
Председатель развел руками:
— А как же тебя судить, скажи пожалуйста? У тебя только и есть прошлое. А в настоящем-то как ты себя проявил? Пожалуй, пока что больше всего грубостью. Скажешь, неправильно? Почему люди должны тебе верить?
Норайр молчал.
Лейтенант постукивал карандашом по столу, как бы призывая не отвлекаться от дела.
— Итак, — официально начал он, — определенного числа прошлого месяца, ночью, тебя видели, как ты нес под мышкой курицу. Что на это скажешь?
Однако Норайр еще не кончил своего объяснения с председателем. Сидя на высокой табуретке, он горько покачивал головой:
— Почему, вы спрашиваете, люди не хотят мне верить, да?
— Да, вот именно! — подтвердил Галустян.
— Потому что лучше глаз потерять, чем имя! — Норайр сощурился. — А я после отца в такую жизнь попал… — Он внезапно всем телом повернулся к лейтенанту, так что табуретка под ним скрипнула, и совершенно другим голосом произнес: — Видели меня с курицей ночью. И что потом?
— Два раза видели, — уточнил лейтенант. — Один раз бабка с птицефермы, в другой раз почтальон. Признаешь?
— Почему не признать? — Норайр говорил теперь небрежно, хрипло. — Этих кур мне за долг отдавал один Человек.
— Какой человек?
— Ну, скажем, житель вашего села. А куры были его собственные.
— Фамилию назови.
— Для вас это не имеет значения.
— За что же это он тебе был должен? Может, ты ему деньги давал? Ведь ты, кажется, богатый, а?
— Должен — и всё!
— Ты! — крикнул Галустян. — Оправдаться хочешь — отвечай как следует. Как это ты позволяешь себе разговаривать? Ты где находишься?
Парень съежился, опустил голову.
— Итак, за что же он был тебе должен? — повторил лейтенант.
— Мы в карты тогда играли. В очко. Он проигрывал.
— А денег у него не было? — допытывался лейтенант.
— Денег не было…
— И платил курами, которые являлись его собственностью, так?
— Так…
— А куры эти были все белые, правильно?
— Да.
— Так вот, молодой человек, да будет тебе известно, что в селе белых кур очень мало. Главным образом- на ферме. Такую породу в личном хозяйстве не разводили. Я все выяснил.,
Галустян подтвердил:
— Правильно. — И, обратившись к Норайру, гневно спросил: — Ну?
— Поскольку он не хочет назвать, с кем играл в карты, — сказал Катарьян, — мы можем предположить, что это все уловка и не больше.
Галустян мрачно кивнул:
— Не хотелось бы так думать, но похоже.
Опять они разговаривали, ничуть не заботясь о том, что Норайр их слушает.
— Я больше в карты не играю! — с болью выкрикнул он.
— Теперь другой вопрос, — задумчиво тянул Катарьян. — Девчонка говорит, что гуляла с ним до утра. Значит, можно предположить, что в этом деле были сообщники… — Он повертел в руках карандаш. — Что ты можешь сказать насчет деда Семена?
Норайр поморгал глазами:
— А при чем здесь дед Семен?
— Отвечай!
— Ну, я живу у деда… А что еще?
— Живешь, значит? И дружно живете?
— Да…
— Еще бы! Когда ты в это утро пришел домой, что делал дед?
— Спал, наверное… Я не видел его.
— Ага, ты его не видел?
— Просто не обратил внимания… Он же в другой комнате…
Еще вчера Норайр думал, что такие вещи — прокуренная комната, табуретка, на которой сиди и не двигайся, милиционер, пишущий протокол, — все это ушло из его жизни и никогда больше не повторится. Он зло взглянул на Катарьяна.
— Вы прямо спрашивайте, что надо. А то плетете узелки… Вам меня не запутать!
— Ладно. Не обижайся… Ну-ка, выложи на стол, что у тебя в карманах.
Теперь Норайр получил право встать на ноги. Из кар-мана брюк он вытащил платок, который ему подарила Дуся, достал мундштук, спички. Из другого кармана выгреб деньги — десятку бумажками и рубля два серебром,
Катарьян зорко следил за ним.
На груди, на толстой синей рубахе, у Норайра тоже было два накладных кармана. С усмешкой он вывернул один из них — пусть лейтенант убедится, что ничего нет. Расстегнул и второй карман. Но тут он ощутил под пальцами легкое шуршание и в испуге остановился. Ведь именно в этом кармане лежала аккуратно сложенная узенькая полоска бумаги — письмо для Дуси. Как он мог об этом забыть!
Вчера под утро, расставшись с Дусей, он, вместо того чтобы лечь спать, принялся составлять ей письмо. Мысли у него путались. Думая о ней, он находил удивительные и неповторимые слова, но перед листом белой бумаги все растерял. Только смотрел на карандаш и улыбался. А писать было нечего. Никакие слова не могли вместить то, что он испытывал. Он и не знал, что пути к этому письму были проложены миллионами живших до него людей. И, внезапно став серьезным, он совершил обряд, почти обязательный для каждого в его возрасте. «Дуся, я вас люблю», — вывел он. И подписал: «Любящий тебя Норик». Эти слова показались ему такими емкими, всеобъемлющими, что их просто невозможно было бы показать кому-нибудь постороннему. Тут он записал все — и самое нежное, и самое дерзкое, и самое трепетное, и то, что все говорят друг другу, и то, что никогда еще на земле ни один человек другому не говорил.
А сверху он нарисовал сердце, пронзенное стрелой.
И, чтобы не осталось ничего лишнего, он оборвал вокруг листа белые поля. И свернул письмо, перегнув его вчетверо.
Теперь письмо лежало у него в нагрудном кармане. И он должен был отдать его этим людям.
Катарьян спросил:
— Ну, что там у тебя? Выкладывай.
— Да ничего больше нету, — как можно беспечнее ответил Норайр и пошел к табуретке.
Но лейтенант поднялся из-за стола, и Норайр понял, что добром дело не кончится. Вытащил письмо и зажал его в кулаке.
— Не дам! — бледнея, крикнул он.
— Дурака не валяй!
Норайр схватил со стола коробок со спичками, чиркнул раз, другой. Спичка обломилась. Он сунул свернутый листок в рот и попытался проглотить.
Лейтенант не мешал ему. Стоял в двух шагах от него и смотрел.
— Так, — подвел он итоги, не делая никаких попыток завладеть письмом, — известный блатной прием. Можем считать — это вроде признания. Невиновный не станет уничтожать улики.
— Не станет, — сурово согласился Галустян.