Никогда еще он так не разговаривал со своей молодой женой. Очень сильно он рассердился на этот раз,
— Ты это красное смой!
— Оно не смывается, — шепотом ответила Аспрам.
— Соскобли! — Бурунц достал из ящика напильник и швырнул на стол. — Вот, оказывается, какое представление у тебя насчет культуры!
Аспрам посмотрела на напильник, и вдруг заплакала.
— А какое у тебя представление? — с трудом выговорили ее дрожащие губы. — Ты посмотри, как жены других руководителей живут…
— А я не руководящий. Так что это тебе не в пример.
— Все же — капитан. Я думала: ты повышаешься, и я повышаюсь. А если не хочешь, то и не надо. Могу простой пешкой быть.
Она взяла напильник и пошла в другую комнату. Потом приоткрыла дверь.
— Насчет Воронцова — это все правильно, Степан. Там, Шагэн говорит, громадная растрата…
Бурунц только рукой махнул.
Но он напрасно махнул рукой.
В окно его дома уже стучался Алексан. Ни разу Бурунц не видел старика в таком волнении. Даже губы у него дрожали. Бухгалтер приехал на машине-полуторке. Первым делом спросил:
— У тебя что, телефон не работает? Мы с утра звонили, звонили… — Сорвал с головы шапку, швырнул на пол. — Беда, Степан! Ослепнуть бы мне лучше!
В машине он немного успокоился и все подробно рассказал.
Произошло какое-то недоразумение. Колхоз считал, что у него на текущем счете больше денег, чем числилось по записям банка. Алексан вместе с Воронцовым начали проверять чеки. Смотрят, на одном стоит цифра «тридцать тысяч», а прописью обозначено только три тысячи. Значит, ноль подставлен, подделан. У Алексана словно что-то оборвалось. Он взглянул на Воронцова, а тот, подлец, и глазом не моргнет.
«Что это значит? — тихонько спрашивает Алексан. — Кто вносил в банк деньги?»
«Вносил-то я, — отвечает, — а вот кто потом нолик приписал, этого не знаю».
«Так сколько же ты внес, подлец?»
Вот в этом-то все дело и было, что внес он в банк три тысячи, а колхозу показал, что на текущий счет положено тридцать. И молчит, негодяй, в глаза не смотрит-и не отказывается и не признается».
Алексан начал ворошить другие чеки: внесено восемь, цифрами показано «двадцать восемь». Один чек особенно испугал его. Проставлена цифра «сто тринадцать тысяч», а прописью — всего «тринадцать».
«Это когда мясо продазали? — спросил он у Воронцова. — Пять тонн, да? Ты, пройдоха, возил?»
«Да, — кивнул Воронцов, — я возил».
«Негодяй ты! Прощелыга! Убить тебя мало. Ты цифры подделывал?»
Воронцов наконец признался:
«Давно жду, что меня разоблачат. Вы не торопились… Это я только лишь в последнюю минуту струсил и начал отказываться… Моя вина, товарищ Алексан!»
Крики в бухгалтерии услышали люди. Пришел агроном, заглянул кто-то из бригадиров. Позвали Сусанну Ростомян. Й долго никто не мог поверить, что Воронцов совершил такое преступление…
— Постой, — сказал Бурунц. — Можно подумать, что ты эти чеки первый раз в жизни увидел. Ты каждый чек должен был проверить!
Они сидели в кузове машины на каких-то мешках. В кабине, при шофере, говорить было неудобно. Мимо проносились густо-зеленые табачные плантации, потом потянулись фруктовые сады. По верхушкам деревьев бежал ветер. Мягкий воздушный ток освежал лицо Бурунца, но Алексану было жарко — то и дело он вытирал платком лоб.
— Нет, конечно, — вздохнул бухгалтер, — видел я эти чеки, что скрывать. И записывал в приход. Но — вот веришь, не веришь! — смотрел только на цифру. Как под гипнозом. Ведь этот подлец приучил, чтобы все ему доверяли…
Бурунц испытующе взглянул на него. Старик отвернулся и шмыгнул носом.
— И долго это продолжалось?
— Почти четыре месяца.
— Бесконтрольно? — Бурунц все больше злился. — Какая же сумма растрачена?
— Ой, товарищ Бурунц, и не спрашивай!
Они молчали до самого въезда в село. Старик придвинулся ближе. Шепот обжег Бурунцу ухо:
— Полтораста тысяч почти…
В комнате, где у окна сидел Воронцов, находились и другие люди. Но он был отдельно. Кто-то что-то говорил, разбирались подробности происшествия. Называлось его имя. Но теперь все это его словно не касалось. Он сидел на табуретке, уронив на колени тяжелые руки. Когда о нем говорили что-нибудь очень уж резкое, чуть приметно вздрагивал. Сначала его пытались спрашивать: как же так? Почему? Вот что о нем думали, а вот какой он оказался! Но на вопросы Воронцов не отвечал. Вокруг него жили, ходили, разговаривали люди, а он был теперь один против всех, как зверь в капкане.
Пришла Сусанна Ростомян и долго молча смотрела на него, чуть поскрипывая от злости зубами.
Ждали начальника районного отдела милиции, прокурора, следователя — им уже позвонили по телефону.
Бурунц приехал почти одновременно с начальством. Гурьбой вошли в комнату. Заслышав шум, Воронцов поднялся. По лицу его прошла страдальческая/ тень.
— Вот, — проговорил он сипло и попробовал улыбнуться, — до вашего приезда молчал… — Быстро отыскал взглядом прокурора и шагнул к нему. — Теперь официально заявляю: восемьдесят дал этой… председателю… вот ей! — Ткнул пальцем в ту сторону, где стояла Сусанна Ростомян. — Пусть люди знают… Еще пятьдесят тысяч пьянчуге-бухгалтеру, чтоб молчал. Себе взято около двадцати. Моя вина. Перед всем народом признаюсь.
Алексан кинулся к нему с воплем:
— Ты мне деньги давал? Мне? Пятьдесят тысяч? Ког* да?… Граждане! — вскричал он, прижав ладони к груди. — Все вы меня тут знаете. Выпить я, правда, выпью* но разве позволю себе…
Воронцов небрежно смахнул его рукой с дороги.
— Ведите! — окрепшим голосом приказал он.
Весь этот день Сусанна Ростомян работала, будто ничего не случилось. Что было намечено — все сделала. Побывала в горах на летнем пастбище. Провела несколько часов в строительной бригаде. Люди видели ее такой, как всегда: не очень приветливая, пожилая женщина, с плотно сжатыми губами, в широкополой соломенной шляпе.
А ночью она плакала.
Натянула на голову одеяло, чтобы не слышали дети, спавшие в соседней комнате. Сын — инженер, работает в городе, каждый день ездит туда — обратно на своей машине. Невестка-тут же в селе, врач. Дочка — учительница. Все встают рано, все должны поспать перед работой.
Она вспомнила сегодняшний позор, вспомнила, как Воронцов пытался оболгать ее. И она не закричала, не пыталась оправдываться, протестовать. «Ой, ой, ой, — тихонько повторяла она, хватая зубами одеяло, — ой, беда, беда!» Конечно, люди не поверили Воронцову. Да и начальник милиции шепнул: «Путает он тебя…» Прощаясь, прокурор руку подал. А все же у односельчан — у того, у другого, у третьего — в душе сомнение останется. Будут колхозники при встрече с нею стыдливо отводить глаза. Скажут: «Кто знает… Чужая душа потемки». Будут вспоминать, как настойчиво она перетягивала Воронцова с почты в колхоз. Может, и не без умысла… Задумаются, почему счетовод мог так неприкрыто и без особых хитростей, так нагло и бесконтрольно похищать деньги? Прикрывали его сверху, скажут, не иначе…
И станет Сусанна Ростомян в глазах людей врагом и вредителем новой жизни.
Лучше смерть, чем это.
В детстве носила она чарухи — лапти из сыромятной кожи. В этих чарухах бегала вместе с братом за четыре километра в Урулик — там была школа. Очень она боялась — брат сносит свои чарухи, и у нее, у девчонки, отберут и отдадут обувь мальчику: женщина проживет и без учения. Как она упрашивала брата: «Ой, осторожнее! Ой, не топай крепко! Ой, братик, не бей чарухи…» Не помогло. Отобрали у Сусанны лапти. Кончилось ее учение. Доучиваться пришлось уже потом.
Брат стал генералом. И она в люди вышла. И не сломилась, даже когда муж погиб в войну. Подняла детей. Колхоз, принятый из рук мужа, вывела на широкую дорогу. Какой позор теперь приходится принимать.
Утром она пришла на работу — спокойная и молчаливая, как обычно. Подписала наряды. Обсудила дела с агрономом.
Люди за ее спиной шептались:
— Что хотите — женщина без нервов!
Так ее назвал когда-то повздоривший с ней директор совхоза.
Когда по ее вызову в кабинет пришел Алексан — глаза вспухшие от бессонницы и сам уже немного пьяный, — она твердо сказала:
— Теперь надо нам с тобой о будущем подумать.
Старик испугался:
— Затаскают нас, да? Засудят?
Сусанна махнула кулаком.
— Это пусть прокурор думает — судить нас или так оставить. Тут мы ничего с тобой не можем. А мы должны думать, что людям скажем. Объяснить им, как два ротозея- я да ты — позволили пройдохе украсть заработанное трудом всех колхозников.
Она не упрекала старика. В равной степени брала вину на себя. И он сразу отметил это.
— Не виновата ты, Шушаник… На свою спину не взваливай… Я, я, я — вот кто дурак! Доверился, все прохлопал. За четыре месяца ни один чек как следует не просмотрел. Кто теперь согласится, что я к растрате непричастный?
— Иди! — погнала его Сусанна. — Поздно ты за ум взялся.
В Урулик она приехала словно бы по делу. Соседи продавали ячмень по сходной цене. Как не купить дешевого корма?
А пока грузили мешки на полуторатонку, Сусанна гуляла по чужому селу. И так, незаметно, добралась до дома Бурунца.
Хозяева встретили ее душевно. На стол было выставлено угощение. Сусанна, отерев ладонью губы, выпила без упрашиваний стакан вина. Но больше пить не стала, сколько ни подливала ей Аспрам.
Гостья сидела грустная и строгая. Бурунц из вежливости начинал то про одно, то про другое, — ответа не было. И все чувствовали себя неловко.
— Степан, — звучно произнесла Сусанна, — вот клянусь тебе памятью мужа… — Она с усилием перевела дыхание. — Наговорил на меня этот пакостник! Веришь или нет?
Бурунц ответил серьезно:
— Как могу тебе не верить?
— Вот клянусь детьми… Клянусь всем счастьем…
Видимо, она долго молчала. Теперь ей надо было выговориться.
Степан знал ее давно. В одной школе учились. Только она — на два класса старше.
Школа была особенная. Трижды жители Урулика, Доврикенда и Коха направляли графу Воронцову-Дашкову просьбу, чтобы в одном из этих сел открыли школу. И трижды приходил отказ. Тогда кто-то придумал, чтобы всякий, уходящий работать на нефтяные промыслы в Баку, присылал сколько мажет денег-на постройку школы. За восемь лет собрали нужную сумму. Живущий в Москве архитектор-армянин бесплатно составил проект здания. Строили школу — тоже безвозмездно — жители всех трех селений. И первые учителя, которые приехали из городов Закавказья, чтобы здесь работать, снача