Его предложение сводилось к следующему. XI армия получила весьма серьезное поручение — взять Баку, а сама по себе армия является небольшой. Она истомилась во время походов по астраханским степям. Поэтому он предлагает усилить ее пехотой из X армии и, кроме того, просит дать ему конницу — бригаду Курышки.
Я внимательно слушал Сергея Мироновича, и он произвел на меня впечатление человека очень вдумчивого, который ни одного слова без нужды не уронит. Я тогда же обратил внимание на то, что Киров великолепно понимает оперативное значение конницы в гражданской войне.
Предложение Кирова, как безусловно целесообразное и верное, Реввоенсовет Северокавказского фронта принял, а требуемое подкрепление XI армия получила.
Впоследствии Киров организовал знаменитый переход конной бригады через Момисонский перевал. Конница прошла от Владикавказа через Кавказский хребет. Я знаю этот могучий и тяжелый перевал; перейти его с целой бригадой мне казалось делом почти невозможным. Красные кавалеристы прокладывали себе дорогу во льдах сквозь пятиметровые снега. Киров доказал, что он умеет прекрасно пользоваться конницей. Это был великолепный рейд, когда наши части появились в совершенно неожиданном направлении и отрезали тифлисским меньшевикам путь на Батум. Киров — организатор, Киров — военный стратег, Киров — массовик, — эти блестящие его качества сказались в переходе. И когда я, будучи на Украине, услышал о Момисонском переходе, я сказал себе: «Да, на это способен Киров!»
Летом 1921 года я встретил второй раз Кирова. Наша конница после польского фронта и ликвидации Врангеля возилась с бандами батьки Махно и после уничтожения банд расположилась в бывшей Екатеринославской губернии.
Люди начали скучать без дела. В эту пору приходил боевой командир бригады Иван Петрович Колесов и с тоской говорил:
— Скучно, Семен Михайлович! Затеял бы войнишку какую, а если нет, то распусти по домам, делать ведь нечего.
В это время на нас обрушилась худокормица, у лошадей началась чесотка, кони гибли, конармейцы затосковали. Решено было перевести армию на Северный Кавказ, где были фураж и пастбища.
На Северном Кавказе в это время формально еще сохранялся фронт, хотя никакой войны не было. Правда, по краю бродило еще тысяч двадцать вооруженных бандитов. По предложению Ворошилова и моему Реввоенсовет республики припял решение о превращении Северокавказского фронта в Северокавказский военный округ, в который должны войти армии бывшего фронта и 1-я Конная.
Я прибыл в Ростов.
И вот в эти дни в Ростове произошла встреча с Кировым. Он вместе с Орджоникидзе ехал из Москвы на Кавказ для организации отдельной кавказской армии. Организация этой армии имела громадное политическое значение. Она положила потом основу Особой Краснознаменной кавказской армии, в состав которой входили национальные воинские части — азербайджанские, грузинские, армянские.
В Ростове, в штабе округа, решались различные деловые вопросы, связанные с организацией этой армии, в частности вопросы о дележе имущества и всевозможного воинского снаряжения, принадлежавшего бывшему Северокавказскому фронту. Сергей Миронович очень вдумчиво решал эти вопросы, стараясь распределить это имущество так, чтобы и округ не обидеть, и армии дать все необходимое. Я узнал Кирова ближе, и мне понравились его простота и деловитость.
Кончилась боевая обстановка. Мы перешли к мирному строительству. Во все эти годы я много раз встречался с Сергеем Мироновичем. В первые годы после гражданской войны я оставался в Ростове, мы были с ним соседями — он работал в Баку. Встречались часто и в Баку, и в Ростове, и в Тифлисе, куда он ездил к Орджоникидзе. Много раз вместе ездили в Москву на съезды и пленумы. Никогда не забуду живых, интересных бесед с ним, которые мы вели в дороге. Он горячо рассказывал о своих делах, об Азербайджане, о нефтяной промышленности.
Также много раз мы встречались в годы работы Сергея Мироновича в Ленинграде, но встречались больше в Москве. В Ленинграде я был в 1932 году, куда приезжал с группой слушателей Военной академии. Мы приехали на практическую учебу. Сергей Миронович как товарищ и член Реввоенсовета Ленинградского округа несколько раз интересовался ходом учебы и заботился о нас.
Сергей Миронович был жизнерадостный, кипящий жизнью человек, любящий веселиться и шутить.
Как-то раз я рассказал Кирову анекдот о растяпе казаке. Ехал этот казак с донесением, как говорят казаки — с «лятучкой», и положил себе эту «лятучку», по обычаю, в шапку. По дороге захотел почесаться, шапку снял и «лятучку» выронил. Подъезжает к командиру:
— Ваше высокородие, с лятучкой прибыл.
Снимает шапку, ищет. Офицер не выдержал:
— Ну, где ж она, лятучка-то твоя?
Пошарил казак, ничего не нашел и руками разводит:
— Вот те на!.. Потерял.
С тех пор, встречаясь со мной на расстоянии, Киров вместо приветствия снимал шапку, шарил в ней и, улыбаясь, разводил руками: «Потерял, мол, лятучку». — «Да, Сергей Миронович, потерял», — разводил я руками. Так и вошло у нас в привычку при встречах искать в шапке «лятучку».
Особенно запомнились мне последние встречи с Сергеем Мироновичем. Помню его блестящую речь на XVII съезде нашей партии…
Как раз перед выступлением Сергея Мироновича на XVII съезде я набрасывал себе в блокнот тезисы своего выступления. Я хотел сказать в ответ выступавшим правым уклонистам о тех людях, которые отсиживаются в тылу, когда армия идет в наступление, о том, что эти тыловики, эти «обозники» никогда не поймут бойцов, им всегда кажется, что на фронте паника, даже тогда, когда армия стремительно идет вперед.
И вдруг я услышал слова Кирова.
«Но вы знаете, товарищи, — сказал Киров, — что во всякой войне, а в том числе, оказывается, и в той войне, которая ведется за строительство социализма, случилось так, что отдельные товарищи по разным причинам начали сомневаться в целесообразности и успешности того великого похода, который мы развернули, и, вместо того чтобы сражаться в рядах основных бойцов, они то поодиночке, то целыми группами, даже из руководящих рядов, иногда либо ныряли в сторону, либо приотставали, либо скрывались в обозе или еще где-нибудь, несмотря на то, что по физическим достаткам им было место в передовой линии огня. А армия идет, потому что это никоим образом колебать боеспособную армию не должно и не может.
…Дело доходит до того, как случается и на войне, что противник, заметив наличие чрезмерного количества таких «обозных» элементов, начинает даже некоторые расчеты держать на эти слои армии. А борьба идет, армия одерживает одну победу за другой. И вот представьте себе картину: после того как армия одержала решающие победы над врагом, основные позиции заняты, война еще не кончилась, далеко не кончилась, но наступило нечто вроде победной передышки, если можно так выразиться, и вот вся великая победоносная рать бойцов поет могучую победную песню. И в это время что остается делать всем тем, которые до сегодняшнего дня были в обозе?
Они, товарищи, выходят, пытаются тоже вклиниться в это общее торжество, пробуют в ногу пойти под одну музыку, поддержать этот наш подъем. Но как они ни стараются, не выходит и не получается».
Я не мог сидеть спокойно во время этой речи: хохотал и подавал свои реплики. Когда Киров сказал слово «обозники», я крикнул: «Второго разряда». Киров говорил то, что я думал. Я подошел в перерыве к Сергею Мироновичу, остановил его и показал ему свой блокнот с записанными тезисами об «обозниках».
— Посмотри, друг, что ты сделал, — весь «хлеб» у меня отбил.
— Значит, мы с тобой одинаково думаем, — улыбаясь, отвечал Киров.
Я любил разговаривать с Сергеем Мироновичем. Когда говорил с ним, мне казалось, что я беседую с самим собой. Киров обладал удивительной способностью находить центральное звено во всяком вопросе, с предельной ясностью выражать свои мысли и подавать их так просто, что все сложное становилось ясным и легко разрешимым.
Как-то летом я видел Кирова в Сочи на отдыхе. Какой это был веселый, здоровый и жизнерадостный человек! Провели несколько дней, вместе гуляли, беседовали, играли в городки. Он постоянно шутил и приводил всех окружающих в прекрасное, жизнерадостное настроение.
И последняя моя встреча с Кировым — на Пленуме Центрального Комитета партии, за несколько дней до его гибели.
После доклада, до вынесения резолюции об отмене хлебных карточек, мы встретились, крепко пожимая друг другу руки.
— Ну что, брат, дожили! — воскликнул Мироныч. Он был необычайно возбужден и обрадован новым решением партии. — Ты представляешь себе, что это значит?! — возбужденно говорил он. — Наконец-то мы дожили до такого положения, когда наши ресурсы позволяют отменить карточную систему! Понимаешь, как это отразится на всей жизни страны!
Он стал говорить мне о том, какое значение, по его мнению, имеет отмена хлебных карточек. Она закрепит нашу денежную систему, обеспечит устойчивость рубля. Теперь начинается действительный расцвет торговли и товарооборота.
Оздоровится наша торговая сеть. Потребитель с карточкой — это человек, которому продавец может всучить хлеб любого качества, и потребитель не может отказаться. Потребитель без карточки — это человек, который вправе требовать от нашей торговой сети, от наших продавцов, чтобы ему давали хороший хлеб и высококачественные товары.
Мы оживленно обменивались мнениями. Разговаривая с Кировым об отмене хлебных карточек, я снова поражался его способностям с предельной простотой говорить о самых сложных вещах. Киров брал вопрос за самое его существо, показывал его политическое значение.
Никогда я не видел Кирова таким возбужденным и радостным, как на этом последнем Пленуме ЦК.
— Теперь жить будет еще лучше, — говорил он, — вот увидишь.
Он приглашал меня к себе в Ленинград.
— Ты сейчас не узнаешь Ленинграда, — говорил он. — Приезжай, покажу. Вот увидишь, какие там заводы выросли, какие там творятся дела!..