Матрос действительно не проговорился никому, ибо он был по-своему очень порядочным человеком. Вдобавок он немного побаивался Черекана, как, впрочем, и многие в бригаде. А лошадь свою, вороную метиску, отбитую у махновцев, Черекан вскоре после этого назвал Трагедией. Когда эскадронный купался, он тщательно закрывал татуировку ладонью, а потому бойцы решили, что у него тело с изъяном. Спросить, в чем дело, никто не решался знали, что Черекан все равно не скажет.
Предстоящая свадьба Черекана произвела сенсацию.
Котовский, расспросив про невесту, тоже покачал головой, но он в Черекана верил, как в каменную гору, и решил, что, вероятно, все это к лучшему.
Накануне свадьбы, днем, Черекан навестил комиссара своего полка. Комиссар сидел на связке литературы, приготовленной для раздачи во время вечерней поверки. Мальчишеское лицо комиссара было сосредоточенно и спокойно; он, беспомощно ворочая заскорузлыми пальцами, чинил брюки.
— Я женюсь, товарищ комиссар, — сказал Черекан, — завтра свадьба.
— Слышал, — ответил комиссар сдержанно, — очень рад, желаю счастья. Мы разрешили тебе же-ниться, ты заслужил это, Черекан, бригада тобой гордится.
— Я женюсь, — повторил Черекан, — невеста дочь старосты, родители требуют церковного брака, чтобы венчаться по всем правилам, иначе не отдают дочери.
— Это нехорошо, — сказал комиссар, — ты же член партии. Ты веришь в бога Я об этом не слыхал.
Черекан криво усмехнулся.
— Я-то не верю, да вот как с невестой быть… Не увозить же ее насильно.
— Нет, увозить вовсе не годится, — согласился комиссар и прибавил довольно неуверенно, — надо перевоспитать невесту. Ты человек очень сильной воли, должен взять ее в руки.
— Невеста что, невеста, может, и согласилась бы, а вот родители…
— И родителей перевоспитать, — сказал комиссар еще более неуверенно.
— Нет, их не перевоспитать, — ответил Черекан, — это гады; ты б поглядел на них, толстобрюхих!
— А что, уж так приспичило жениться Другой невесты не найдешь, что ли?
Черекан молчал.
— Ты с Котовским говорил — спросил комиссар. — Как он?
— Про церковь я ничего не сказал, скажи уж ему ты сам, мне стыдно.
— Стыдно — переспросил комиссар. — А ты что сам-то думаешь об этом деле?
— Я думаю, — ответил Черекан глухо, но очень твердо, — я думаю, что партия мне простит.
Комиссар поднял голову и посмотрел эскадронному прямо в глаза. Глаза были черные, бездонные, обычно неподвижные, как потухший уголь, они отливали сейчас холодным блеском металла. Нет, в таких глазах ничего не прочтешь, да и смотреть в них даже как-то неприятно.
Комиссар вздохнул.
— Ну, что же, Черекан, — сказал он, — ступай, можешь считать, что согласовано. Но на ячейке опосля все равно придется ставить вопрос — дадим тебе вздрючку.
Вечером жених и невеста, как требовал этого обычай, пришли с визитом к командиру бригады в поповский дом. Котовский в соседней комнате нагишом делал вечернюю гимнастику. Постелив на полу чистое и даже слегка накрахмаленное голубое тканьевое одеяло, которое хозяйка запрятала было подальше от беды на шкаф, он выделывал такие диковинные движения, что попадья, следившая за ним в замочную скважину, решила, что постоялец ее чином никак не ниже антихриста.
Когда командиру бригады доложили о визите, он поспешно натянул на потное тело брюки и гимнастерку и вышел босой в столовую. Невеста, застыдившись, протянула ему твердую и прямую, как весло, руку; Котовский, широко улыбнувшись, крепко пожал ее и сразу же напугал невесту громадностью своего тела.
— Ну что же, может, молочка выпьете, барышня— сказал Котовский приветливо, усаживаясь на скамью. — Больше угощать нечем.
— Спасибо, мы не пьем, — ответила невеста, — мы уже обедали.
Невыносимый ее акцент, одновременно крикливый и певучий, подействовал на Котовского так, что у него зазвенело в ушах и даже вспотели брови. Но командир бригады до тонкостей знал этикет деревенской салонной галантности, и потому он продолжал говорить как ни в чем не бывало.
— Ну и красавица же у тебя, Черекан, невеста, просто загляденье. Самая красивая женщина будет у нас в бригаде.
Невеста снова бурно застыдилась, в то время как Черекан спокойно сидел, положив смуглые руки на эфес шашки, прямой как столб, безразличный и холодный ко всему.
Сидевший на подоконнике с газетой в руках адъютант первого полка скосил в сторону невесты любопытный глаз. Он считал свою жену первой красавицей в бригаде, но промолчал, решив предоставить разрешение этого щекотливого вопроса ходу времени и общественному мнению. Невеста Черекана была свежей пухленькой блондинкой с румянцем во всю щеку, со вздернутым носиком и почти без бровей; в общем же она была премиленькой.
Котовский встал и, зевнув, начал прощаться. Аудиенция окончилась. Невеста снова протянула негнущуюся руку. Черекан вытянулся и сдвинул каблуки; затем жених и невеста ушли.
Командир бригады подошел к окну, отодвинул занавеску и долго смотрел им вслед, положив живот на подоконник.
— Да-а, — сказал он, когда они, наконец, скрылись за воротами, — ну и пигалица! И на ходу вертит задом, как завхозова серая кобыла, ей-богу. Повенчали черта с младенцем. А парень-то каков! Орел! И чего только баба не сделает с человеком!
Потом командир бригады стянул с себя прилипшую к телу гимнастерку, толкнул волосатой грудью дверь и пошел во двор, к колодцу, окатываться…
Свадьба должна была состояться на другой день, под вечер. Бойцы решили бойкотировать церковь и явиться прямо к свадебному обеду. Черекан невозмутимо принял этот тяжкий удар, ибо решил, что ребята, в сущности, правы. В этом суровом сердце была, безусловно, очень большая нежность к своему делу, к бригаде, к эскадрону. Только Черекан эти чувства, которые он, быть может, считал самыми дорогими для себя, ревниво таил.
Церковь была переполнена, несмотря на то, что за кладбищем начинался фронт; на свадьбу пришли смотреть и стар и млад. Черекан был немного бледен и сдержанно вежлив с новой родней. Глаза его потускнели, он как будто бы отсутствовал.
Когда румяный и дебелый поп, в праздничном облачении похожий на торт с кремом, неожиданно тоненьким голоском затянул службу, в настежь раскрытых дверях церкви показалось взволнованное лицо Чижика, черекановского ординарца. Он вел за собой на поводу двух оседланных лошадей.
— Товарищ командир, — крикнул он, и звонкий голос его потряс церковные своды, — бросайте живо эту музыку! Опосля довенчаегесь. Тревога! Ребята уже пошли, не дожидаясь вас.
В церкви все замерли, остолбенев, впрочем, все, кроме Черекана, который уже успел надеть фуражку и подхватить саблю, чтобы не мешала бежать. Как раз в эту минуту над площадью у церкви, оглушительно щелкнув, разорвалась первая шрапнель и сейчас же, вслед за нею, другая и третья.
Толкнув в грудь попа, который схватил было его за руку, и едва не сбив с ног невесту. Черекан ринулся прямо на толпу, пробивая ее. как таран. Через минуту он был уже в седле. Чижик привел ему коня на самую паперть. Застоявшаяся Трагедия весело пошла размашистой рысью.
Сзади, на площади, продолжали рваться снаряды. Сворачивая на шоссе, Черекан оглянулся, и в его поле зрения очутилась шумная толпа и плачущая невеста, которую кто-то уводил под руки. Черекан увидел ее, но как-то не осознал ее присутствия он думал о другом.
«Французские скорострелки, — соображал он, глядя на разрывы, — чисто работают, вот бы нам такую батарейку…»
По дороге Чижик рассказал ему, в чем дело. Два батальона белопольской пехоты при батарее из шести скорострельных пушек по оврагу подкрались прямо к селу, но нарвались на заставу. Котовский велел подпустить их поближе, на лужайку между двумя перелесками.
Выехав на мягкую дорогу, Трагедия по собственной инициативе, прибавила ход. Огибая кладбище, Черекан увидел, что батарейцы Котовского уже кончают окапывать пушки. Старый их командир, всегда жизнерадостный папаша Просвирин, приветливо махнул эскадронному белым платком, который он приготовил, чтобы подавать им команду…
В поле командиры уже рассыпали лаву. Белополяки перенесли огонь с деревни и сейчас били прямой наводкой по коннице. Подняв Трагедию в галоп, Черекан вскоре очутился на своем обычном месте, впереди эскадрона. У него сладко сжалось сердце, когда он заметил, как сразу же просветлели лица у бойцов. Командир первого полка показал Черекану Еолосатый кулак. Эскадронный далеко впереди, на отлете, различил мощный затылок Котовского.
Белопольская цепь мелькала беспрерывными вспышками выстрелов. Воздух был густо насыщен пулями. Бойцы обнажили шашки. Сзади с регулярностью часового механизма тяжело забухали пушки Просвирина.
От командира бригады отделился конный ординарец и поскакал по открытому полю, прямо под огнем. Это был молодой галицийский парнишка, только накануне вступивший в бригаду добровольцем. Он держался под пулями неестественно прямо, как требовал этого обычай, не «кланяясь» и не пригибаясь к седлу. Плохонькая его лошаденка скакала, как свинья, высоко задирая ноги и подняв хвост трубой. Вокруг ординарца по сухой земле сомкнулся круг рикошетирующих пуль. Этот смертный обруч все суживался и вместе с ним двигался по полю.
Ординарец доехал наконец. Он привез Черекану устный приказ Котовского обойти батарею с фланга и напасть на ее прикрытие.
Но у Мстителя было железное сердце, и потому он еще раз не выполнил приказания. Быстрым взглядом окинув поле, он на всем скаку повернул эскадрон налево и ударил батарее прямо в лоб, навстречу реву картечи.
Жадно вдыхая тонкими ноздрями запах пороховой гари, Трагедия легко неслась по полю, едва касаясь земли копытами. С пучком гвоздики в петлице, перекосив рот в безумном крике, держась прямо на коне и вытянув вперед циркулем прямые ноги, Черекан скакал навстречу смерти, и клинок, вращаясь над головой, описывал сверкающий диск, как нимб у святого. Так с гвоздикой в петлице его и убили — осколком снесло полчерепа.