Месть шестой армии началась на рассвете. Белопольские цепи подошли к самому селу; спящие кавалеристы были разбужены треском ружейной и пулеметной стрельбы. Вскоре заработала и артиллерия.
Утро началось в густом тумане, ограждение проспало или прозевало врага. В селе было ровно в десять раз больше конницы, чем это нужно было для боя. Между тем каждый вражеский снаряд, попавший в эту кашу из многих тысяч людей и лошадей, причинил бы неисчислимые бедствия. Оттого что конницы было слишком много, дать бой сразу было нельзя.
Пришлось маневрировать. Полки за полками медленно потянулись из села по шоссе.
Маленькая бригада Котовского — триста человек и четыре пушки — пошла полем, чтобы не спутать чужой колонны.
Один спешенный полк, медленно разворачиваясь, отражал яростные атаки противника. Белополяки шли тремя цепями, не считая резервов. Их синие мундиры мелькали на не убранных еще участках пшеницы, как гигантские васильки.
Мимо нас беспрерывным потоком шли эскадроны за эскадронами, полки за полками. Не один хор трубачей прошел на белых конях, с серебряными трубами. Двигались сотни тачанок с пулеметами, бесконечные обозы, походные кухни, радиостанции, подводы со снарядами, овсом, продуктами, лазаретами. Обоз уходил куда-то в тыл, конница сзади нас расходилась направо и налево от шоссе, готовя глубокий охват для контратаки.
Прямо против нас стал артиллерийский дивизион. Усталые кони уныло опустили головы, их, вероятно, из-за тревоги не успели напоить перед выступлением. Артиллерийские командиры съехались тесной кучкой и поглядывали по сторонам в бинокли. И было на что глядеть — цепи противника приближались, пули залетали сюда все чаще и чаще.
В десяти шагах от нас остановились еще трое конных, видимо штабных. Высокий человек с черной окладистой бородой оживленно жестикулировал. Что-то горячо обсуждалось. Ветер доносил до нашего слуха отдельные обрывки реплик.
— Оставить батарею… Отвлечь внимание противника… заградительный огонь.
Наконец черный человек отделился от группы всадников и подъехал к артиллерийским командирам.
— Вот что, — сказал юн, — здесь придется одну батарею оставить. Позиции нет, но ничего не сделаешь. Кто хочет остаться?
Все командиры сделали одновременно неуловимое движение рукой, собрав поводья и показывая этим молчаливую и единодушную готовность. Только один из них тронул шенкелями коня и выехал вперед.
— Разрешите мне, — сказал он, — я останусь.
Командир и начальник с черной бородой несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Это был молниеносный немой разговор, и они, видимо, сразу же столковались.
— Только, знаете, — прибавил начальник, очевидно с трудом подбирая нужные слова, — тут придется уже до последнего держаться, пока не. выступим. А котовцы, в случае чего, прикроют обоз.
— Есть, — ответил командир батареи просто.
Шесть пушек одна за другой стали спускаться с шоссе на скошенный луг и становиться на позицию тут же, в открытом поле. Артиллеристы молча делали свое дело с особенным, сосредоточенным выражением на лице. Колонны снова тронулись. Не успели мы отъехать и полверсты, как пушки сзади нас начали уже стрелять.
Прошло еще минут сорок. Шоссе переваливало за небольшой холм. На вершине холма, в маленьком фруктовом саду, стояла одинокая хата. В саду играли дети, во дворе сушилось какое-то пестрое тряпье. Котовский остановил бригаду — спешить нам было некуда, мы все равно ждали приказа из дивизии и не могли далеко уходить от этого района.
С вершины холма открывался превосходный вид на все поле битвы. Белополяки, занявшие уже часть оставленного конницей села, наступали громадной голубой, светящейся выстрелами подковой. По шоссе бесконечной черной лентой тянулся обоз. Наша конница далеко справа и слева кралась через реденький лес, разворачиваясь для перехода в наступление. Впереди на совершенно голом поле стояло шесть крошечных пушек, зарядные ящики и десятки подвод со снарядами, расставленных на почтительном расстоянии друг от друга для того, чтобы противнику потребовалось больше времени их уничтожить.
Батарея стреляла очередями, видимо прямой наводкой — раз, два, три, четыре, пять, шесть и опять сначала. Тела орудий поочередно венчались шапкой белой пыли. Артиллерия противника оставила в покое шоссе и деревню, сосредоточив весь огонь на одинокой батарее. Снаряды ложились уже совсем близко от нее.
Группа конных штабных также остановилась подле нас. Они разглядывали в бинокли поле битвы. Один из них сказал с гордостью:
— Вот это дуэль, это я понимаю.
Человек с длинной черной бородой живо обернулся к нему.
— Какая же это дуэль, — сказал он, — господь с вами, голубчик. Это убийство. Пятьдесят пушек против шести, шутите, что ли!
У калитки сада появилась молодая краснощекая женщина. Она держала в руках большой букет полевых маргариток и что-то кричала нам, улыбаясь. Один из конных ординарцев подъехал к ней и забрал в охапку цветы. Когда он возвращался обратно с занятыми букетом руками, лошадь его заупрямилась. Как раз в эту минуту что-то угрожающе засвистело в воздухе и разорвалось с оглушительным треском. Нас закидало песком и щебнем. Какая-то проказница-батарея решила, очевидно, пугнуть нас, кучку всадников, вызывающе стоявших на возвышенности.
Когда рассеялся дым и мы освободили глаза от пыли, женщины у ворот уже не было. По обеим сторонам шоссе лежали лошадь и кавалерист. Оба были мертвы. Цветы рассыпались. Сухой песок жадно впитывал в себя две большие кровавые лужи…
Нашей батареи совсем не было видно. Она закрылась от нас дымом разрывов, ветер развевал в прах гигантские земляные фонтаны, но чуткие уши артиллеристов все-таки улавливали в этом сплошном грохоте только для их слуха различимые звуки.
— Пять орудий только у Касьяныча осталось, — сказал человек с черной бородой, приставив согнутую рупором ладонь к уху. — Нет, четыре всего. Но зато как стреляют!
Дымная завеса вокруг батареи стала вдруг зеленой, и еще выше поднялись гейзеры вздыбленной земли.
— Бризантные снаряды, — сказал кто-то со вздохом в группе штабных, — ну, теперь держись, Касьяныч.
Дым из зеленого перекрасился неожиданно в угольно-черный цвет, в котором красными пятнами замелькали огненные языки. Одновременно послышалась беспорядочная трескотня взрывов. Неприятельская артиллерия, очевидно, угодила по парку. Вокруг батареи рвались запасы ее же собственных снарядов.
Откуда-то неожиданно подувший ветер на мгновение рассеял дым. Волнение не давало нам возможности хорошо пользоваться биноклями. На батарее не видно было почти движения, только несколько едва заметных человеческих фигур копошились возле крайней правой пушки. Два орудия были перевернуты колесами вверх. Вместо парка была какая-то невообразимая груда обломков. Потом крайняя пушка еще раз выстрелила, и местность заволокло дымом. Батарея вступила в последний акт трагедии.
— Одно орудие осталось, — проговорил сквозь зубы человек с черной бородой, — кончается Касьяныч.
В последние пять минут белополяки, очевидно, решили добить дерзкую батарею, которая в течение получаса выдержала натиск объединенной артиллерии двух дивизий. Дым стал снова зеленым, потом розовым, наконец черным. Даже на небе появилось разноцветное облако. Снаряды полились как дождь, как ливень. В эти минуты белополяки выкинули на беззащитную батарею с десяток тонн металла.
Как раз в это мгновение мы заметили в рядах неприятеля какое-то замешательство — белопольские цепи дрогнули и смешались. Артиллерия дала еще несколько робких залпов и сразу же замолчала. В наступившей тишине ветер донес до нас рев многоголосого «ура». Потом все звуки потонули в трескотне ружейной и пулеметной перестрелки. Буденновцы, обойдя легионеров, перешли в атаку.
Так шестой армии и не удалось отомстить за честь своего командующего. В этом бою наша конница уничтожила обе дивизии едва ли не целиком.
Обгоняя друг друга, содрогаясь от ужаса, мы молча помчались к батарее. Вся местность была изрыта так, как будто здесь прошелся гигантский плуг. Снаряды наворотили целые валы разбитой земли, из этих валов торчали какие-то обломки и обожженные, изуродованные до неузнаваемости трупы. Там и сям виднелись зияющие ямы; от парка осталась лишь бесформенная груда развалин. Кое-где бились еще умирающие, искалеченные лошади.
Ни один человек не поднялся нам навстречу, все было тихо и мертво. Кругом в разнообразных позах между орудиями, смешавшись с обломками орудий, лежало около тридцати человеческих трупов.
У крайнего правого орудия, широко раскинув руки и положив голову на разбитый замок, лежал командир батареи. Положение его тела доказывало, что он сам, последний оставшийся в живых, произвел последний, уже, быть может, ненужный выстрел.
Его выцветшая защитная гимнастерка была густо напитана кровью, он весь был покрыт копотью и землей. Касьяныч еще дышал, но это были уже последние вздохи.
Потрясенные, мы молча стояли в этом зловещем заповеднике революционного героизма. Кто-то первым снял фуражку, все последовали его примеру. Один из конных ординарцев полусознательно пере крестился. Человек с черной бородой снял с себя орден Красного Знамени и, опустившись на одно колено, прикрепил его к обрывку окровавленной гимнастерки на груди у Касьяныча.
Потом он поднялся и оглянулся по сторонам.
— Да, — сказал он тихо, — вот это были артиллеристы!
Кто-то остановил на шоссе бричку.
Товарищи молча подняли командира батареи и уложили его на сиденье. Причудливыми красными цветами, пропитывая нежно-голубой ковер, медленно расплывалась кровь, которой истекал умирающий. И казалось, что бледное его лицо, покрытое седой щетиной, покоится на венке из пунцовых роз.
Конец Петлюры
Смерть Просвирина
Во дворе поповской усадьбы пьяные кубанцы пороли шомполами какого-то еврея, якобы за «саботаж контрибуции». Пронзительный визг истязаемого вызывал у генерала Перемыкина изжогу. В расстегнутой на груди шелковой варшавской рубашке, в английских диагоналевых брюках, в ночных туфлях на босу ногу генерал восседал за письменным столом в поповском кабинете и заканчивал письмо Борису Савинкову, который, по слухам, находился в «действующей армии» при штабе атамана Булак-Балаховича.