«…мое мнение, — писал генерал, — дело наше проиграно безнадежно. Проклятая петлюровская рвань драпает почем зря, не принимая ни одного боя. Котовский донимает нас по-прежнему этот каторжник буквально вездесущ. Правда, командир киевской дивизии полковник Тютюник недавно хвастал, будто» «пощипал» Котовского под Дубровкой. Но я думаю, что этот желто-блакитный выскочка и бандит по обыкновению врет и дело обстояло как раз наоборот. В общем плохо, господин Савинков, очень плохо…»
Надвигалась зима. По небу плыли тяжелые серые облака, предвещавшие снег. Зловещие украинские черноземные лужи затянулись солидной коркой льда. С северо-запада из российских степей дул пронзительно-холодный ветер.
Закончив письмо, командующий $-й «Добровольческой армией» (третьей и последней — как острили в варшавских кафе) генерал Перемыкин вышел на крыльцо и глубоко задумался. Кубанцы, увидев генерала, оттащили свою жертву за ногу куда-то В глубь двора. Упитанные поповские куры сновали у коновязи между лошадиными копытами. Под ногами у коней, остывая, замерзал навоз, перемешанный с липкой черной грязью. Из поповской кухни потянуло удушливым запахом прелой квашеной капусты.
Генерал Перемыкин вздохнул еще раз Борису Савинкову он не написал о самом главном — белопетлюровской «армии», как таковой, уже не существовало. Армия развалилась, генералы передрались между собой. Накануне сечевики киевской дивизии отбили перемыкинский обоз со снарядами, а кубанцы ночью перехватили где-то в лесу петлюровский лазарет, изнасиловали сестер и добили раненых. Кавалерийская бригада есаула Яковлева — краса и гордость 3-й «Добровольческой армии» — рассыпалась по деревням, грабила, насиловала и жгла. Рекой текла еврейская кровь, мешаясь с кровью украинской бедноты.
Настороженным молчанием встретила деревня бело-желтых, когда после перемирия, наступившего между большевиками и белополяками, ринулись «освободители» пьяной ордой через демаркационную линию. Генерал Перемыкин, когда-то окончивший Николаевскую академию генерального штаба, знал, что согласно законам малой войны победу решает отношение к армии местного населения. Глядя на грязный поповский двор, генерал подумал, что эту — последнюю — кампанию он проиграл еще до первого боя.
Генерал вспомнил роскошный номер варшавской гостиницы, горничную в белой наколке, кофе с густыми сливками, пышные банкеты с участием западных военных атташе, прощальную речь самоуверенного Савинкова… Все было кончено. Впереди предстояла трагедия беспорядочного отступления, затем безотрадное существование в эмигрантском болоте.
Письмо генерала Перемыкина господину Савинкову не дошло по назначению. Письмо это получил Котовский.
Громадный кубанец с серьгой в ухе, который вез секретный пакет, запечатанный синим сургучом, в штаб атамана Булак-Балаховича, в двадцати километрах от села, где расположился генерал Перемыкин, встретился с разъездом Котовского. Перед тем как отправиться в далекий путь, кубанец нахлестался для храбрости самогонки.
Угрюмо плелась, помахивая хвостом, неубранная лошаденка. Взводный третьего эскадрона Ванька Кучерявый подъехал к ординарцу генерала Перемыкина вплотную и, тряхнув чубом, ударил его кулаком в висок. Казак вылетел из седла, как тюк с мукой он был мертвецки пьян.
Гонца обыскали, нашли на нем секретный пакет, нищенское еврейское золото, несколько пар часов, бриллиантовую сережку, вырванную вместе с мочкой уха. Возиться с пьяным было некогда, его расстреляли не допрашивая.
Ранним зимним вечером Котовский, сидя у раскрытого окна — командир бригады не переносил спертого, застоявшегося в избах воздуха, — читал письмо генерала Перемыкина господину Борису Савинкову. На западе небо очистилось от туч, громадное багровое солнце медленно тонуло в украинском полесье. Читая письмо, Котовский бормотал что-то себе под нос, улыбался и утвердительно кивал головой все обстояло так, как и должно было обстоять. Когда командир бригады дошел до того места письма, где Тютюник хвастался, что «пощипал котовцев», он громко расхохотался. Конечно, прав был генерал Перемыкин — соврал желто-блакигный выскочка, дело обстояло как раз наоборот.
Несколько дней тому назад первый полк, сотнями вырубая по пути улепетывавших во все стороны петлюровцев, на спине у противника ворвался в деревню Дубровку. В плен угодил весь штаб командира четвертой киевской дивизии полковника Тютюника, денежный ящик, его архив, секретная переписка, жена Тютюника и личное имущество незадачливого атамана. Первый полк остановился передохнуть, второй полк с батареей продолжал преследование. Оставив пушки с прикрытием в овраге, Криворучко развернул полк подковообразной лавой, стремясь охватить противника с флангов. В это время сзади, у батареи, раздалась ружейная и пулеметная стрельба. Предчувствуя беду, Криворучко на всем скаку повернул своего Копчика и понесся обратно.
Спешенные артиллеристы и конное прикрытие, эскадрон, схватились за винтовки — на батарею натолкнулись неизвестно откуда вынырнувшие конные гайдамаки. Их оказалось несколько сот человек. Они были в добротных синих жупанах; ветер развевал пестрые бархатные оселедцы на папахах.
Приказав батарейцам прекратить стрельбу, вложив шашку в ножны, Криворучко поскакал к противнику навстречу.
Он подъехал к неширокой канаве, обросшей по краям молодым ледком, и вежливо взял под козырек— по ту сторону выстроились гайдамаки.
— Сдавайся, большевистский холуй! — сказал веселый гайдамацкий полковник. — Узнаем тебя, господин товарищ вахмистр Криворучко. Сдавайся, пока голова на плечах!
Надвигался вечер, по оврагу полз молочный туман.
Напрягая слух до боли в ушах, каждую секунду ожидая прибытия полка, Криворучко приступил к переговорам. Переговоры были шедевром партизанской дипломатии. Они продолжались не более грех минут, но этого времени было достаточно для того, чтобы полк подошел, в молчании вытянувшись вдоль канавы за спиной своего командира.
Два полка стояли друг против друга с развернутыми знаменами. Их отделяли всего лишь несколько метров. Разговаривало только двое. Бойцы молчали, но и у них и у коней нервы были натянуты как струны. В этом зловещем молчании чувствовался надвигающийся топот атаки, свист шашек, пулеметная трескотня, кровь и смерть.
Гайдамаков было примерно вдвое больше, чем котовцев, Но толстый полковник уже перестал улыбаться, на него подействовала зловещая тишина, он почуял недоброе.
— Довольно дурака ломать, Криворучко! — крикнул он. — Кладите оружие, а то сейчас передушим вас, как кроликов!
Как раз в эту минуту к Криворучко подъехал начальник пулеметной команды, краснощекий Брик. Его всегда выпученные глаза искрились веселыми огоньками. Криворучко буркнул себе под нос нечленораздельную команду. Фронт котовцев треснул пополам, и лава раздвинулась, как театральный занавес. В образовавшемся прорыве весело застрекотали в упор по противнику двадцать станковых пулеметов, и где-то совсем близко раздался хриплый голос старого командира батареи, папаши Просвирина.
— Ка-а-рте-ечь! Пе-е-е-рвая! Ого-о-нь!
Казалось, что в затянутый туманом овраг обрушилось небо. Сразу не стало впереди за канавой синих жупанов. Выхватив шашки и налетая друг на друга в невероятной толкотне, котовцы, разомкнувшись к флангам, брали канаву и рубились уже на той стороне. О таких схватках кавалерийские командиры мечтают годами это был настоящий конный бой лицом к лицу, сражение, в котором ни один из бойцов не имел ни времени, ни возможности прибегнуть к огнестрельному оружию. Около двухсот лошадей и семь пестрых петлюровских бунчуков захватил в этот день Криворучко.
Вот как выглядел тот бой, в котором, по словам атамана Тютюника, гайдамакам удалось «пощипать» котовцев.
Гражданская война низвергла с пьедестала тактику, которую мудрецы военной науки составляли в течение нескольких столетий. Гражданская война создала новую тактику тактику гражданской войны.
Котовский находился в глубоком тылу противника, связь с дивизией была эпизодической. Его окружали вражеские силы, превосходящие его в несколько десятков раз. Конечно, нужно было быть очень осторожным, но противника все же он не боялся.
Была ночь, тишина; лишь временами где-то далеко громыхали орудия. В бывшем будуаре поповской дочери горело две коптилки у попа не было керосина, в бригаде — тоже. На полу на подушках стонал и бредил раненный в голову навылет начальник пулеметной команды первого полка Слива. Накануне проказница пуля угодила ему в переносицу и вышла через затылок (впрочем, через десять дней счастливчик Слива сидел снова в седле). У полевого телефона дремал телефонист; адъютант Котовского невероятно засаленными картами раскладывал пасьянс; за дверью, в сенях, комиссар бригады, фыркая и всхлипывая, умывался. Котовский сидел над картой. Он обдумывал новую операцию, подобную своей исторической операции под Тирасполем. Операция эта заключалась в таранном ударе в гущу неприятельского фронта с глубоким проникновением в тыл, с захватом переправ и конечной атакой с тыла противника по его фронту.
Напротив Котовского сидел помощник начальника штаба, бывший штабс-капитан Садаклий. За три года работы с Котовским он растерял все свое штабс-капитанство — ни разу не осмелился высказать своих стратегических познаний.
Разведка привела «подозрительного»; обыкновенный украинский парень в рваных сапогах, с посиневшими от холода руками, в кафтане из домотканого коричневого сукна. «Подозрительный» признал Котовского и широко улыбнулся. Запустив руку глубоко за пазуху, откуда-то из недр исподнего достал он пропитанный потом пакет. «Подозрительный» оказался гонцом из дивизии, переодетым в вольное платье. Минуя свои и неприятельские разъезды, подъезжая где на крестьянской, где на петлюровской подводе, лавируя, притворяясь и обманывая встречных и поперечных, расспрашивая обывателей, заговаривая зубы подвыпившим казакам, прошел он за двое суток шестьдесят километров через несколько фронтов.
Командир дивизии писал, что, по сведениям разведки, конница есаула Яковлева начала обход дивизии с правого фланга, угрожая разгромом тылов и захватом основных коммуникационных линий. Командир дивизии просил Котовского либо немедленно отступить на линию фронта, разыскать Яковлева и р-азбить его, либо проделать какую-либо другую операцию, могущую надолго отучить противника от активных действий.