Пока Садаклий расшифровывал дивизионный приказ, гонец заснул стоя у стены. Его уложили на пол, подложив под голову седло разбудить курьера оказалось невозможным.
Принесли еще две коптилки, попадья бесшумно хозяйничала в комнате, испуганно, как борзая, поджав уши.
Встрепенувшийся телефонист возился у аппарата, крутя ручку; гудел зуммер — Котовский созывал командиров на военный совет.
Положение дивизии и резервной стрелковой бригады при ней было, несомненно, очень серьезным. Шестьдесят километров для котовцев — один плевый переход. Не в этом дело. Котовский не любил и не умел отступать.
Бригада расположилась в двадцати километрах от Проскурова. Там, по слухам, находились полевой штаб бело-петлюровской армии, обозы есаула Яковлева и несколько эшелонов пехоты и артиллерии. Котовский рассчитал так если внезапно захватить город, неприятель сейчас же отзовет есаула Яковлева для защиты переправ у Волочиска.
Командиры плохо поняли доводы Котовского, но слово «наступать» было для них всегда приятнее слова «отступать». И поэтому уже через пятнадцать минут штаб-трубач играл сбор.
Ночью сильно подморозило, в деревне причудливыми узорами смерзлась грязь. Небо было облачно. На востоке рождался фиолетовый рассвет. Со всех сторон, окликая друг друга в темноте, носились конные ординарцы. В сумерках рассвета раздавались протяжные слова кавалерийской команды, командиры строили эскадроны. Где-то вдали по кочкам мерзлой грязи загромыхали орудия.
На дворе поповского дома разожгли костер. Котовский в меховой куртке и алых брюках во все горло распекал командира батареи Просвирина, кроя его божьим матом.
Широкоплечий Просвирин сутулился. Широко раскрытые ладони мясистых толстых рук он держал за спиной, растерянно шевеля большими пальцами; изредка правая рука отрывалась и прикладывалась, дрожа, к козырьку выцветшей защитной фуражки.
Папаша Просвирин в бою казался гигантом, в мирных служебных делах труслив был необычайно и Котовского боялся как огня. Когда в бригаде что-либо случалось и Котовский начинал метать громы и молнии, умудренные опытом командиры под тем или иным предлогом всегда подсовывали ему Просвирина. Седоусый комбат молча стоял перед взбешенным командиром и моргал добрыми глазами. Отругав Просвирина, Котовский обычно сразу же успокаивался. В это памятное утро Просвирину влетело за то, что у него громыхают орудия.
Собрав из обозных и легкораненых сводный пеший эскадрон (дорог был каждый человек) и оставив его вместе с обозом в селе, Котовский вывел бригаду в поле. Выслали головной дозор и незначительное боковое охранение. Бойцы двинулись в молчании, переменным аллюром. Орудия пустили по целине, чтобы меньше было грохота.
В пяти километрах от города поймали двух казаков. Они сообщили, что в Проскурове сосредоточено несколько воинских соединений и громадное количество обозов. Казаков связали и уложили на пулеметные тачанки.
На подступах к городу у железнодорожного переезда Котовский остановил бригаду. По эту сто-рону насыпи дома железнодорожников утопали в фруктовых садах, здесь было много темнее, чем в поле. Эскадронный Вальдман пошел пешком на станцию и, вернувшись через несколько минут, доложил только что пришел с востока эшелон. Петлюровские солдаты бегают по перрону, звеня котелками и громко перекликаясь.
Мимо бригады прошла группа петлюровских офицеров.
— Какая часть — спросил один из них.
Котовцы молчали. Офицер плюнул и присоединился к своим он был заметно навеселе.
Стараясь меньше греметь, папаша Просвирин расставил у самого шлагбаума свои четыре пушки. Артиллеристы бесшумно окопали их, передки отъехали.
Держа растопыренную пятерню у козырька, Просвирин подошел к Котовскому. Теперь это был совсем другой Просвирин, чем в поповском дворе, — хладнокровный, весь какой-то подобранный. Нагнувшись к Просвирину с седла, Котовский вполголоса отдал приказание:
— Два орудия — картечь! Два — высокие разрывы над городом! Круши, папаша!
Второй полк тихонько снялся и пошел обходить город справа, отрезая отступление. Криворучко, в белом гусарском ментике и черной папахе с красным верком, покусывал усы, дрожа от нетерпения.
— Сто снарядов, — добавил Котовский, — круши, папаша, не томи!
Штаб съехался тесной кучкой позади батареи. Новый комиссар бригады, не обстрелянный еще Борисов, с побледневшим взволнованным лицом смотрел на Просвирина влюбленными глазами. Старый комбат как будто бы сразу стал выше на голову. Рваненький его серый френч распахнулся на груди, сбоку на шее болтался бинокль; широко расставив ноги, папаша Просвирин впился глазами в темный вокзал; правая рука его, высоко поднятая кверху, сжимала белоснежный сигнальный платок.
На перроне по-прежнему звенели котелками и чайниками петлюровцы. Два раза прогудел маневровый паровоз. Мимо батареи, пугливо озираясь, прошел сцепщик с фонарем в руках и двумя флажками под мышкой. Где-то в глубине потрепанного осенью фруктового сада зазвенел придушенный женский смех.
Просвирин с размаху опустил руку, платок в его рукё стал розовым — оглушительным залпом батареи разорвалась тишина.
— Вто-ра-я! — крикнул Просвирин протяжно.
Снова взмах платком, и снова все кругом окрасилось пламенным отблеском выстрела.
На вокзале творилось что-то невообразимое. Мимо нас пронеслось несколько петлюровских двуколок; закусив удила, сверкая обезумевшими от ужаса глазами, порвав постромки и сбивая деревянную ограду чьего-то сада, серые лошади умчались в ночь. Запутавшись ногой в постромках, выпучив глаза и раскрыв рот, волочился за задней двуколкой головой по камням какой-то зазевавшийся ездовой. Орда обезумевших людей с котелками в руках, выплескивая себе на ноги кипяток, ринулась с перрона по направлению к нам. Веселый пучеглазый Брик встретил их свинцовым огнем своих пулеметов.
Казалось, в этом шуме ничего нельзя было разобрать, но Котовский все же разобрал. Нагнувшись с седла, он тряс за плечо помощника командира батареи Продана; из-под алой бархатной фуражки на бледный лоб артиллериста выбился иссиня-черный чуб.
— Почему только три орудия стреляют — хрипел Котовский, пытаясь перекричать пулеметную трескотню. — У-у-у! Мать вашу… Ста выстрелов не можете сделать, вороний корм!
— Третий номер заело, — оправдывался Продан. — Разрешите досыпать гильзу!
Снова орудийный залп, ничего не слышно. Потом относительная тишина, только дикие вопли на вокзале да трескотня пулеметов.
— Делай, как знаешь, только чтобы мне все четыре орудия били, а то как бы я тобой гильзу не досыпал, — ответил Котовский, выпуская плечо помощника командира батареи.
Взяв под козырек, Продан побежал к орудиям. Снова взмах белого просвиринского платка, снова залп.
Потом — взрыв, страшный, невероятный взрыв, как будто совсем рядом взлетел на воздух целый пороховой погреб.
Котовский медленно встает с земли, стряхивает с колен пыль. Конь его лежит подле, у него оторвана нога. Без фуражки, страшный, с потемневшими глазами Котовский выхватывает маузер и кричит. Кричать сейчас легко, орудия замолкли, пулеметы тоже, — только с вокзала несется неясный гул да в городе раздаются одиночные ружейные выстрелы.
— Где командир батареи Что случилось Почему не стреляете Командира первого полка сюда!
От батареи, еще издали взявши под козырек, бежит Продан. Лицо его перекошено, подбородок прыгает.
— Товарищ командир бригады, — говорит он, запинаясь, — разрешите доложить третью орудию разорвало, пятеро убитых, семнадцать раненых, лошадей еще не подсчитали, папаша Просвирин… в живот… кончается.
В эту самую минуту далеко за вокзалом раздается громовое «ура», гремят выстрелы это второй полк ворвался в город с тыла.
К спешенному Котовскому подъезжает командир первого полка Шинкаренко. На его каменном лице нет ни тени волнения. Зубы крепко стиснули потухшую папиросу. Выплюнув ее, Шинкаренко берет под козырек и спрашивает со спокойным достоинством:
— Прикажете атаковать Криворучко уже в городе…
— Давай атакуй! — бросает ему на ходу Котовский. — Сейчас догоню. Оставь мне один эскадрон.
И, уже спеша к Просвирину, бросает на ходу батарейцам:
— Все три орудия на высокий разрыв! Довольно картечи! Чего раззевались, растяпы..
Рядом с Котовским идет Продан. Левую часть лица он закрыл рукой, из-под пальцев сочится кровь. И тотчас же за своей спиной Котовский улавливает знакомый голос старшего фейерверкера Наговечко:
— Батарея, слушай мою команду! Третью орудию оттащить! Номера — по местам! Угломер — тридцать ноль! Уровень десять! Трубка пять! Орудия пра-в-о-й, огонь!
Просвирин лежал на сене, высоко закинув голову. Фельдшер и врач молча возились у его окровавленного тела. Седая грива командира батареи была растрепана, ее медленно колыхал ветер, фуражку его держал в руках опечаленный политрук. Папаша Просвирин прикусил от боли ус, но молча переносил страдания. Когда подошел Котовский, он пытался подняться, но потом, обессилев, успокоился и, лежа, приложил растопыренную пятерню к обнаженной голове. Котовский нагнулся к нему.
— Товарищ комбриг, — пробормотал Просвирин, и сразу же тонкая струйка крови хлынула у него изо рта. — Товарищ командир… Попутал грех на старости лет… По уставу… полагается разряжать… пятьдесят шагов канат… Недоглядел… мальчишки… обделался на старости лет… погубил орудию… Расстреляйте меня, товарищ командир!..
Котовский заплакал и поцеловал Просвирина в губы, измазавшись в крови. Потом вскочил на ноги и, не оглядываясь, пошел прочь. Черный как жук Черныш — его ординарец — уже подводил ему Орлика. Золотистый конь равнодушно потряхивал огрызком хвоста. Узнав Котовского, он уткнулся ему в затылок теплой мордой…
В городе пьяная офицерня заканчивала дебош в шантане. Развеселившиеся люди не слышали ни паники, ни шрапнели, ни стрельбы. Разухабисто гремел румынский оркестр, звенели разбитые стекла, хлопали пробки от шампанского, раздавался женский визг.
Вальдман, приставив дуло маузера к груди стражника, уже отпирал тюрьму.