— А ну, — закричал он, слегка запыхавшись, — заворачивай обратно, долго еще тут мне за вами гоняться!
Петлюровцы с офицерскими погонами прыгали прямо на лед в пролеты моста; лед был тонкий, люди проваливались, плыли, тонули, хватаясь за льдины. На мосту бойцы рубили тех, кто пытался оказать сопротивление.
Криворучко был величествен. В алых чикчирах, в белом гусарском ментике, в алой бархатной фуражке, лихо заломленной на затылок, он возвышался, как монумент, над толпой застывших в немом оцепенении людей, и даже Копчик, навострив породистые уши, казалось, презрительно взирал на позор разбитой белой армии.
К командиру полка подошел польский офицер. Рука его дрожала у посеребренного козырька, отчетливо стучали зубы.
— Прошу, пани пулковник! — пробормотал он подобострастно на ломаном русско-польском диалекте. — Прошу, пане, до дому! Здесь есть польская территория.
— А почем я знаю, что это польская территория, — огрызнулся Криворучко. — Я, видишь, пан, воюю, мне некогда тут территориями заниматься!
Польский офицер указал стеком на столб за мостом. В столб была воткнута пика, на пике болтался пестрый уланский значок с черным польским государственным гербом.
— А-а! — пробормотал Криворучко сокрушенно. — Ну, что ж, айда, братва, до дому!
И, выталкивая на советскую сторону сгрудившуюся на мосту человеческую массу, котовцы двинулись обратно.
На станции в это время хозяйничал Котовский с первым полком. Пути и тупики были туго набиты вагонами, вагоны ломились от продовольствия, оружия, снаряжения и всяческого добра. Двигаясь шагом между путями, где только что раздавались одинокие выстрелы отдельных белых храбрецов, штабные подъехали к составу из бывших царских вагонов. Котовский спешился и, вынув маузер из кобуры, поднялся в салон. В столовой был сервирован роскошный обед, суп разлит по тарелкам, над изящной фарфоровой миской еще клубился редкий пар. Петлюра, по-видимому, успел закусить, но, как только был разлит суп, ему пришлось поспешно спасаться бег-ством.
В вагонах правительственного поезда творился страшный беспорядок валялись раскрытые чемоданы, разбросанные вещи, обувь, оружие. По-видимому, последнему правительству «украинской народной республики» пришлось основательно поспешить. Усмехаясь, Котовский прошел состав из конца в конец.
Возле самого моста, очевидно, произошло крушение. Товарный паровоз врезался в эшелон, груженный артиллерийским снаряжением. Несколько вагонов было разбито. Из покосившихся ящиков высыпались на мерзлую землю большие буханки белого хлеба.
У одного из разбитых вагонов, у груды щепок и железного лома нас окликнул человек. Человек этот был в форме железнодорожника, он стоял как часовой, пятки вместе, носки врозь, перевязанный пулеметной лентой, крепко держа в руках винтовку с примкнутым штыком. У ног его навзничь лежал другой железнодорожник с изуродованным окровавленным лицом. Он был мертв.
Штабные спешились. Странный часовой не двинулся с места. Он только еще крепче сжал винтовку и снова окликнул пришедших.
— Кто идет?
— А ты что за человек? Я — Котовский.
— Машинист Кулябко, охраняю рабоче-крестьянское имущество!
Труп, который лежал возле Кулябко, был трупом кочегара Ковальчука. Кулябко и Ковальчук своим паровозом вызвали крушение и прекратили эвакуацию. белых эшелонов. В течение последних дней все железнодорожники волочиского узла работали под угрозой оружия, многие из них были расстреляны за саботаж. Когда произошло крушение, гайдамаки убили кочегара Ковальчука; машинист Кулябко, оцарапанный пулей, успел спрятаться между вагонами. Паника в этот момент была так велика, что петлюровцы не стали его разыскивать. Услышав первые звуки атаки, Кулябко вылез из своего убежища и, взяв винтовку, стал охранять разбитый эшелон. В свя-зи с военными действиями в местечке был жестокий голод, Кулябко боялся, что население растащит то, что, по его мнению, принадлежало только Красной Армии, государству.
— Что же теперь государство должно сделать для тебя — спросил Котовский. — Ты ведь герой, товарищ Кулябко! Ты понимаешь это?
Машинист попросил буханку хлеба для семьи и последнюю советскую газету, которую комиссар тут же достал из полевой сумки. Потом, спросив разрешения захватить с собой винтовку, он вытер нос рукавом и, махнув фуражкой, пошел между вагонами к себе в поселок, домой, к семье.
Кочегара Ковальчука на другой день хоронили вместе с убитыми котовцами в братской могиле. Комиссар бригады приказал обернуть его тело в алое знамя.
Штабные подъехали к самому Збручу. На той стороне поляки разоружали белых. Котовский взял бинокль. Возле противоположной станции, в тупике, стоял роскошный поезд в составе нескольких спальных вагонов. Несколько десятков важных генералов с биноклями в руках оживленно переговаривались, обозревая поле битвы. Это были военные атташе европейских государств. Европа в бинокль наблюдала за концом Петлюры.
Выставив сторожевое охранение, бригада расположилась на ночлег. По реке зажглись костры.
Патрульный польский офицер перешел на нашу сторону через мост и присел к костру потолковать с красноармейцами. Два месяца тому назад поляки еще воевали с котовцами, сейчас с ними был мир. Польский офицер пригласил на свою сторону взводного Симонова. Симонову интересно было побывать за границей. Он пошел. В залитом электричеством буфете галицийского вокзала польский офицер преподнес Симонову рюмку коньяку, угостил сардинкой. Со всех сторон сбежались любопытные— гражданские и военные, — чтобы рассмотреть поближе «страшного» котовца…
— Где ты шатался — спросил взводного, когда он вернулся обратно к костру, дежурный по бригаде эскадронный командир Вальдман.
— Да за границей, в гостях, — ответил Симонов небрежно.
Дежурный на всякий случай влепил ему десять суток ареста, но рапорта обещал не писать.
Ночью к заставе польский патрульный привел трех важных штабных офицеров. Они хотели переговорить с Котовским.
Штабных посадили на тачанку и отвезли в город. В столовой большого богатого дома, за белоснежной скатертью, Котовский и его штаб закусывали котлетами с капустой. Один из польских офицеров вынул бутылку коньяку из кармана, осторожный Криворучко прежде всего налил гостям, подождал, пока они выпили, и лишь потом пригубил свою рюмку.
Мучительно подбирая интеллигентные слова, Криворучко вел с польскими офицерами светский разговор.
Офицеры рассказали, что около десятка военных атташе все время наблюдали за боем, что тактика Котовского разрушает все то, что до сих пор было известно о тактике конницы, что наблюдением военных атташе за волочиской операцией будет обогащена военная литература.
В ответ на это Котовский только посмеивался.
Один из польских офицеров, кавалерист, спросил задумчиво:
— Никак я не могу понять, почему бригада есаула Яковлева не оказала вам сопротивление Ведь они же были в состоянии прикрыть эвакуацию, по крайней мере в течение нескольких часов.
— Это вас об этом нужно спросить, — ответил, хитро сощурившись, Котовский. — Ведь вы же Яковлева вооружали, инструктировали, вы же послали его к нам…
В бригаде есаула Яковлева, как узнали котовцы, было полторы тысячи сабель. Котовский же в момент прихода гостей засунул в карман гимнастерки рапортичку, в которой было написано, что у него в строю — четыреста шестьдесят бойцов.
Польские офицеры, попрощавшись, уехали, выпросив на дорогу мешок сахару.
Гостей провожал адъютант Котовского и дежурный по бригаде Вальдман. Гости страшно развеселились, мешок с сахаром они положили себе в ноги.
Уже у самой заставы польский кавалерист, притворившись пьяным, спросил:
— Сколько же сабель было у вас в сегодняшнем бою?
— Три тысячи, — соврал Вальдман, не моргнув глазом.
Польские офицеры громко расхохотались…
Ночью пришел приказ из дивизии отступить на пятнадцать километров, создав между фронтом красных и польской границей демаркационную полосу. На следующий день Котовский отошел, уводя сотни груженых вагонов, два десятка паровозов, бронепоезд, тысячи пленных и тысячи подвод, груженных разным добром.
Рыжий конь командира
Конь был золотистый, с совсем светлыми подпалинами — каких-то непонятных кровей.
У него было крупное, хорошо упитанное туловище, точеные, нервные ноги. В нем было, вероятно, порядочно крови гунтера особенно размеренный и эластичный полевой галоп Орлика напоминал эту благородную породу.
Рыжий конь принадлежал полковнику Мамонтову. Копда котовцы у днестровского льда в январе двадцатого года взяли в плен этого, несмотря на чин полковника, еще совсем юного офицера, он очень долго и путано, срывающейся скороговоркой объяснял, что ничего общего с пресловутым генералом Мамонтовым — поджигателем, погром тиком и вешателем — не имеет.
— Мы просто однофамильцы, — говорил он, — в пол ков ники-то, собственно говоря, я произведен совсем недавно я училище окончил уже после Февральской революции…
Полковника отправили в тыл, Орлик остался у Котовского.
Ординарец Котовского Черныш поместил коня в теплую и опрятную конюшню, в которой находились другие кони командира бригады. Орлик был необычайно добродушен. Красивая гнедая кобыла — любимая верховая лошадь комбрига — попробовала было в первый день знакомства укусить Орлика за шею. Но громадный рыжий конь только ласково взмахнул в ответ коротким хвостом и глянул на свою соседку по конюшне такими умными и добрыми глазами, что гнедой кобыле стало, очевидно, просто неловко.
РаннихМ утром Черныш убирал свою постель, потом приходил менять подстилку своих питом-цев.
С лошадьми он имел обыкновение разговаривать нарочито грубым голосом, то и дело замахиваясь на них локтем. Несмотря на эти внешние проявления суровости, никто в бригаде никогда не видел, чтобы Черныш ударил лошадь в лошадях, в уходе за ними, кажется, заключалась вся жизнь Черныша. Впрочем, он был и прекрасным бойцом гражданскую войну он закончил с орденом Красного Знамени.