К четырем часам утра у фуражира в парабеллуме осталось пять патронов. У него были простре-лены щека и левое плечо, все лицо было залито кровью. Но ни одного бандита ближе чем на десять шагов к сеновалу он не допустил.
Хутор, разбуженный ночной перестрелкой, не спал. За оградой, тихо переговариваясь, толпились бородатые мужики; во всех хатах горел огонь, и десятки людей наблюдали за тем, как тридцать человек убивают одного.
Крепко зажав в кулаке пистолет, упершись раненым плечом в ножны шашки, фуражир Чабан пристально глядел во двор, и в его глазах светилась нечеловеческая ненависть приговоренного к смерти.
Когда пропели третьи петухи, бандиты перешли в общее наступление. Они вынесли из хаты все имущество и вывели плачущих и упирающихся хозяев. Потом кто-то из них принес с огорода охапку соломы, и где-то в тающей темноте чиркнула спичка.
Когда по нижним балкам сарая затрещал огонь, фуражир Чабан спокойно понюхал воздух, пахнущий дымом, потом, высунувшись всем корпусом в окно, выстрелил последние патроны. Еще несколько бандитов упало, и Чабан, подкараулив одного из поджигателей, пустил ему в голову пустой парабеллум.
На сеновале становилось жарко. И когда взошло солнце, соломенная крыша вспыхнула веселым костром, озарив огненным светом весь двор и толпу крестьян за изгородью. В ту минуту, когда где-то треснула подгоревшая балка и весь амбар наклонился набок, фуражир Чабан взял шашку в руки и, спрыгнув во двор, закричал «ура». Весь вид его был настолько страшен, что бандиты не сразу решились на него наброситься. Гимнастерка на спине тлела и дымилась. Лицо Чабана было перепачкано в саже и крови, левая рука повисла плетью, и только правая была высоко поднята над головой, поддерживая шашку для последней защиты.
Когда изрешеченный пулями Чабан в изнеможении прислонился к изгороди и зарубленный им бандит, корчась, откатился в сторону, старый фуражир последний раз в жизни увидал незабываемое зрелище конницы, идущей в атаку.
Из леса вниз по косогору карьером шел эскадрон. Впереди всех на низкорослом сером жеребце летел Колька-горнист, и боевые звуки атаки прозвучали в ушах фуражира дивной музыкой. В ореоле вертящегося с быстротой мельницы тяжелого польского палаша мелькнуло на миг знакомое чернобровое лицо командира второго эскадрона Алешки Ткаченко. Лицо Ткаченко было залито слезами он всегда в бою плакал от бешенства. В последний раз взглянув на красный значок эскадрона, фуражир Чабан, захрипев, повалился спиной на изгородь…
Хуторяне разбежались по лесу. По улицам Волчьих Выселок, на огородах, во дворах валялись изрубленные тела бандитов. У площади, на косогоре, второй эскадрон хоронил своего фуражира. Изуродованное тело Дмитрия Чабана, завернутое в боевое красное знамя, мирно покоилось в гробу. Кругом, обнажив головы, толпились опечаленные бойцы. Худощавый политрук Клевцов, рабочий Тульского оружейного завода, шумно вздохнув, приступил к надгробной речи.
— Братва, — сказал он, — что тут можно сказать Когда-нибудь в этом селе будет электричество, и эти самые бородатые дядьки будут в школе читать Карла Маркса. Когда-нибудь будет последний решительный бой, и свои боевые шашки мы отдадим на завод для того, чтобы их перековали на плуги. Мы потеряли Дмитрия Чабана, он с сыновьями честно дрался. Учитесь, партизаны, ненавидеть врага так, как этот старик. Можно давать залп…
Убит Чабан и его три сына, на хуторе Корчагино егнила белокурая Колькина голова. Убиты многие другие Кольки, Митьки… В последние годы ушли от нас многие старые бойцы. Их нет сейчас с нами, и сегодня они не станут в наши ряды для того; чтобы отпраздновать годовщину Октября… Все эти люди умерли, и тут ничего уже нельзя ни исправить, ни изменить; пусть же не умирает ненависть к врагам революции, которой жили эти люди.
Свадьба Черекана
Приказ по бригаде был составлен в обычном для командира стиле
«…В этот наиболее ответственный для исхода боя момент командир эскадрона тов. Черекан, примером личной храбрости увлекая за собою бойцов, атаковал польскую колонну и смял ее, захватив свыше двухсот пленных и восемь пулеметов. Однако тов. Черекан допустил одновременно серьезное нарушение дисциплины, ибо ему было дано совершенно другое задание. Следующий раз буду за такие проступки строго взыскивать…
Тов. Черекан, Прокопий Ильич, представлен мною к ордену Красного Знамени. Завхозу 1-го кавполка предлагаю выделить в его распоряжение пароконную повозку для перевозки вещей и жены, буде тов. Черекан пожелает жениться. Однако предупреждаю, что в дальнейшем повозки за боевые заслуги даваться не будут, и так все лишние растаскали под баб. Впредь всякий, являющийся за разрешением жениться, должен предварительно озаботиться добычей транспортных средств для брака — у неприятеля.
Командир бригады (подпись)».
Приказ был подписан всего лишь три дня назад, а Черекан уже собирался жениться. Как только в его распоряжении очутилась пароконная повозка, он оказался безумно влюбленным в дочь хозяина, в доме которого помещался штаб эскадрона. В селе было две церкви — русская и униатская. Невеста Черекана была дочерью церковного старосты православной церкви.
Бригада Котовского третий день отдыхала в этом селе, залечивая раны от последнего боя.
Прокопий Черекан был вообще странным человеком. Он происходил от трех, если не более, поколений южнобессарабских конокрадов. Отец его, впрочем, еще в молодости бросил это рискованное занятие и поселился в предместье уездного города Хотина, где открыл кузнечную мастерскую.
Путем невероятных лишений ему удалось дать сыну кое-какое образование, и двадцати двух лет от роду Прокопий Черекан поступил в хотинскую почтово-телеграфную контору в качестве младшего телеграфиста. Когда вспыхнула война, он по какой-то причине был освобожден. В дни хотинского восстания, перевязанный пулеметными лентами и с наганом за поясом, он неотлучно дежурил у телеграфа, мешая отдельным отрядам румынской жандармерии и войск связаться друг с другом. Так на телеграфе повстанцы его и бросили, когда им пришлось отступить за Днестр.
Отца Черекана румыны убили сразу, сестру, по обычаю того времени, сначала изнасиловали и лишь потом убили; матери у него не было. Самого Черекана долго водили со связанными за спиной руками по улицам Хотина. Черекан, избитый до полусмерти, мрачно шагал, глядя прямо перед собою, окруженный опьяневшими от победы, а может быть и от вина, румынскими офицерами. Глаза его сквозь космы спутанных и слипшихся от крови волос были черны как уголь и светились нечеловеческой ненавистью.
Потом его привели на телеграф и, так как служащие разбежались кто куда, заставили под дулами револьверов работать. Решили сначала поиздеваться и лишь потом убить. Что выстукивал Черекан в эти бесконечные часы на своем ключе — никому не известно. Побледневшие губы были тесно сжаты, ныл избитый рукояткой револьвера череп, и в голове росла и крепла единственная мысль, твердая и прямая, как острие клинка.
Черекан убил конвоира из его же собственного револьвера и бросился в Днестр под самым носом у румынских патрульных. Он размашисто плыл, выгребая правой рукой, левая была поднята, в ней зажат был драгоценный револьвер, отнятый у врага.
Потом Черекан примкнул к Котовскому и был назначен командиром эскадрона.
Однажды к командиру бригады пришло из дивизии с нарочным распоряжение дать аттестацию всему командному составу. Котовский почти обо всех своих командирах думал одинаково. Вспотев от напряжения, он на бесконечные лады варьировал то единственное мнение, которое у него сложилось о своих командирах. Когда он дошел до буквы «Ч» — Черекан, у него просто уже не хватило выражений, а повторяться ему не хотелось. Отложив перо в сторону, Котовский задумался и вспомнил худое аскетическое лицо и глубоко запавшие угольно-черные глаза эскадронного командира, который в бою всегда с неистовой храбростью играл со смертью. Поэтому против фамилии «Черекан» он написал просто «Имеет железное сердце».
Расторопные командиры, пронюхав про аттестации, прочли от начала до конца; один Черекан не полюбопытствовал. Прочтя, некоторые покрутили носом каждому лестно было иметь «железное сердце». Но потом, подумав, сошлись на одном сердце у Черекана действительно не как у все людей и вполне возможно, что оно железное.
Человек с железным сердцем был романтиком. Это было очень странно, как и все, что касалось Черекана, однако это было так. Очевидно, как и все телеграфисты в мире, Черекан немного пел и играл на гитаре. Но на гитаре его не было ни ленточек, ни цветов. И играл он обычно не для товарищей, не для деревенских девушек, а так просто, для себя. Уединившись где-нибудь за селом, у кладбища или даже на конюшне, Черекан тихо перебирал струны и вполголоса напевал старинные молдавские мотивы, то тянущие за душу, то буйные, как молодое вино. Сначала бойцы подсмеивались над ним, но потом, привыкнув ко многим его странностям, перестали удивляться, что эскадронный командир предпочитает давать концерты лошадям, а не людям.
Черекан был нелюдим. Со всеми одинаково он был ровно сдержан. Однажды только разговорился он с пьянчужкой-фуражиром батареи из бывших матросов черноморского флота, который в свое время босиком исколесил всю Бессарабию вдоль и поперек. Матрос расчувствовался и, достав со своего воза черного дерева китайский ящичек с диковинными баночками и инструментами, предложил сделать эскадронному татуировку.
Черекан сначала взял с фуражира честное слово никому не рассказывать, потом, для верности, сторговался с ним за бутылку водки. Матрос, выслушав инструкции эскадронного командира, немедленно взялся за дело. Беспрестанно хмыкая и вытирая нос потной ладонью, он искусно вывел на груди у Черекана слово «Мститель». Потом снизу вычертил череп со скрещенными костями и все это вместе окружил сложным орнаментом из подобия желудей и дубовых листьев, так что получилось что-то вроде большого медальона. Во время этой длительной и чрезвычайно болезненной операции Черекан не проронил ни звука.