!»
15 января 1811 года собор был открыт. Почти сразу же суждено ему было стать и памятником. Уже в декабре 1812 года «отрядами конногвардейского и лейб-гвардии Конного полков препровождены были в Казанский собор вновь присланные сюда из армии трофеи, состоявшие из отбитых у неприятеля, при поражении его, двадцати семи французских знамен и штандартов». А полгода спустя, 11 июня 1813 года, сюда доставили тело фельдмаршала М. И. Кутузова. Из этого собора ушел он на войну с Наполеоном, здесь под гранитными плитами решено было и похоронить полководца. Хоронил его весь Петербург. Прах фельдмаршала, умершего вдали от родины, встретили на границе города. Лошадей выпрягли. Траурную колесницу, сменяя друг друга, везли солдаты и офицеры кутузовских полков, мастеровые столицы, студенты, чиновники. В потоке провожающих шел и молодой поэт Кондратий Рылеев. Возможно тогда родились у него строки:
…И бич, и ужас для французов,
Скончался телом ты, Кутузов,
Но будешь вечно жить, герой.
А 25 декабря 1837 года, в 25-ю годовщину изгнания наполеоновских войск из России, перед Казанским собором встали два памятника героям Отечественной войны 1812 года — М. И. Кутузову и М. Б. Барклаю-де-Толли.
Стоит еще раз обратиться к Казанскому собору, подумать: кто же его создал? Сам собор создан трудами бывшего крепостного графа Строганова Андрея Воронихина.
Памятники полководцам двенадцатого года создал другой крепостной — Б. И. Смирнов. До тридцати лет был он рабом одного из помещиков Орловской губернии и, лишь выйдя на волю, взял себе новую фамилию — Орловский. А отливал памятники тот же сирота — Василий Екимов.
И здесь вплотную к нам подходит история еще одного рабочего человека — Якова Потапова.
…Когда закончилось строительство Казанского собора, распахнулась перед ним почти прямо на Невском проспекте площадь, вымощенная булыжником.
На этой-то площади 6 декабря 1876 года и произошло событие, взбудоражившее всю столицу.
Был понедельник. День зимнего Николы. Казанский собор наполнили молящиеся.
Погода выдалась морозная, и дежурный городовой Есипенко, прохаживаясь между огромными колоннами собора, думал лишь о том, чтобы скорее смениться с поста да подсесть к пышущему жаром самоварчику. Но вскоре почудилось ему что-то неладное. Уж больно много молодых людей стало собираться на площади. Обычно-то в храм ходят все больше пожилые, степенные люди, молодежь его сторонкой обходит, а тут…
Стал Есипенко присматриваться. Одна группа, другая…
Одни в собор идут, другие на площади о чем-то шепчутся.
Одни, судя по всему, студенты в «пледах», накинутых на плечи, в шляпах с большими полями. Курсистки «стриженые» между ними, в темных очках. Иные — в полушубках, на мастеровых больше похожи. Этих-то как сюда занесло? Рабочий люд по окраинам столицы живет, в центр города и не заходит почти. Что им тут делать? Магазины не по карману, театры, ресторации — все для господ тут…
Каким ветром могло сюда мастеровых занести? Не к добру это.
Между тем в соборе шла служба. К священнику протиснулась группа молодых людей, потребовала воздать молитву во здравие Николая. А какого-такого Николая — не говорят. Николая, и все тут.
«Уж не государственного ли преступника Чернышевского?» — насторожился священник. В просьбе решительно отказал. Вокруг молодых людей зашикали. И тогда несколько сот собравшихся в соборе повернулись к выходу.
Городового Есипенко от дверей оттиснули. Да он этому только и рад был. Побежал, захрустел по свежему снежку в участок — приставу докладывать.
Толпа же из собора вышла. К подножию одной из колонн приблизился молодой человек в черном пальто, снял шапку, и ветер растрепал его русые волосы.
— Плеханов! — узнали в толпе. — Он! Из Горного института студент.
Молодой человек поднял руку и не очень громко, но достаточно твердо сказал:
— Товарищи! Друзья! Мы собрались здесь, чтобы протестовать против произвола царских властей, заточивших в тюрьму нашего дорогого старшего товарища Николая Гавриловича Чернышевского, других беззаветных борцов за волю народную. Мы собрались, чтобы заявить перед всем Петербургом, перед всей Россией нашу полную солидарность с этими людьми, с их борьбой за лучшую долю. Наше знамя — их знамя!
И тут стоявший рядом со студентом Плехановым паренек распахнул полушубок, и над толпою словно пламенем полыхнуло.
Участник демонстрации у Казанского собора А. Бибергаль писал потом: «…было выкинуто красное знамя, но без древка оно плохо развертывалось… Тогда молодой рабочий Потапов взял знамя в руки, после чего был поднят с ним высоко над головами».
О демонстрации у Казанского собора писал впоследствии и сам Георгий Валентинович Плеханов — один из первых революционеров-марксистов, чье имя носит сейчас улица, идущая от Невского проспекта мимо Казанского собора. Чье имя носит и Ленинградский Горный институт, где когда-то учился Георгий Валентинович.
«В то время, — писал он, — у всех была в памяти демонстрация, ознаменовавшая весною 1876 года похороны убитого тюрьмою Чернышева. Она произвела очень сильное впечатление на всю интеллигенцию, и все лето того года мы, что называется, бредили демонстрациями. Но в той демонстрации рабочие не принимали участия… И вот рабочим захотелось сделать свою демонстрацию… Рабочие уверяли нас, что если хорошо взяться за дело и выбрать для демонстрации праздничный день, то на нее соберется до 2 000 рабочих.
…Еще за несколько дней до демонстрации мы увидели, как несбыточны были розовые надежды задумавших ее революционных рабочих, но отступать было уже поздно… Вечером 4 декабря собрание, на котором, кроме нас, землевольцев, были влиятельнейшие рабочие с разных концов Петербурга, почти единогласно решило, что демонстрация должна состояться, если на ней соберется хотя бы несколько сот человек. На этом же собрании была предложена и одобрена мысль о красном знамени…»
Его и поднял 18-летний рабочий фабрики Торнтона Яков Потапов.
Недолго оно полыхало над площадью. Со всех сторон уже слышались полицейские свистки и ругань. Придерживая шашку, бежал пристав. Спешил за ним городовой Есипенко. Не отставали другие городовые. А следом за ними надвигались плотной стеной «добровольные помощники»: дворники, извозчики, носильщики Гостиного двора… Все молодцы дюжие, до драк охочие, выслужиться — тем более!
Яков Потапов быстро затерялся в толпе. Демонстранты построились в широкую колонну и двинулись к мосту через Екатерининский канал.
Кто-то запел «Марсельезу», сотни голосов подхватили песню.
А на пути уже стояли конные городовые.
Плеханова демонстранты уберегли. Ему удалось скрыться и избежать ареста. Потапова же схватили, избили и, всего окровавленного, приволокли в полицейский участок.
«Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади 6 декабря 1876 года» в царском суде разбиралось целую неделю. Прокурор постарался докопаться до сути. «Демонстрация была задумана от начала до конца, — говорил он, — кроме того, все, что было задумано, приведено в исполнение, не удалось только распространить беспорядок далее, т[о] е[сть] выйти на Невский проспект, одну из оживленнейших улиц С.-Петербурга, и тем еще более развить, хотя бы по внешности, движение, долженствовавшее иметь окраску движения рабочего».
Шестеро обвиняемых были приговорены к каторжным работам, другие — к ссылке в Сибирь.
Якову Потапову выпала иная участь. Он и его товарищ рабочий Матвей Григорьев считались еще несовершеннолетними. (По законам Российской империи совершеннолетними считались люди, достигшие двадцати одного года.) Им двоим да еще 23-летнему рабочему Василию Тимофееву ссылка в Сибирь была «всемилостивейше» заменена «разосланием в отдаленные монастыри на покаяние». Срок «покаяния» определялся в 5 лет. В приговоре указывалось, что ссылаются Потапов, Григорьев и Тимофеев «с поручением их особому попечению монастырского начальства для исправления их нравственности и утверждения оных в правилах христианского и верноподданнического долга».
Синод — главное церковное учреждение России — 2 месяца искал, куда бы послать Потапова, и выбрал наконец Спасо-Каменский монастырь под Вологдой.
Повезли Яшу Потапова по каналам Мариинской системы, по Ладоге, по Свири, по Онежскому озеру, по Белому… 40 дней везли, пока не причалили к берегам Кубенского озера — к стенам Спасо-Каменской обители.
Епископ Вологодский Феодосий повелел «бунтаря» в келью заточить, приставил к нему самых опытных монахов-«перевоспитателей». И началось!.. То проповеди, то молитвы, то увещевания. Недели не прошло — до того монахи Потапову надоели, что хоть беги! Только не убежать ведь. Отвернется он от своих «наставников» лицом к стене и молчит. А то наоборот: смеется им в глаза. Да еще и поколотить грозится.
Два года бились монахи с «бунтарем» — из сил выбились. Сам Феодосий не выдержал, в Петербург письмо отправил: дескать, сей преступник для монастыря зело опасен, «распространяет антиправительственные взгляды, разлагает монашескую общину». Просит Феодосий: заберите вы от нас сего грешника, паки присмотр за ним «требуется не монастырский, а строгий полицейский».
Из Синода письмо епископа переправили шефу жандармов Дрентельну. Порешили совместно: отправить Якова Потапова в Соловецкий монастырь. Тот монастырь, что и говорить, построже. Среди студеного Белого моря на острове стоит.
22 июля 1879 года привезли Якова в Соловки. Настоятель, архимандрит Мелентий, над жильем для узника долго не задумывался. Есть у монастыря под каменными стенами мешки земляные, есть темницы в башнях, есть кельи, на каменные гробы похожие. В одну из них и кинул Якова. «Воспитателем» приставил иеромонаха Паисия — хитрого, злобного. Поклонился Паисий архимандриту, пообещал сломить упрямого грешника.