«Карандашисты» были воистину веселыми художниками. Во время самого лютого голода про некоторых из них даже веселую историю сочинили: «Повесть о том, как В. Кобелев, В. Курдов и Н. Муратов белогвардейских генералов и крысу Шушару съели». Герой этой повести, художник Николай Евгеньевич Муратов, об этой истории рассказывает так:
«Случилось это в 1942 году, в феврале месяце. Было голодно… Генералы те были особенные, точнее сказать — скульптурные, вылепленные мною из хлебного мякиша еще в довоенное время.
Юденич, Деникин, Колчак — этот хотя и адмиралом был, но контрреволюцией по-сухопутному занимался, — Врангель, бандит Махно, а к ним в придачу старая злая крыса Шушара — персонаж из сказки Алексея Толстого „Золотой ключик, или Приключения Буратино“. Каждый из персонажей величиной с добрый кулак.
И хотя это были всякие злодеи, но вылепил я их в свое время из хлеба настоящего, довоенного, без примеси целлюлозы или других каких-либо заменителей, и по тем временам представляли они собой существенный продовольственный ресурс.
Но как их есть?
Затвердели белогвардейские генералы до невозможности, ну, натурально каменные, а у нас к тому времени уже и зубы от цинги стали пошатываться.
Разве разгрызешь такое?
Однако Василий Алексеевич Кобелев нашел выход. Утопил всех генералов с адмиралом, Махно и крысу Шушару в полведерной кастрюле на ночь — пусть отсыреют. Утром, сняв всевозможный наплыв (краску, спички, каркас крысы), приготовил раствор заправил его лавровым листом, поперчил, подсолил и стал варить на медленном огне, доведя это варево до кисельной густоты.
Несколько дней принимали мы граммов по пятьдесят „белогвардейских генералов“».
Частенько рисунки художников добирались до самой передовой. И не только наклеенные на башни танков.
К солдатам переднего края в 1942 году приехал художник-карикатурист Владимир Александрович Гальба. Приехал и стал рисовать карикатуры — на Гитлера, Геббельса, Геринга. Но не на бумаге рисовать, а на огромных кусках марли, натянутых на такие же большие рамы — 3х4 метра. Нарисовал. Ночью наши разведчики выставили эти карикатуры перед передним краем. Схлынул туман белой ночи, и открылись перед гитлеровцами «портреты» их «фюреров». Сначала было смех послышался из вражеских окопов. Потом стало тихо. Думали-думали фашисты, как же им в таком случае поступить: стрелять по своим «фюрерам» или не стрелять? Наверное, по телефонам совещались и все-таки стали стрелять. Но что для марли фашистские пули? Пролетела она через тонкую ткань, а «картина» как стояла, так и стоит. Тогда несколько гитлеровцев вылезли из окопа и поползли к стоящим перед нашей передовой рамам. Ну, тут уж наши снайперы не промахнулись! Позже художник, рассказывая эту историю, никогда не забывал шутить: «Вот уж когда сатира убивает! Наповал! В полном смысле этого слова».
Войну Владимир Александрович Гальба закончил в Берлине. На обуглившейся стене рейхстага написал: «Гитлер, я в Берлине, а где ты? Владимир Гальба».
В январе 1944 года пришел блокаде конец. Наши войска погнали захватчиков на запад. Над заснеженной Невой прогремели залпы победоносного салюта. Теперь уже твердо можно было сказать: «Богатства города, его красоту — сберегли, сохранили!»
Ленин говорит с броневика
Труднее всего было завязать шарф. Толстое зимнее пальто, натянутое на пиджак, на телогрейку, словно связывало руки, и они никак не хотели подниматься, тем более загибаться туда, назад, за шею, чтобы затянуть этот проклятый узел. Конечно, во всем виновато это толстенное ватное пальто! Признаться самому себе в том, что ослаб, не хотелось. Ничего он не ослаб! Преспокойненько дойдет, посмотрит и вернется обратно.
Примолкшая, застывшая в сугробах улица Союза Печатников была пустынна. Лишь у самого подъезда встретилась соседка, спросила:
— Куда это, Сергей Александрович, в мороз-то?
— Да тут, неподалеку, — выдохнул он из высоко поднятого воротника. — Скоро вернусь.
Миновав площадь Труда, вышел к Неве и пошел по набережной. Стоявший у самой гранитной стенки крейсер «Киров» на какое-то время заслонил его от ветра, но, едва корабль остался позади, ветер налетел снова, с удивительной настойчивостью впиваясь в щеки. Именно в щеки! Единственное уязвимое место. Все остальное он предусмотрительно закрыл низко надвинутой ушанкой, шарфом. Усы — тоже вот пригодились в борьбе с морозом!.. А щеки приходилось растирать. Останавливаться и растирать варежкой.
Конечно, дело тут не только в низкой температуре: голодному и легкий морозец страшен…
Сергей Александрович шел медленно, и потому как-то медленно вспоминалось… Да-да, тогда, в январе двадцать четвертого, был точно такой же мороз. Жгучий мороз. И вокруг был такой же притихший город. Людей, разумеется было больше, но шли они молча, торопливо, низко опустив головы, смотря себе под ноги. Просто не укладывалось в сознании, что Ильича не стало…
Нет, не страх, не растерянность, а самая настоящая человеческая боль пригибала к земле. Так ведь и говорят: боль утраты.
Куда он тогда шел? К себе, конечно, в мастерскую. С Марсова поля на Алексеевскую, нынешнюю улицу Писарева. В мастерской тоже было холодно. На подрамниках пестрели холсты недорисованных декораций. Но руки потянулись почему-то к глине. Ни о чем не думалось, а пальцы лепили и лепили. Сами. Лишь какое-то время спустя стало понятно, что они лепят фигурку Ленина. Маленькую фигурку с решительно выброшенной вперед рукой. Именно таким запомнил он Ильича в день его возвращения из эмиграции, 3 апреля 1917 года.
Ленин выступал тогда с балкона особняка Кшесинской, и под его рукой волновалось море голов. Матросские бескозырки, рабочие картузы, кепки, белые платки женщин!..
…Сергей Александрович остановился. Ого! Он уже миновал Марсово поле, Фонтанку! Сколько же он идет? Надо посмотреть на часы… Так… Почти два часа. Пора отдохнуть. Присесть на гранитную скамейку и чуть-чуть отдышаться. А потом — туда, на лед. Наискосок через Неву. Вот и тропинка, словно струнка, протянулась. Словно специально для него протоптана. Да и ветер приутих вроде. И не стреляют. Что, если обстрел захватит его прямо на Неве? Там-то уж никуда не спрячешься. Впрочем, разве он прятался от обстрелов на улицах? Давно уже не прятался. Привык. Если от каждого обстрела прятаться, когда же работать, ходить в булочную?
Всё! Отдохнул! Долго сидеть на морозе не рекомендуется. Надо идти дальше. И снова вспоминать. Это отвлекает от холода.
На чем же он остановился? Да-да, на статуэтке. Целый месяц она стояла статуэткой и больше ничем. Разве могла тогда прийти к нему в голову мысль о памятнике? Он ведь, по существу, и не был скульптором. Был художником-декоратором. Оформлял метерлинковскую «Синюю птицу» во МХАТе для Станиславского. Потом перебрался в Петроград и тоже — декорации, декорации! А скульптура — ну разве что для какого-либо спектакля требовалось поставить на сцену статую! Тогда лепил.
Нет, решительно он и думать не мог о памятнике! Знал, конечно, что о памятниках Ленину говорит вся страна. Читал в «Правде» статью Красина Льва Борисовича. Ох и споры пошли после той статьи! Каким должен быть памятник Ленину? Музеем, хранящим все рукописи вождя, все его фотографии, документы? Гигантским Дворцом труда? Ленинской библиотекой? Народным Домом спорта? Немецкая художница Кете Кольвиц вообще считала, что не родился еще такой мастер, который мог бы создать достойный скульптурный портрет Ильича. Зато Володя Щуко… Простите, простите! Какой же он Володя? Уже тогда он был уважаемым академиком архитектуры Владимиром Алексеевичем Щуко! Так вот — Володя Щуко дерзнул! Опубликовал проект монумента, предлагая воздвигнуть его на площади Революции рядом с особняком Кшесинской, напротив Петропавловской крепости. Чего он там только не напридумывал! Прежде всего, огромную башню, опоясанную спиралью и стальными фермами. И на этой огромной башне — сама статуя. Тоже огромная. «Клепанная из железа и стальной брони руками всех заводов». Так ведь и написал! Фантазер! Большим фантазером был этот академик архитектуры Щуко! Но в смысле масштабности… О, тут он имел точный глаз!
Ведь что видел в своей вылепленной фигурке он, Сергей Александрович Евсеев? Статуэтку. Не больше. А что увидел Щуко?
Тогда ведь, в феврале, они просто случайно забрели в его мастерскую, Владимир Алексеевич Щуко и Владимир Георгиевич Гельфрейх. Замерзли и завернули погреться. И что же? Володя Щуко два раза обежал комнату, на холсты и внимания не обратил, а статуэтку тут же приметил. Сбоку посмотрел, присел, разглядел снизу и — к Гельфрейху:
— Володя, посмотри-ка! Статуэтка, а дышит монументом!
Так и родился их «тройственный союз».
16 апреля того же двадцать четвертого года, в 7-ю годовщину возвращения Ленина из эмиграции, в скверике перед Финляндским вокзалом заложили памятник. На митинг по случаю его закладки тысячи людей собрались. Под гром пушечного салюта заложили бронзовую доску. На фундамент из бутовой плиты поставили глыбу черного гранита и на ней написали: «Ленину».
В тот же день был объявлен и всесоюзный конкурс на проект памятника. Условия его заключались в четырех словах: Ленин говорит с броневика.
Конечно, «тройственный союз» в составе академика архитектуры Щуко, профессора архитектуры Гельфрейха и его, художника-декоратора, а также немножко скульптора Евсеева, не замедлил включиться в конкурс.
Что они, собственно, тогда делали? Спорили. Искали. Постоянно спорили и снова искали.
Первый проект выглядел довольно громоздким: тяжелый каменный массив со ступенями (в них они тогда видели трибуну для ораторов); над ступенями — двухбашенный броневик (с колесами, кабиной, радиатором!); вокруг броневика — люди (рабочие, матросы, красногвардейцы); но броневик — это всего лишь пьедестал для статуи, на нем-то и стоит выступающий Ленин.
Н-да… Тяжеловато все придумано. Все внимание ушло на броневик, на большую группу слушающих вождя. Поставь такой памятник, фигура Ленина просто затерялась бы во множестве других деталей.