— Минуточку, Мартин. Я буду называть вас так, потому что знаю вас уже много лет, как знал и вашего отца. Я понимаю, как рассердило вас то, что сказал Хэвиленд. Это трудно простить, но я уверен, он осознает все, когда придет в себя. Но и вы должны понять, как он потрясен и огорчен — впрочем, как и все мы, — этим в высшей степени неприятным делом. И вы несправедливы к Хэвиленду, утверждая, что он хотел якобы что-то у вас «отнять». Он ничего не знал об этом противоестественном завещании и, само собой разумеется, следил за тем, чтобы весь похоронный обряд был выполнен как положено. Теперь вы должны уладить вопрос о вашем будущем полюбовно, как вы и сделали бы, не объявись случайно это завещание. Пожалуйста, Мартин, — и вы, Хэвиленд, тоже, — подумайте об этом. Мои дорогие мальчики, эта сцена ужасна. Недопустима. Просто чудовищно, что тело старого человека стало яблоком раздора между его сыновьями, и всего лишь из-за денег.
— Извините меня, я забылся, — сказал Мартин. — Вы совершенно правы, сэр. Послушай, Хэвиленд, забудем обо всем. Я позволю тебе взять половину денег...
— Половину! Будь я проклят, если возьму ее! Этот человек хотел выманить у меня мои деньги. Я пошлю за полицией и посажу его в тюрьму. Вот увидите, я это сделаю. Дайте мне телефон.
— Извините, — сказал Уимзи, — я не хочу вдаваться в подробности ваших семейных дел больше, чем я уже узнал о них, но я настоятельно вам советую: не посылайте за полицией.
— Вы советуете? А какое это имеет отношение к вам, черт побери?
— Видите ли, — недовольно сказал Уимзи, — если дело дойдет до суда, мне, очевидно, придется давать показания, потому что именно с меня все и началось, не так ли?
— Ну и что же?
— Ну и что же? В суде могут поинтересоваться, сколько, по-моему мнению, пролежало завещание там, где я его нашел.
Казалось, Хэвиленд проглотил что-то, и ему стало трудно говорить.
— И... в чем же дело, будьте вы прокляты?
— Пожалуйста, я объясню. Видите ли, если подумать, то получается довольно странная вещь. Ваш покойный отец положил завещание на книжную полку, по-видимому, перед самым отъездом за границу. Это было... Когда это было? Три года тому назад? Пять лет?
— Около четырех.
— Пусть так. И с тех пор ваша великолепная домоправительница позволила сырости забраться в библиотеку, не так ли? Без камина, с разбитыми стеклами... Печальная картина для такого любителя книг, как я. Да... Допустим теперь, что в суде спросят насчет завещания, и вы ответите, что оно пролежало там, в сырости, четыре года. В таком случае не сочтут ли они любопытным тот факт — если я сообщу им его, — что в конце книжной полки было большое пятно сырости, похожее на усмехающееся человеческое лицо, и ему соответствовало такое пятно такой же формы на забавной старой «Нюренбергской хронике», однако на завещании, которое в течение четырех лет находилось между стеной и книгой, никакого пятна не было?
— Хэвиленд, ты дурак! Ты настоящий дурак! — неожиданно закричала миссис Хэвиленд.
— Заткнись!
С криком ярости Хэвиленд бросился к жене, которая съежилась в кресле, зажав рот рукой.
— Спасибо, Винни. А ты, — Мартин повернулся к брату, — можешь ничего не объяснять. Как видишь, Винни проболталась. Итак, ты знал о завещании, намеренно спрятал его и позволил отца похоронить. Интересно, сокрытие завещания — что это: мошенничество, заговор или преступное деяние? Мистер Фробишер-Пим выяснит.
— Не может быть! — сказал мировой судья. — Уимзи, вы уверены в том, что говорите?
— Абсолютно, — сказал Уимзи, вытаскивая «Нюрен-бергскую хронику». — Вот это пятно, можете убедиться сами. Извините меня, что я позаимствовал вашу собственность, мистер Бердок. Я побоялся, что во время тихих ночных бдений Хэвиленд додумается до этого маленького противоречия и решит продать книгу, или выбросит ее, или ему вдруг придет в голову, что книга будет лучше выглядеть без переплета и последних страниц. Разрешите мне вернуть ее вам, мистер Мартин, — в целости и сохранности. Может быть, вы извините меня, если я скажу, что ни одно лицо этой мелодрамы не вызывает у меня восхищения. Как говорил мистер Пексниф[67], это бросает печальный свет на человеческую природу. Но я был чрезвычайно возмущен тем, как меня подвели к этой книжной полке и сделали тупым, «беспристрастным» свидетелем, который нашел завещание. Я могу свалять дурака, мистер Хэвиленд Бердок, но я не дурак. Я подожду всех в машине.
И Уимзи с чувством собственного достоинства удалился.
За ним последовали викарий и мистер Фробишер-Пим.
— Хэвиленда и его жену отвезет на станцию Мортимер, — сказал мировой судья. — Они собираются сразу же вернуться в город. Вы, Хэнкок, можете отослать их вещи завтра утром. А теперь нам лучше потихоньку исчезнуть.
Уимзи нажал на стартер.
Но не успели они тронуться с места, как по ступенькам сбежал человек и подошел к ним. Это был Мартин.
— Послушайте, — пробормотал он, — вы оказали мне большую услугу. Боюсь, гораздо большую, чем я заслуживаю. Вы, наверное, думаете, что я ужасная свинья. Но я прослежу, чтобы отца похоронили, как положено, и отдам часть денег Хэвиленду. Не судите и его слишком строго. У него кошмарная жена. Из-за нее он по уши в долгах. Его предприятие лопнуло. Я помогу ему поправить его дела. Обещаю вам. Мне не хотелось бы, чтобы вы думали о нас очень плохо.
— Ладно, чего там... — сказал Уимзи.
Он плавно выжал сцепление и исчез в белом сыром тумане.
ЖЕМЧУЖНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ(перевод А. Ващенко)
Сэр Септимус Шейл привык утверждать свой авторитет раз в год, только один раз! В остальное время он разрешал своей молодой, великосветской жене наполнять дом ультрасовременной мебелью из стали, собирать художников-авангардистов и поэтов, не признающих грамматики; верить в теорию относительности и пользу коктейлей и одеваться так экстравагантно, как ей заблагорассудится; но он настаивал на том, чтобы Рождественские праздники отмечались в старых добрых традициях.
Септимус был добродушным человеком, которому в самом деле нравился рождественский пудинг и хлопушки с сюрпризами, и он полагал, что и другие люди «в глубине души» тоже радуются таким вещам. Поэтому перед Рождеством он решительно уезжал в свой дом в Эссексе и, собрав слуг, отдавал распоряжение украсить комнаты ветками остролиста и омелы, загрузить буфеты деликатесами из «Фортнум энд Мейсон»[68], повесить в изголовье кроватей носки со сладостями и небольшими подарками и даже, убрав электрические радиаторы, зажечь в каминах настоящий огонь с традиционным рождественским поленом[69]. Он собирал вокруг себя семью и друзей, наполняя дом «диккенсовскими настроениями доброжелательности» настолько, что гости с трудом могли это выдержать, а после рождественского обеда усаживал их в гостиной за различные игры. Развлечения неизменно заканчивались игрой в прятки в темноте по всему дому. Так как сэр Септимус был очень богат, то гости принимали эту неизменную программу, и если даже скучали, старались не подавать вида.
Другая прелестная традиция, которой сэр Септимус неизменно следовал, заключалась в том, что каждый год в день рождения своей дочери Маргариты (день рождения совпадал с сочельником) он вручал ей жемчужину. Теперь их насчитывалось двадцать, и коллекция уже стала приобретать известность, ее фотографировали и сообщали о ней в газете. Хотя и не очень крупные — каждая размером с зрелую горошину — жемчужины представляли собой большую ценность, так как были изумительного цвета, идеальной формы и одна в одну подобраны по весу. В день, о котором идет речь, церемония вручения двадцать первой жемчужины была особенно торжественной, с танцами и речами. В ночь под Рождество собрался узкий семейный круг за обедом с традиционной индюшкой и неизменными рождественскими играми. Было одиннадцать гостей (не считая сэра Септимуса, леди Шейл и их дочери), почти все родственники или близкие: Джон Шейл, брат хозяина с женой, сыном Генри и дочерью Бетти; жених Бетти Освальд Тругуд, молодой человек с парламентскими амбициями; Джордж Комфри, кузен леди Шейл, человек лет тридцати, ведущий светский образ жизни; Лавиния Прескотт, приглашенная из-за Джорджа; Ричард и Берил Деннисон, дальние родственники леди Шейл, ведущие веселый и дорогостоящий образ жизни на средства, источник которых никому не был известен, и лорд Питер Уимзи, приглашенный ради Маргарет в неясной, ни на чем не основанной надежде. Были также Уилльям Норгейт, секретарь сэра Септимуса, и мисс Томкинс, секретарь леди Шейл, без которых не могли происходить ни подготовка, ни сам праздник.
Обед наконец закончился. Казалось, конца не будет блюдам, следовавшим одно за другим: суп, рыба, индейка, ростбиф, рождественский пудинг, пирожки со сладкой начинкой из миндаля, изюма и сахара, орехи, засахаренные фрукты, пять сортов вина, которым усердно потчевали сэр Септимус (весь — сплошная улыбка и добродушие), леди Шейл (воплощение насмешливого неодобрения) и Маргарита (хорошенькая и скучающая, в ожерелье из двадцати одной жемчужины, которые мягко светились на ее стройной шее). Переевшие, в дурном настроении, мечтая о том, как бы поскорее занять горизонтальное положение, гости, однако, были препровождены в гостиную, где тотчас начались игры: «Музыкальные стулья» (у рояля мисс Томкинс), «Найди туфельку!» (туфлю обеспечивала мисс Томкинс) и пантомима (костюмы сделаны мисс Томкинс и мистером Уильямом Норгейтом). Часть гостиной (сэр Септимус предпочитал старомодное название «салон»), отгороженная складной перегородкой, служила превосходной костюмерной, а в большей части помещения на алюминиевых стульях расположилась вся компания, неловко шаркая ногами по полу из черного стекла под невероятной иллюминацией электрических светильников, отраженной медным потолком.
Уильям Норгейт, уловив настроение собравшихся, предложил леди Шейл поиграть во что-нибудь менее спортивное. Леди Шейл согласилась и, как обычно, предложила бридж, но сэр Септимус, как обычно, отмахнулся от этого предложения.