ну навестить больного, а, когда та склонилась к забинтованной голове для прощального поцелуя, внезапно появился на пороге и влепил ему пощечину. Женщина шарахнулась за дверь, полицейский, расстегнув пиджак, продемонстрировал рукоять пистолета, а растерявшийся, ничего не соображающий богач увидел горящие ревностью глаза, в которых прочитал приговор. От испуга он проглотил язык. Ему больше нечем было просить защиты у закона, и полицейский таким образом сдержал слово. Втайне он опять стал мечтать, как завоюет признательность девушки, от которой до любви один шаг. Однако судьба распорядилась иначе. Его жена, став невольной участницей злодеяния, раскаялась и рассказала все девушке. И ситуация опять поменялась. В девушке проснулась жалость, а вместе с ней и бушевавшая прежде страсть. Бросив мужа, она нанялась в больницу сиделкой, выхаживая всеми покинутого старика. И тот со временем простил ее а, когда к нему вернулся дар речи, предложил руку и сердце. Девушка согласилась. Ее молодой муж с горя запил и совсем бы опустился, если бы его не взяла под крыло жена полицейского. Уставший же от любовных раскладов полицейский махнул на все рукой и с головой погрузился в работу.
Таким образом, девушка добилась своего — она получила деньги старика, которые ей были уже не нужны.
Мёртвые глаза разлуки
Без него она сходила с ума. «Задыхаюсь от тоски!» — запечатывала она письмо слезами, точно сургучом. Ответ приходил странный: «Ты предпочитаешь сон в одиночестве или одиночество во сне?»
И тогда она понимала, что спит.
— Пусто без тебя, — проснувшись, глухо шептала она по телефону.
— Не с кем поругаться? — слышался его слабый смех.
— С кем поругаться всегда есть — помириться не с кем…
Его голос искажало расстояние, а образ тонул в памяти. Она видела родинку на его щеке, видела руки, жадно ласкавшие её, но видела их будто в осколках зеркала, не в силах разобрать, кому они принадлежат.
— Ты моя, моя! — ненасытно повторял он.
— Твоя, — эхом откликалась она.
И не понимала, что мешает им быть вместе.
Она поселилась в его «мобильном», который он, как женщина ребёнка, носил под сердцем — во внутреннем кармане пиджака.
— Пусто без тебя, — жаловался он.
— Поругаться не с кем? — смеялись на другом конце.
— С кем поругаться всегда есть — не с кем помириться…
Старясь уловить её настроение, он жадно вслушивался в голос, искажённый расстоянием, но не мог представить её лица. Только иногда ему вспоминались её губы, и тогда он вдруг видел всю её, словно озарённую молнией. Но запечатлеть в памяти не успевал. В смятении он шёл в город, бродил по ночным, безлюдным улицам, разглядывая свою тень, двоившуюся жёлтым светом фонарей, и, как на иголки, всюду натыкался на её отсутствие.
Часы разлуки казались ей бесконечными. «Заставляют быть с чужими», — кусала она губы. И злилась оттого, что не может противиться судьбе.
Ночи тянулись долгими вёрстами, а дни пролетали стайкой грязных голубей.
«Запихали, будто шапку в рукав», — думал он, и его охватывало бешенство. Он готов был сорваться за ней хоть на край света, приходя на вокзал, покупал билеты сразу во все города.
Но его никуда не звали.
Дни мешались с ночами, весна с осенью, а зимой она всё чаще видела на снегу птичьи следы, расходящиеся в разные стороны.
«Близость мимолётна, разлука бесконечна», — читала она их причудливые письмена.
И чувствовала себя героиней чужого сна.
Ночами она приходила во сне. Но и тогда он лишь смутно различал её черты. «Без тебя я — музейный экспонат», — шевелил он непослушными губами. А проснувшись, думал, что быть в разлуке, значит видеть сны-половинки, это значит блуждать впотьмах, как слепой, пробираясь на ощупь, то и дело натыкаясь на невидимую стену.
В другом сне они занимались любовью. Она сидела на нём верхом, повернувшись спиной, скакала, как всадница, постепенно исчезая. И тут он заметил рядом обнажённую девочку, которая протягивала к нему руки. Смущаясь, он притянул её и, обняв, понял, что это она, сошедшая со своих детских фотографий…
Она не знала ни его возраста, ни имени. «Мы как душа и тело, — думала она, — когда нас разлучили, мы умерли». Раз во сне они занимались любовью, она сидела на коленях, повернувшись к нему спиной, чувствуя, что на его лице, как в зеркале, повторялась её улыбка. И тут заметила перед собой мальчика, совершенно голого. Она взяла его за руку, и, разглядев на щеке родинку, поняла, что этот ребёнок — он…
Однажды ему почудилось, будто он находится в её квартире, и она ищет его, широко раскинув руки, как в игре в «прятки». Его сердце бешено колотилось, он вышел на середину комнаты, стал кричать, беззвучно шевеля губами, пока не понял, что остаётся для неё незримым.
И тут очнулся в своей постели, показавшейся ему чужой.
Иногда, выйдя из ванной, она чувствовала, что он рядом, в её квартире. Тогда, раскинув руки, она искала его повсюду, будто с завязанными глазами водила в «прятки», открывая двери и распахивая шторы, за которыми зияло пустое окно. Ей хотелось шагнуть в ночное небо, как птица, кружить над городом в безумной надежде увидеть его.
Но вместо этого она опускалась на одинокую постель.
И тогда квартира казалась ей чужой.
Случалось от неё приходили листы белой, без единого слова, бумаги — письма без обратного адреса. Он долго вчитывался в их начертанные симпатическими чернилами буквы, водя пальцем по невидимым строкам, а потом выбегал на улицу, останавливая прохожих, спрашивал о ней. Но те с каменными лицами проходили мимо. А он, чтобы нарушить их заговор молчания, задирал голову к небу и кричал так, что в ушах лопались перепонки.
Разлука казалась безбрежной, а умещалась на одной подушке. Они спали в одной постели, и в плывших рассветных сумерках были как мертвецы. В окно светили звёзды, заглядывала луна, как недремлющее око Того, кто видел сразу оба их сна. Мужчина вздрогнул и, не просыпаясь, отвернулся к стене. От его движения женщина открыла глаза и долго смотрела в потолок.
Девушка со станции Себеж
Жена зашла в купе: «Чемодан наверх не ставь — ни с твоим радикулитом…» И стрельнув глазами в съёжившуюся у окна попутчицу, развернулась на каблуках.
Поезд тронулся, поплыли провожающие, низкая платформа, далеко светивший в темноте вокзал. Глубокой осенью ездят мало, и в купе мы остались вдвоём. Познакомились легко, едва замелькали огоньки.
— Что же это, Ксения, за город такой Себеж?
— Древний, древнее Москвы…
А доехав до Волоколамска, я уже знал про её маленькую дочь, стареющих родителей, пушистого, вороватого кота. С провинциальной откровенностью она рассказывала про своё детство, как помогала матери по хозяйству, вечерами вязала, а всех радостей — книжки да мечты.
— Какая же я была — самой странно…
— А теперь?
— Ну, теперь я совсем другая…
— Какая же?
— Самостоятельная…
Она некрасивая — широкие скулы, большой рот. К тому же веснушки. Обычный для севера тип.
На чернеющих тучах качалась луна.
— Едем, едем, а она всё рядом… — прошептала Ксения.
— Как судьба, — сощурился я, напуская таинственность. Но она сжала колени, точно собиралась слить их в одно целое, и я почувствовал, как бьётся её сердце.
Каждое утро Ксению за тридцать километров везёт автобус — ближе работу не найти. Она с улыбкой рассказывает, как встаёт на час раньше, чтобы отвести в школу дочь, как умывается, разбивая зимой наледь в колодце, как, экономя электричество, одевается впотьмах перед бесполезным зеркалом, а я представляю морозные сумерки, молчаливых, заспанных пассажиров, каждое слово которых падает, как топор, представляю колючий иней на стёклах, по которому от нечего делать скребут ногтем, мне слышится недовольный лай шофёра и пробирает страх проехать остановку…
За окном тянулись бесконечные, грозно темнеющие леса, Москва, с её шумной, крикливой жизнью, осталась позади, и я подумал, что вся огромная Россия живёт совсем иначе, как вот эта девушка, которую мне никогда не понять.
— Какая у неё грудь, — отвлекаясь, подумал я.
По вагону стали разносить чай. Немногочисленные пассажиры, плотно закусив, готовились ко сну.
— Угощайтесь… — достал я коробку конфет. — Жена положила…
— Она у вас строгая…
— Трудоголичка… В офисах других не держат…
Но Ксения не услышала иронии. У неё огромные глаза, готовые сострадать каждому.
И мне сделалось неловко.
— В конце концов, ей хорошо платят…
Ксения промолчала.
Сосредоточенно разглядывая чаинки, она пыталась представить нашу жизнь.
— Вы её, верно, очень любите…
Я пожал плечами:
— У нас сложившиеся отношения и настолько близкие, что, засыпая, я говорю: «Извини, дорогая, я хочу побыть один…»
Она смотрела недоверчиво, не понимая, шучу ли я. И тогда я рассмеялся:
— Берите конфеты…
В Ржеве сошли на перрон. Холодный ночной воздух жёг лицо, под ногами кувыркались жёлтые листья.
— Наденьте, просквозит… — сняла она с шеи шерстяной шарф.
— А вы?
— Ничего, я привыкшая…
С мужем Ксения разошлась через год после свадьбы, но до сих пор не могла успокоиться.
— Бросил он нас… — кусала она губы. — А я бы и сейчас жила… Мне ведь уже тридцать…
— Ну что же тогда мне говорить?
— А вам сколько?
— В два раза больше, чем в паспорте, — сострил я. — Писатель, Ксения, ведёт двойную жизнь: тянет, как все, годы, а потом их ещё и записывает…
— Так вы совсем старик… — рассмеялась она. И вдруг широко открыла глаза: — Счастливый, вы живёте дважды…
— А такое ли это счастье?
Мне сделалось грустно.
Я подумал, что мне уже давно не с кем перемолвиться. Или помолчать. Таким для исповеди остаётся дорога.
— Вот вы меня про жену спрашивали… — водил я по столу хлебные крошки. — Какая там любовь! Мы давно живём по привычке, жалим друг друга… И сын, как чучело, набит нашими колкостями. Раньше думал, ради него терплю, а он растёт неуч, лодырь… Эх, Ксения, как ужасно везде быть своим, когда кругом чужие! Ладно бы ещё в Бога верил — нёс свой крест, так и в Бога…