– Ну, раз ты признал, что это твои стихи, – сказал начальник, – то это, должно быть, кто-то из твоих друзей. Кто писал? Говори!
– Почерк, – ответил студент, – как будто похож на руку Ван Цзо из Ичжоу![221]
Начальник немедленно командировал своих служителей с печатью арестовать Ван Цзо. Когда того привели, начальник принял его с гневным окриком, как и Сю.
– Эти стихи, – сказал в ответ Цзо, – попросил меня написать торговец железом в Иду, некий Чжан Чэн. По его словам, Ван Чэн – его двоюродный брат.
– Вот он, негодяй, где! – воскликнул начальник и велел схватить Чжан Чэна.
При первом же допросе тот повинился.
А дело было, оказывается, так. Чжан Чэн высмотрел, что Хэ хороша собой, и захотел ее вызвать на близость. Однако, боясь, что дело не выйдет, решил воспользоваться именем У, считая, что на этого человека все подумают с уверенностью. С этой целью он подделал веер так, чтобы он казался принадлежащим У, и с ним направился к женщине. «Удастся, – рассуждал он при этом, – назовусь. Не удастся – я, как говорится, отдам свое имя замуж за У»[222]. В сущности говоря, он не рассчитывал, что дело дойдет до убийства.
И вот он перелез через стену, вошел в комнату и начал к женщине приставать. Та, оставаясь одна на ночь, всегда держала для самообороны нож. Она проснулась, ухватилась за одежду Чжан Чэна и встала, держа в руке нож. Чжан Чэн струсил и вырвал нож у нее из рук, но женщина изо всех сил тащила его, не позволяя ему вырваться, и все время кричала.
Чжан Чэн, теряясь все более и более, убил ее, а сам убежал, бросив веер на землю.
Таким образом, несправедливая кара, тяготевшая над человеком три года, была в одно прекрасное утро смыта до снежной белизны. Не было человека, который не превозносил бы эту сверхчеловеческую прозорливость начальника, и теперь только У понял, что слова «внутри будет счастье» – не более как знак «чжоу»[223]. Однако, как это произошло, разгадать не мог.
Некоторое время спустя кто-то из местной знати, улучив удобную минуту, просил Чжоу объяснить это дело.
Чжоу улыбался.
– Понять это, – сказал он в ответ, – было в высшей степени просто. Я, видите ли, внимательно просмотрев все производство по этому делу, обратил внимание на то, что Хэ была убита в первых числах четвертой луны, что эта ночь была темна, шел дождь и было все еще холодно. Значит, веер для этой ночи не являлся необходимой принадлежностью. Неужели ж, когда человек спешит и дорожит временем, ему придет в голову, вопреки всяким требованиям рассудка, брать этот предмет для того только, чтобы он еще более связывал ему руки?
Сообразив все это, я догадался, что тут кому-то сватается беда.
Далее, как-то давно уже я проезжал по южному предместью и, зайдя в лавку от дождя, увидал на стене стихи. Их, так сказать, «углы рта»[224] напоминали те самые, что были на веере. Я воспользовался этим сходством, чтобы наудачу допросить студента Ли. И что ж? Оказалось, что этим самым я накрыл настоящего злодея. Удачно, значит, попал – счастье мое…
Слушавший эти речи вздохнул и выразил Чжоу свое почтение.
Синьчжэнское дело
В бытность доктора литературы Ши Цзуньюя синьчжэнским губернатором случилось следующее. Некий Чжан, приезжий откуда-то издалека, где он был по торговым делам, захворал и захотел вернуться домой. Так как он не мог ни сесть верхом, ни идти пешком, то нанял тачку. При нем было тысяч пять лан. Двое возчиков тащили его.
Добравшись до Синьчжэна, возчики ушли на рынок ужинать, а Чжан остался сторожить свои деньги и лежал в тачке один-одинешенек. Один из местных жителей, скажем А, проходя мимо него, оглядел его и, заметив, что вокруг не было ни души, отнял деньги и убежал.
Чжан сопротивляться не мог, но, переборов болезнь, вскочил и побежал за ним следом. Грабитель бросился в деревню, Чжан за ним, – тот вбежал в какой-то дом. Чжан не осмелился туда проникнуть, но лишь подсматривал за А через низкий забор.
А сложил с плеч ношу, оглянулся и, увидев, что за ним наблюдают, рассвирепел и задержал Чжана как вора, затем, связав его, явился к господину Ши и рассказал об обстоятельствах задержания. Начальник спросил Чжана. Тот изложил всю свою обиду. Начальник, видя, что никаких серьезных улик во всем этом нет, крикнул им, чтоб убирались.
Оба человека вышли из зала, говоря и тот и другой, что этот судья не знает ни черного, ни белого. Но начальник пренебрег их словами, словно не слыхал их. Потом он ясно вспомнил, что за А давно уже были дела по недоимкам. Он ограничился тем, что отправил служителя с поручением взыскать с него строжайшим образом.
Через день он, оказывается, внес три ланы серебром. Господин Ши вызвал его к себе и спросил, откуда появились эти деньги. А отвечал, что он заложил одежду и кое-что продал, и в подтверждение своих слов перечислил все это и переименовал. Начальник послал служителя канцелярии посмотреть, нет ли среди вносящих подати людей какого-либо односельчанина А. Оказалось, что среди них был как раз сосед А. Начальник велел сейчас же его ввести.
– Ты, как близкий сосед А, – обратился к нему начальник, – должен, конечно, знать, откуда у него деньги.
– Не знаю, – отвечал сосед.
– Ну, раз сосед не знает, – сказал Ши, – то происхождение денег темновато.
А испугался и, поглядев на соседа, сказал:
– Я заложил (он сказал какие) вещи, я продал (он назвал какие) предметы – разве ты не слыхал об этом?
– Да, да, – поспешил заговорить сосед, – конечно, я об этом слыхал!
Господин Ши рассердился.
– Ну ты, наверное, такой же грабитель, как А. Не иначе как надо основательно тебя проучить.
И велел дать ему хомут. Сосед сильно испугался.
– Я, видите, – заявил он, – по-соседски не смел вызвать в нем неудовольствия. Но раз меня теперь самого настигает кара, то чего мне тут скрывать? Скажу прямо и по всей справедливости: все, что он говорит, куплено на деньги, отнятые грабежом у Чжана!
После этого он был отпущен. Чжан, потерявший свои деньги, все не мог ехать домой. Начальник обязал А все ему вернуть. Таких историй у Ши было очень много. У него, видно, душа лежала к правлению людьми по-настоящему.
Пророчество о четвертой Ху
Чэн Сяосы, родом из Цзяньнани[225], с ранних лет отличался сообразительностью и литературными способностями. Отец с матерью умерли рано, оставив семью бедною «накрасно»[226]. Дома не было ни одежды, ни еды, да и достать их не стало возможности. Чэн попросился на службу в домашние писцы к господину Ху с Серебряных Террас[227].
Ху попробовал как-то задать ему сочинение на литературную тему, чтобы испытать молодого человека, и пришел от него в большой восторг.
– Ну, – воскликнул он, – этот юноша недолго будет беден. Можно, как говорится в классиках, его женить![228]
У магната Серебряных Террас было трое сыновей и четыре дочери. Все они еще с пеленок были просватаны в видные семьи. Оставалась лишь младшая, четвертая, дочь, от наложницы, к тому же рано умершей. Девушка уже закалывала прическу, но просватана еще не была, и Ху посадил себе на шею Чэна.
Над ним смеялись, его порицали, считали, что это не более как сумасбродство слабоумного и дряхлого старца, но Ху не обращал на эти слова внимания. Наоборот, он велел отделать для Чэна особое помещение, поселил его туда и очень щедро снабдил всем необходимым.
Сыновья Ху считали ниже своего достоинства есть с ним вместе. Прислуга, и мужская и женская, его поддразнивала, студент – молчок молчком и не думал равняться с ними или оспаривать их достоинства, а весь сосредоточился на своих занятиях, трудясь над книгой с самым полным усердием… Над ним глумились, издевались, но Чэн сидел за книгой, не отрываясь от нее. Тогда эта публика хватала колокольчики и старалась его оглушить. Чэн забирал книгу и уходил к жене в спальню, садился там и продолжал занятия.
Когда Четвертая еще не была просватана, какая-то духовидящая колдунья, которой было дано знать будущую судьбу человека – будет ли он знатен или ничтожен, – осмотрела всех в доме Ху, никому не сказав ничего лестного, и только когда подошла к ней Четвертая, она промолвила следующее:
– Вот это настоящий большой человек! С тех пор как приютили Чэна, сестры Четвертой так и называли ее «большим человеком», дразня ее и высмеивая. А она держалась чинно и степенно, делая вид, что ничего не слышит и ничего не понимает. Мало-помалу дело дошло до того, что и прислуга вслед за господами стала ее звать так же. Надо сказать, что у Четвертой была служанка, которую звали Гуйэр (созвучно с «большим человеком»). Ей от всего этого было сильно не по себе, и вот она как-то раз громко ска- зала:
– Кто знает, скажите, почему бы моему барину и не стать вскоре знатным властителем?
Вторая сестра, услыхав это, зло ухмыльнулась.
– Знай, – сказала она, – если Чэн будет, как ты говоришь, знатным чиновным лицом, я выковыряю себе зрачки!
Гуйэр гневно обрушилась на нее.
– Ну, знаете, – сказала она в ответ, – я боюсь, что, когда это время настанет, вы не очень-то расстанетесь со своими зрачками!
Тогда служанка Второй, по имени Чуньсян, подхватила:
– Если, – сказала она, – Вторая барышня, как говорится, «слово свое съест»[229], я замещу ее зрачки своими!
Гуйэр все больше и больше выходила из себя. Она хлопнула Чуньсян по руке и произнесла заклятие:
– Ну и пусть же оба твои зрачка ослепнут!
Вторая сестра, рассердясь на эти оскорбительные слова, тут же ее ударила. Гуйэр закричала, подняла шум… Старая госпожа, узнав, в чем дело, но ничего между ними не решив, тихонько посмеивалась. Гуйэр бросилась с жалобой к Четвертой. Та в это время сидела за ткацким станком. Не рассердилась и ничего не сказала, а продолжала ткать по-прежнему.