Подошел день рождения старика Ху. Явились все зятья с подношениями, приличествующими празднику долговечности, которые наполнили собой весь двор. Старшая сноха высмеивала Четвертую.
– Ну, а от вас, господа, – говорила она, – какое будет подношение?
– Как же, – отвечала Вторая сноха, – они тащат на своих двух плечах каждый по рту!
Четвертая отнеслась к этому совершенно спокойно, не выказав ни малейшего смущения и стыда. Семейные, видя, что она ведет себя словно какая-то идиотка, стали к ней относиться еще хуже, приставая к ней с глумлениями. И только одна Ли, любимая наложница старика Ху и мать Третьей, относилась к ней с неизменным вниманием, сочувствовала ей и жалела ее.
– Вот что, доченька, – говорила она Третьей, – Четвертая наша снаружи-то простовата, а внутри умна. Свой ум она сама затемняет, нам не открывает, а эти девчонки, сами того не замечая, у нее в руках, у нее в сетях. Да и то сказать: наш Чэн, смотри, с утра до ночи с таким ревностным усердием сидит над своими занятиями… Неужели же он долго еще будет ниже людей? Ты не подражай их ошибкам, а будь с Четвертой дружна, так-то будет правильнее. Когда-нибудь приятно будет глядеть ей в глаза!
После этого разговора каждый раз, как Третья приезжала проведать родных, она оказывала Четвертой исключительное внимание и спешила к ней с радостью.
В этом году Чэн, по протекции старика Ху, прошел в уездное училище[230]. На следующий год приезжал инспектор по учебной части для проверки экзаменовавшихся, но старик Ху вдруг умер. Тогда Чэн облекся в грубый траур[231], словно он был родной сын умершего, – и, конечно, не мог принять участия в экзаменах.
Когда наконец он отрешил себя, что называется, от «рогожи и булыжника»[232], то Четвертая подарила ему денег и велела ему спешить, чтобы попасть в «Списки недобранных талантов»[233].
– Слушай, – сказала она ему при этом внушительным тоном, – ты долго здесь жил и если не был оскорблен и прогнан, то только потому, что был жив старик отец. Ну, а теперь все десять тысяч шансов говорят за то, что это больше не удастся. Вот если сможешь «извергнуть и явить в слове свой дух»[234], то вернешься – и, может быть, найдешь здесь свой дом.
На прощанье и госпожа Ли, и ее дочь, Третья, одарили Чэна самым щедрым образом, и он отправился в «ограды»[235]. Теперь он довел до остроты мечту непременно добиться своей, так сказать, «продажи»[236] – и весь ушел в думы. Через некоторое время вывесили списки, и Чэн увидел, что он вычеркнут окончательно. Все его упования, таким образом, повернули в сторону, дух сжался, сселся. Ехать обратно к себе было неприятно. К счастью, в мошне у него было сравнительно еще обильно, он забрал все, что в ней осталось, и поехал в столицу.
В это время большинство его родственников по жене занимало в столице разные посты. Чэн, боясь их издевательств и злословия, изменил свое прежнее имя, принял вымышленное место рождения и стал искать способа укрыться куда-нибудь в знатный дом. Его заметил и оценил по достоинству магнат Орхидеевых Террас[237], Ли из Дунхая. Он взял его к себе в домашнюю канцелярию, дал ему, как говорится, «на масло и огонь»[238], внес за него что полагалось и заставил держать Шуньтяньские экзамены[239] на цзюйжэня. Чэн победил на всех испытаниях, на одном за другим, и получил звание и должность кандидата Академии[240]. Тогда он рассказал о себе все по-настоящему. Ли дал ему в долг тысячу лан и немеделенно отправил одного из своих служащих в Цзяньнань[241] с поручением оборудовать дела по устройству его дома.
В это время старший Ху, обеднев по смерти отца, продавал свои лучшие дома, и посланный от Ли их купил. Когда все было сделано, он послал за Четвертой экипаж, запряженный лошадьми.
А надо сказать, что перед этим произошло следующее.
Когда Чэн выдержал экзамены, об этом сообщил в дом Ху почтовый курьер. Семье Ху это было противно слышать. Затем они рассмотрели внимательно имя и прозвание выдержавшего. Оказалось – не подходят[242]. Тогда закричали на гонца и выгнали его вон.
Как-то затем заканчивали свадебные сговоры Третьего Ху, и в гостиную явилась вся родня праздновать прибытие невесты. Были здесь все тетки и сестры, кроме лишь одной Четвертой, которая не удостоилась от старшей снохи приглашения. Вдруг в это время влетает какой-то человек и подает для Четвертой письмо от Чэна. Братья вскрыли, взглянули, посмотрели друг на друга и, что называется, потеряли цвет лица. Все бывшие на пиру гости попросили разрешения представиться Четвертой, но сестры ее мялись в нерешительности, боясь, что она из злости к ним не придет. Однако через короткое время она впорхнула в зал, который сейчас же наполнился шумом голосов, поздравлявших ее, ухаживавших, спрашивавших о здоровье, самочувствии… Если уши и слушали кого-нибудь, то только Четвертую; если глаза глядели на кого, то только на Четвертую, если рот что-либо о ком говорил, то только о Четвертой. А она оставалась по-прежнему сосредоточенно-серьезной. Тогда публика, видя, что в ней нет укоров одним и похвалы другим, понемногу начала успокаиваться. Выхватывали друг у друга чарки и наливали Четвертой… Пировали, смеялись…
Вдруг за дверями раздались отчаянные стоны и рыданья. В недоуменье бросились спрашивать, в чем дело. И тут же увидели Чуньсян, которая опрометью вбежала в зал, с лицом в сплошной крови. Ей задавали вопросы. Она не отвечала и только плакала. Вторая прикрикнула на нее, и наконец она сказала сквозь рыдания:
– Гуйэр пристает ко мне, требует моих глаз. Если б я не вырвалась от нее, она бы их мне, наверное, выковыряла!
Вторую охватил великий стыд. Выступил пот и с белилами тек по щекам.
Четвертая приняла вид полного безразличия. Все в зале сидели в оцепенении, не проронив ни слова… Наконец гости стали прощаться.
Четвертая нарядилась, сделала поклон только одной госпоже Ли и Третьей, вышла за ворота, села в экипаж и удалилась.
Теперь только всем стало ясно, что покупатель только что проданных угодий и домов не кто иной, как Чэн.
Когда Четвертая прибыла в имение, то обнаружила там большие недохватки в разных вещах. Старуха вдова и братья старались одарить ее служанками, слугами, вещами, посудой, но Четвертая не приняла ничего. Только когда госпожа Ли ей подарила служанку, то от нее она приняла.
Не прошло и нескольких дней, как вернулся домой Чэн. Поехал взглянуть на могилу. Кони, экипажи, свита следовали за ним тучей.
Чэн явился в дом тестя, сделал церемонное поклонение перед гробом и сразу же пришел с визитом к госпоже Ли. Только что сыновья покойного нарядились в парадные шапки и парадное платье, как он уже сел в экипаж и уехал.
Дело в том, что, когда умер старик Ху, наследники целыми днями спорили из-за денег и именья, на гроб они внимания не обращали. И вот прошло несколько лет, а место упокоения души усопшего протекло, разрушилось[243], превратив мало-помалу, как говорит поэт, «парадную комнату в дикий горный пустырь». Чэн, посмотрев на это, опечалился. Советоваться с этими господами он не стал, а сам назначил твердый срок и устроил похороны, исполнив все, что требовалось обрядом и уставом. Таким образом, в день выноса гроба за ним ехали непрерывною лентой парадные шапки[244] и экипажные пологи[245]. В селении все восхищенно вздыхали.
Прошло десять с чем-то лет. Чэн продвигался вперед в беспорочной службе, блистая карьерой. Когда у его односельчан случалась беда и трудное положение, он не оставлял их без того, чтобы приложить все усилия и помочь им.
Случилось, что Ху Второй был схвачен и заключен по обвинению в человекоубийстве. Как раз в это время областным прокурором был товарищ Чэна по экзаменам. Это был человек принципов и необыкновенно суровой дисциплины. Старший брат Ху просил у тестя, цензора Вана, письма в защиту арестованного, но никакого ответа на это письмо не последовало. Ху серьезно испугался и решил было идти к младшей сестре просить, но, конечно, сам чувствовал, что на это у него нет лица.
Тогда он поехал к ней с письмом от госпожи Ли. Приехав в столицу, он не решился пойти к сестре прямо в дом, а явился к ней, улучив момент, когда Чэн поехал во дворец; он рассчитывал на то, что Четвертая вспомнит свой долг перед «ногами и руками»[246] одного тела и забудет о своей обиде от неприязненных взглядов былого.
Привратник пропустил, доложил. Вышла старая знакомая нянька, проводила в зал, накрыла стол, поставила вина и закусок – все, однако, кое-как, наспех и небрежно. Когда он поел, вышла к нему Четвертая, с приветливым, ясным лицом.
– Старший братец, – сказала она, – вы ли это, у которого дома столько спешных дел? Как это вы удосужились подарить нас своим взглядом, завернуть к нам за десятки тысяч ли?
Старший повалился всеми пятью конечностями[247] ей о ноги и с плачем рассказал, зачем приехал.
Четвертая подняла его, засмеялась.
– Старший брат, – сказала она, – вы ведь настоящий мужчина! Что же, в самом деле, заставляет вас пускаться на такие вещи? Я – женщина, так и то – где видано, чтобы я перед кем-либо распускала нюни?