Студент, увидев, что тут что-то необыкновенное, упал на колени и старался незнакомца удержать.
– Скажу вам правду, – говорил он, – я все боялся, не поддевает ли тут меня один из сунских… Ну, а теперь открою вам все свое нутро совершенно искренне. Да, да – я, конечно, давно уже «лежу на хворосте и ем селезенку»[255]. Единственно, чего мне жаль, так это вот существо в пеленках: боюсь, что родовые жертвы предкам моим рухнут. Вы – рыцарь долга. Могли ли бы вы, скажите, стать моим Чуцзю?[256]
– Нет, – отвечал незнакомец, – это дело бабье. Я к таким вещам не способен. Я бы предложил вам самому заняться тем, что вы хотите поручить мне, и, наоборот, то, что хотите взять на себя, дайте мне: я готов, что называется, «заместить повара»[257].
Услыша это, студент хлопнулся о пол головой, но незнакомец вышел, не обращая больше на него внимания. Студент бросился за ним, чтобы спросить у него имя и фамилию.
– Если не выйдет, – сказал человек, – я не сочту долгом принимать выражения вашей досады; если же выйдет, то также не приму никаких выражений признательности. – И ушел. Студент, боясь надвигающейся беды, взял сына нa руки и убежал.
К ночи, когда весь дом Сунов уже заснул, какой-то человек перелез через двойную стену, проник в дом, убил цензора, обоих сыновей, прислугу и одну из жен. Суны подали правителю заявление и жалобу. Правитель сильно перепугался. Суны указывали на Фэна. Правитель отрядил казенных служителей арестовать студента. А тот убежал, оказывается, неизвестно куда. Дело стало еще более ясным. Слуги Сунов вместе со служителями канцелярий правителя, обшарив все глухие места, ночью подошли к Южным горам. Услыхали плач младенца, пошли на голос и нашли студента. Связали и повели. Ребенок плакал все сильнее и сильнее. Вырвали его у отца и бросили в сторону. От гневной обиды студент готов был уме- реть.
Затем он предстал перед правителем.
– Ты зачем убиваешь людей? – спросил тот.
– Несправедливо так говорить, – ответил студент. – Тот человек умер ночью, а я убежал днем… Да и то примите во внимание, как человек с плачущим на руках ребенком мог бы перелезть через стену и убить?
– Если ты не убивал, зачем удирал? – спросил правитель.
Словам студента пришел конец: спорить он уже не мог и был посажен в тюрьму.
– Не жаль, что я умру сам, – сказал студент, плача, – но в чем провинился мой сиротка?
– Послушай, – возразил правитель, – ты сам убил у других много детей… Чего же жаловаться, что убили твоего мальчика?
Теперь со студента сняли его ученый костюм и стали все время мучить и пытать, но он не давал никаких показаний.
В эту самую ночь только что правитель улегся спать, как услышал удар чем-то о кровать – удар, от которого так и загремело. Страшно перепуганный, он закричал. Весь дом в тревоге поднялся, собрались люди, зажгли свечу. Смотрят – в кровать врезался, глубже чем на дюйм, кинжал, сверкавший своим острым лезвием, словно то был иней. Вонзился так крепко, что нельзя было выта- щить.
Правитель глядел, а душа замирала, где-то теряясь. Схватили копья, побежали повсюду искать: ни следа. Испытывая в сердце жуткую тревогу и решив, что раз Суны погибли, то некого уже бояться, правитель подал подробный рапорт по начальству, где постарался сложить со студента вину и отпустил его в конце концов на сво- боду.
Студент пришел домой. В байке не было ни мерки крупы… Сидел одинокою тенью среди четырех стен. На его счастье, сосед, сжалившись над ним, присылал ему есть и пить, так что он кое-как мог существовать.
И вот он то думал о том, что его великая обида отомщена, и раскатисто смеялся, торжествовал, то вдруг погружался в мысли о своем злом несчастье, едва не приведшем его к гибели со всей семьей, – и тогда слезы падали капля за каплей… Когда же он представлял себе, что половину жизни он проводит в бедности, знобящей кости, и что ветки его рода лишены продолжения, то убегал туда, где никого не было, рыдал до потери голоса, не будучи в силах долее сдерживаться.
Так провел он с полгода. Розыски и аресты в связи с его делом стали производиться вяло и лениво. Тогда студент обратился с мольбой к начальнику уезда, прося присудить ему право на возврат от Сунов костей его жены – Вэй. Получив это право, он похоронил ее и, вернувшись с похорон домой, предался смертельной тоске, ворочался с боку на бок на пустой постели и уже не видел никакого пути к жизни.
Вдруг кто-то постучался в ворота. Студент так и застыл, вслушиваясь в тишину. И слышит, как кто-то за воротами болтает с ребенком. Студент быстро вскочил, взглянул в щелочку, как будто женщина. Только что он приоткрыл дверь, как она уже принялась его спрашивать:
– Ну, что, – великая обида смыта, не так ли? И ты, надеюсь, здрав и невредим?
Знакомый, родной голос… Но вспомнить, чей именно, вдогонку самому звуку, – от волнения и торопливости так и не мог. Зажег огонь, посветил на нее – Хунъюй. Она вела за собой мальчугана, который резвился и смеялся у ее ног.
Студенту некогда было расспрашивать. Он обнял женщину и стал плакать. Она тоже сначала была охвачена грустью. Потом толкнула мальчика вперед и ска- зала:
– Ты что ж, забыл отца-то?
Мальчик, уцепившись за ее платье, глядел на студента сверкающими глазами. Студент всмотрелся пристальнее: да это Фуэр! Весь в волнении испуга, со слезами на глазах он стал спрашивать, откуда она достала его сына.
– Скажу тебе всю правду, – отвечала женщина. – Я раньше назвалась, не правда ли, соседкой: так это вздор. По-настоящему я – лиса. Как-то мне случилось идти ночью. Я увидела, что лежит в лощине мальчик и плачет, и взяла его с собой в Цинь нa воспитание. Затем я узнала, что великая беда твоя пришла к концу, вот привела его к тебе: живите вместе!
Студент отер слезы, поклонился ей, изъявил свою признательность. А мальчик сидел на груди у женщины, прижавшись к ней, как к матери, и все не мог признать отца.
Еще не светало, а женщина поспешила встать. Студент спросил, зачем это.
– Я собираюсь уйти, – отвечала она. Студент, как был голый, стал на колени у постели, плакал и не в силах был поднять голову.
– Это я нарочно, – сказала она, смеясь. – Теперь же – вот что: мы начинаем наше хозяйство сызнова, и придется, значит, рано вставать и поздно ложиться – иначе невозможно.
И вот она нарезала травы, схватила веник и заработала, словно мужчина. Студент стал горевать, что он беден и не может прокормиться.
– Ты только, прошу тебя, поставь, что называется, свой шатер[258], – сказала она, – и учись, не спрашивая, есть ли у нас избыток или терпим нужду. Может быть, и не околеем на дороге с голоду.
После таких слов она достала денег, купила ткацкий станок, сняла в аренду несколько десятков му земли, наняла работников, которые вспахали поле, вырубили бурьян, укрыли стены плющом и вьюнком. И так она вела работы изо дня в день. Слыша о таком ее примерном поведении, односельчане с особой готовностью приходили им на помощь, ссужая деньгами, так что через каких-нибудь полгода у них дымилось уже много труб, толпилось немало людей, совсем как у жалованной, зажиточной знати.
– Знаешь, милая, – говорил студент, – после этого испепелившего меня погрома ты пришла и с пустыми руками меня возродила… И все-таки есть одно неулаженное дело. Как с ним быть – не знаю.
– Именно? – спросила она.
– Да, видишь ли, срок экзаменов уже приближается, а мой ученый костюм мне еще не возвращен.
– Да я давно уже послала в Просветительное присутствие четыре лана, – смеялась женщина, – так что твое имя уже снова внесли в список. Если б ждать, пока ты сам заговоришь, то давно бы уже прозевали.
Студент стал еще больше боготворить ее.
На этом экзамене он получил степень цзиньши, «рекомендацию из губернии»[259]. Ему было тридцать шесть лет. Жирная земля тянулась рядами полос и, как говорится в древних стихах, «хоромы высокие были огромны-огромны»[260].
Жена его, нежная, стройная, порхала, словно по ветру, но работала лучше и больше всякой деревенской бабы. Даже когда в зимние стужи она изнуряла себя работой, все равно: руки ее были нежны, словно помада. Она уверяла, что ей тридцать восемь лет, но те, кто ее видел, давали ей обыкновенно двадцать с небольшим.
Неудачи честного Чжан Хунцзяня
Юнпинский Чжан Хунцзянь восемнадцати лет был уже известным в своем уезде литератором. В это время Лулунский правитель, некий Чжао, отличался жадностью и свирепым нравом, и весь народ от него страдал. Студент Фань был забит им палками насмерть. Тогда товарищи покойного, воспылав гневом за такую обидную несправедливость, решили подать жалобу в высшие инстанции министерств и трибуналов, причем просили Чжана написать слова «кисти-ножа», уговорившись, что в деле будут они все. Чжан обещал.
Жена Чжана, урожденная Фан, была прекрасна собой и хороший человек. Узнав о том, что студенты задумали, она этого не одобрила.
– Вообще, знаешь, – сказала она мужу, – когда вы, «молодые таланты», что-нибудь делаете, то с вами вместе можно победить, но не быть вместе с вами побежденным. Если с вами победить, то каждый из вас алчет признания своих чуть не небесных заслуг. Но стоит с вами лишь раз проиграть, как вы рассыпаетесь в беспорядке, как черепки, так что и собрать нельзя. В теперешнем мире господства силы и положения трудно решить по справедливости, кто прав, кто не прав. Кроме того, ты сирота, и, представь себе, случится тебе пасть – кто будет выручать тебя из несчастья?
Чжан согласился с этими ее словами и стал каяться в своем решении. Он постарался извиниться перед студентами и, написав им черновик, ушел.
Инстанция не высказалась ни за, ни против.