[300]. Как-то, путешествуя по югу в Цзян и Чжэ, он увидел пожилую женщину, которая сидела у дороги и плакала. Ван обратился к ней с вопросами.
– Мой покойный муж, – ответила она, – оставил мне лишь одного сына, который теперь приговорен к смертной казни. Найдется ли кто-нибудь, кто мог бы его вызво- лить?
Ван всегда отличался великодушием и благородной решимостью. Он записал имя и фамилию человека, вынул из кошеля серебро, повертелся ради него в хлопотах и в конце концов освободил его от казни. Этот человек вышел, услыхал, что его спас Ван, но совершенно недоумевал, чего ради тот это сделал. Явился к Вану в гостиницу, весь растроганный и в слезах, благодарил его и спрашивал о причине такого поступка.
– Да ничего особенного, – сказал Ван, – просто я пожалел твою старуху мать.
Человек был ошеломлен и сказал, что его мать давным-давно умерла. Ван тоже этой истории подивился.
С наступлением вечера явилась женщина и засвидетельствовала Вану свою благодарность. Ван поставил ей на вид, что она ввела его своим обманом в заблуждение.
– Скажу вам по правде, – отвечала она. – Я – старая лисица из Восточных гор. Лет двадцать тому назад я как-то с отцом моего сына провела приятный вечер. Вот поэтому я и не могла вынести страданий его голодного духа[301].
Ван весь затрясся, вскочил и сделал почтительный привет. Затем хотел ее расспросить дальше, но где она – было уже неизвестно.
У Вана была жена, хорошая, добродетельная, преданная Будде. Она не ела скоромного, не пила вина, приготовила себе чистую горницу, где повесила икону Гуаньинь, и, не имея мужского потомства[302], каждый день возжигала перед ней курительные благовонные свечи и молилась. А божество было в высшей степени чудотворное. Как что, сейчас же являлось во сне и говорило женщине, к чему стремиться и от чего уходить, так что во всех домашних делах принимали ее решения.
Затем жена Вана захворала, и очень серьезно. Она перенесла во внутреннюю горницу свою постель, а в своей спальне отдельно застлала особую кровать парчовыми тюфяками, закрыла ее на замок и как будто кого-то поджидала. Ван видел в этом помрачение сознания, но ввиду того, что ее болезнь была такова, что мутила и лишала ее здравого смысла, он не решался ее обижать.
Пролежав больною два года, она стала ненавидеть шум, постоянно отсылала от себя людей и спала одна. Когда подслушивали, то казалось, как будто она с кем-то говорит. Раскрывали дверь, смотрели – тишина, никого! И пока она была больна, ничто ее не заботило: но свою дочь, четырнадцатилетнюю девушку, она каждый день торопила собираться, приказала выдать ее замуж и отослать. Когда же свадьба состоялась, она подозвала Вана к постели, взяла его за руку и сказала:
– Сегодня я с тобой прощаюсь! Когда я еще только начинала хворать, Пуса сказала мне, что мне судьбой назначено скоро умереть. Но, помня, что у меня есть неприятное дело, а именно что молодая дочь еще не выдана, она пожаловала мне немного лекарства, чтобы продлить мое дыхание и дать мне дождаться этого. Прошлый год Пуса хотела вернуться в Южное море и оставила служанку своего престола, Сяомэй, чтобы мне прислуживать. Сегодня я умру. Кроме того, у меня, злосчастной, нет потомства, а Баоэра я люблю и жалею. Боюсь, что ты женишься на ревнивой женщине, которая не даст жить ни Баоэру, ни матери. А Сяомэй с лица красива, изящна, нравом к тому же великодушна и проста. Вот если ты ее возьмешь, чтобы продолжать свою женатую жизнь, будет ладно!
Дело в том, что Ван имел наложницу, которая родила ему сына по имени Баоэр. Он, считая эти слова чепухой, сказал жене:
– Послушай, милая, ведь те, кого ты все время чтишь, – божества! И вдруг у тебя сегодня вырываются подобные слова… Не оскверняешь ли ты бога пошлостью?
– Сяомэй, – отвечала ему больная, – служит мне вот уже больше года и ради меня забыла о самой себе, но я ее уже хорошо упросила!
– Где же Сяомэй? – интересовался Baн.
– Да в горнице! Разве нет?
Только что Ван собрался расспросить ее еще и еще, как она закрыла глаза и отошла.
Ван ночью бодрствовал у полога, под которым лежало тело жены, и услыхал в комнате сдавленный, скрытый, захлебывающийся плач. Он сильно испугался, решив, что это дух, крикнул прислугу и наложницу, открыл замок, взглянул – и оказалось, что там, в горнице, стоит одетая в траур красавица лет, как говорится, в две восьмерки. Сочтя ее божеством, все вошедшие стали в ряд и поклонились ей. Дева вытерла слезы и принялась помогать бившим поклоны подняться на ноги. Ван воззрился на нее в упор. Она только опустила голову.
– И в самом деле, – сказал Ван, – слова умершей жены не вздор, прошу вас сейчас же подняться в гостиную и принять приветствие от готовых представиться вам мужчин и женщин. Если же вы не одобряете этого, то я не посмею вздорно мечтать и навлекать на себя вину!
Дева покраснела и вышла. Она прямо и решительно поднялась в северное зало, где Ван велел прислугам поставить кресло против южной стороны. Ван поклонился ей первый. Дева также поклонилась ему в ответ. Затем все домашние, старшие и младшие, по очереди подходили, падали ей в ноги и били поклоны. Дева сидела с серьезным и строгим видом и принимала поклонение, и только когда пришла наложница, то она ее от поклона удер- жала.
С тех пор, когда хозяйка дома слегла в постель, прислуга обленилась, рабы стали поворовывать и дом давно был без надзора. Когда все представились ей и в строго чинном порядке встали рядом с ней для услуг, дева ска- зала:
– Я прочувствовала искреннее желание умершей госпожи и задержусь среди людей. Кроме того, она мне поручила большое дело. Каждый из вас должен омыть свое сердце и проявить перед своим господином усердие. Все прежние ваши проступки и грехи я оставлю без рассмотрения и учета, но если будет что-либо не так, то не говорите, что, мол, в комнатах никого нет!
И все увидели, что над креслом и в самом деле как будто висит образ Гуаньинь, раздуваемый и качаемый время от времени слабым ветерком.
Выслушав эти слова, вся челядь так и затряслась от страха и крикнула нестройным хором: «Хорошо!»
Теперь дева распорядилась с похоронами, проявляя во всем степенность и порядок. С этих пор ни большой, ни малый не смели лениться. Она весь день занималась делами по дому и вообще. Если Ван собирался что-нибудь делать, то также ей докладывал – и только потом совершал. Тем не менее, хотя он и видел ее в течение вечера по нескольку раз, он не имел с ней ни одного секретного разговора. По окончании погребения Ван хотел дать ход прежнему уговору, но не решался сказать ей прямо, а велел наложнице слегка намекнуть ей об его намере- ниях.
– Я, – сказала она на эти слова, – приняла от моей госпожи внушение и приказание, от которого мне долг не велит отказываться. И все-таки бракосочетание – это великий обряд, который не следует делать кое-как. Вот бы дядю Хуана, который и по положению знатен, и человек высокой нравственности, – его бы попросить быть главным лицом в клятвенном, как говорится, союзе между Цинь и Цзинь[303]. Тогда мне останется только исполнять, что мне велят!
В это время Хуан из Приказа Великих Служб[304], родом с реки И, оставил службу и жил на свободе. Он был другом отцу Вана, и они ходили друг к другу, живя в наилучших отношениях. Ван сейчас же явился к нему и рассказал, как обстоит дело. Хуану это показалось странным. Он тотчас приехал с Ваном вместе. Узнав о его приезде, дева тут же вышла и сделала ему приветственное поклонение. Хуан с первого же взгляда был поражен ею, как небожительницей, и стал мягко отклонять от себя приглашение, говоря, что он не дерзнет взять на себя церемонию. В конце концов он оказал щедрую помощь ее брачному наряду, совершил церемонию и уехал. Дева послала ему и его жене в подарок подушку и башмаки как своим свекру и свекрови. С этих пор их дружба стала еще теснее.
После соединения в брачной чаше Ван, считавший ее божеством, все время хранил почтительность даже в интимных делах. Иногда он допрашивал ее о том, как Пуса живет на земле.
– Какой вы, сударь, глупец, – говорила она. – Как может, скажите, статься, чтобы настоящая, подлинная богиня – и вдруг сошла в бренный мир для брака?
Ван усердно допытывался о ее происхождении.
– Не к чему так усердно меня допрашивать, – сказала она. – Раз вы считаете меня божеством, то чтите меня, поклоняйтесь мне, хоть с утра до вечера. Никакого, конечно, вреда и преступления в этом не будет!
Молодая обращалась с низшими служащими всегда с широкой снисходительностью. Без улыбки с ними она не говорила. И тем не менее служанки, забавляясь и держа себя по временам свободно, бывало, если издали ее заметят, сейчас же умолкают и ни звука.
Молодая смеялась и журила их.
– Неужели, – спрашивала она, – вы все еще считаете меня божеством? Какое я божество? Сказать вам по правде, я ведь двоюродная сестра покойной госпожи. Мы были дружны с раннего детства. Когда она захворала, то подумала обо мне и послала за мной бабку Ван из Южного села. Однако ввиду того, что я должна была бы каждый день быть возле зятя, и во избежание недоразумений, могущих возникнуть при совместной жизни мужчины и женщины, она заперла меня во внутренней горнице и нарочно сказала, что там, мол, сидит богиня. На самом деле какое я там божество?
Домашние все еще не очень-то этому верили. Тем не менее, служа при ней ежедневно и видя, как она себя держит, не замечали в ней ни малейшего отличия от обыкновенных людей. И все неосновательные разговоры начали понемногу прекращаться. Теперь даже те тупые и неповоротливые служанки, которых Ван, бывало, не мог исправить никакими побоями, все без исключения с радостью исполняли приказание, стоило молодой сказать им одно лишь слово.