– Да мы и сами не знаем, как это так, – говорили они, – и ведь, по-настоящему говоря, мы и не боимся ее. А вот стоит посмотреть на ее лицо, как сердце само собой становится безвольно-мягким и нам невыносимо ей перечить.
Благодаря этому все многочисленные упущения были окончательно исправлены, и в какие-нибудь несколько лет земли Вана тянулись сплошными полосами, а в его амбарах и гумнах лежали десятки тысяч даней.
Прошло еще несколько лет. Наложница родила девочку, а молодая – мальчика. Когда мальчик родился, у него на правой руке было красное пятно, и мать назвала его Сяохун (Красненький). Когда ему исполнился месяц, молодая велела Вану сделать большой обед и позвать Хуана. Тот щедро и богато обставил свое поздравление, но отказался от обеда под предлогом старости, мешавшей ему далеко ходить. Она послала тогда двух служанок, приказав им настойчиво приглашать его, Хуан наконец пришел. Молодая вышла к нему с ребенком на руках, обнажила его правую руку и объяснила, почему дала ему такое имя. При этом она раза два-три спросила старика, хорошее или злое это предзнаменование. Хуан улыб- нулся.
– Это – радостная красота[305]. Можно еще прибавить одно слово и назвать его Сихун, Радостный Красныш!
Молодая была очень этим обрадована и снова вышла, чтобы распластаться перед стариком в земном поклоне. В этот день барабаны и музыка наполняли собою весь двор и знатной родни было что народу на базаре. Хуан пробыл у них три дня и тогда только уехал.
Как раз в это время у дверей появилась повозка с верховыми, прибывшими, чтобы встретить молодую на пути к родителям, которых она шла проведать. Перед этим лет десять у ней не оказывалось никаких, как говорится, тыкв и конопли, и все стали об этом говорить, но она словно не слыхала; сделала, как следует, свой туалет и, закончив его, взяла к себе на грудь младенца и потребовала, чтобы Ван поехал ее проводить. Ван согласился. Ли через двадцать-тридцать, когда стало пустынно и безлюдно, она остановила повозку, крикнула Вану, чтобы слез с лошади, удалила людей и стала с ним вести такой раз- говор:
– Муж мой Ван, муж мой Ван! Встреча коротка, разлука долга! Как по-твоему: горевать об этом или нет?
Ван перепугался и спросил, что это значит.
– Как ты думаешь, кто я?
Ван отвечал, что не знает.
– А вот, в Цзяннани[306], на юге, помнишь, ты спас одного человека от смертной казни: было это, да?
– Да, было!
– Так вот, та, что плакала у дороги, – моя мать. Она была тронута твоим чувством человечности и все думала, как бы тебе отплатить за это. И вот, воспользовавшись приверженностью твоей жены к Будде, она привела меня к стезе божества. На самом же деле она просто хотела отблагодарить тебя при помощи моей особы. К счастью, теперь я родила тебе это создание в пеленках и, таким образом, этот обет уже как следует выполнен. Я вижу, что наступает твоя мрачная судьба. Если это дитя останется дома, то я боюсь, что ты не сможешь его воспитать. Вот почему я и пользуюсь предлогом поехать проведать родителей, чтобы избавить дитя от злой опасности. Запомни, сударь, и прими к сведению, что в те дни и часы, когда в доме будет смерть, ты должен на рассвете, едва прокричит петух, прийти на ивовую плотину Западной речки и, увидев человека с фонарем-подсолнечником[307] в руках, загородить ему дорогу и усердно его молить. Тогда можешь освободиться от напасти.
Ван обещал. Затем спросил, когда она вернется в дом.
– Этот срок нельзя заранее установить. Самое главное – это то, что ты должен крепко запомнить мои слова, и тогда наше следующее свидание произойдет в недалеком будущем.
Перед тем как расстаться, она схватила его за руку, стала такая грустная… и вместе с мужем заплакала. Потом вдруг влезла в повозку, которая понеслась быстро, как ветер.
Ван глядел на нее, но уже не видел. Вернулся.
Прошло лет шесть-семь. От нее не было совершенно никаких вестей. Вдруг по всей округе растеклась чума, умиравших было множество. Одна из служанок Вана заболела и через три дня умерла.
Ван, помня о том, что ему в свое время было сказано, сильно об этом думал. В этот день он пил с гостями, захмелел и уснул. Только что проснулся, услыхал пение петуха. Быстро поднялся и пошел к плотине. Видит, мерцает фонарик, который уже прошел мимо. Ван изо всех сил побежал за ним и уже был на расстоянии от него всего шагах в ста, как вдруг чем усерднее стал его догонять, тем дальше от него уходил огонек. Удалялся, удалялся огонек, и, наконец, его уже не было видно. В досаде и огорчении вернулся Ван домой и через несколько дней внезапно заболел и вскоре умер.
Его родня состояла большею частью из ненадежных проходимцев, которые, пользуясь случаем, стали обижать его сироту-сына и вдову-наложницу, причем совершенно открыто снимали и уносили к себе урожай с их земли, рубили их деревья. Дом с каждым днем стал падать и опускаться.
Через год умер и малютка Баоэр, и в доме теперь стало еще более ощущаться отсутствие хозяина. Родня Вана все больше и больше наглела. Они откромсали себе его земли, и в конюшнях, где были коровы и лошади, опустело. Затем они захотели разделить между собой, как тыкву, по частям самый дом Вана. Так как в нем жила Ванова наложница, то они явились с шайкой в несколько человек и силой отняли у нее дом и продали его. Наложница, полная любви к своей малолетней дочери, сидела с нею и плакала. Всех соседей их горе трогало.
Как раз в этот момент скорби и безвыходности вдруг послышалось за дверями, как во двор входят носильщики паланкина. Все пошли посмотреть, а из носилок вышла молодая госпожа, ведя за руку маленького сына. Взглянув во все стороны и увидя в доме беспорядочные кучи людей, словно на базаре, она спросила, что это за люди. Наложница, рыдая, рассказала ей, как все это вышло. У вдовы лицо гневно изменилось, она крикнула пришедших с нею слуг и велела им запереть двери и вынуть ключ. Собравшиеся хотели было оказать сопротивление, но в руках у них сделался словно паралич. Вдова велела наложить на одного за другим путы и привязать их к столбам флигелей, давая им в день по три чашки жижицы. Затем сейчас же она отправила второго слугу скакать к Хуану и сообщить ему о случившемся.
После этого она вошла, наконец, в гостиную и жалобно зарыдала. Наплакавшись, она сказала наложнице:
– Такова определенная небом судьба! Я уже назначила было день проезда сюда на прошлый месяц, но как раз в это время меня задержала болезнь матери, и вот, смотри, дошло до сегодняшних историй! Не думала я, что в какой-нибудь миг все уже станет таким пустырем!
Затем она спросила, куда девались служанки и женщины, что были раньше в доме. Оказалось, что их всех отняли родные Вана. Она еще глубже вздохнула. Однако уже через день служанки и работники, услыхав, что вдова вернулась, все сами прибежали в дом и, явившись к ней, один как другой, лили слезы.
Привязанные к столбам родные мужа кричали ей, что ее сын не есть отпрыск ее мужа, но она не стала с ними об этом рассуждать. Тут как раз подоспел и сановник Хуан. Вдова вышла к нему навстречу вместе с мальчиком. Хуан взял его за руку, засучил правый рукав и, увидев совершенно ясно красную отметину, показал всем присутствующим в доказательство подлинности его голую руку.
Затем он подробно расспросил о пропавших вещах, составил их список, отметил имена похитителей и лично явился к уездному начальнику. Тот велел схватить всех этих негодяев и дать каждому по сорок бамбуков. На них надели кангу[308], заключили в тюрьму и подвергли строгому наказанию. Не прошло и нескольких дней, как все поля, угодья, лошади и волы вернулись к прежним владельцам.
Хуан собрался домой. Вдова, взяв мальчика за руку, плакала и делала ему поклоны.
– Я – человек не от мира сего, – говорила она. – Это вы, дядя, знаете. Теперь я поручаю вам, дядя, этого моего сына!
– Пока у меня, старика, есть еще дыхание жизни, – сказал Хуан, – я все для него устрою!
Хуан уехал. Вдова проследила все дела, что называется, до нити в клубке. Затем, отдав сына на попечение наложницы, приготовила всякой снеди и пошла совершать жертву мужу на кладбище.
Прошло полдня, а она все не приходила. Пришли взглянуть: чарки и блюда на месте, а человек исчез.
В виде послесловия
Он не пресек человеку потомства, и человек также ему потомства не пресек. В этом – человек? А на самом деле не человек, а само небо!
Теперь: у тебя сидит дорогой друг. С ним ты разделишь и карету, и шубу. Затем, когда прошлогодний лопух на твоей могиле вырос еще длиннее и семья пропадает, – друг, усевшись в карету, глядь, уехал уже далеко.
Кто же этот единственный в своем роде человек, который не позволяет себе забыть об умершем друге и думает, как бы его отблагодарить за оказанную доброту?
О лисица! Если у тебя много денег – я буду их распорядителем.
Фонарь-пес
Слуга министра Хань Дацяня[309] спал ночью в передней и увидел, что в верхнем этаже появился, словно светлая звезда, какой-то фонарь.
Прошло совсем короткое время, фонарь спорхнул вниз и на полу превратился в пса. Слуга смотрит – а пес уже уходит, завернув за дом.
Быстро вскочил и, стараясь быть незамеченным, пошел за ним следом. Пес вбежал в сад и превратился в женщину. Поняв, что это лисица, слуга вернулся и улегся на свое прежнее место.
Вдруг сзади него появилась женщина. Слуга притворился спящим, чтобы наблюдать ее дальнейшие превращения. Она наклонилась к нему и принялась расталкивать. Сделав вид, что он только что проснулся, слуга спросил.
– Кто тут? – Женщина не отвечала.
– Слушай-ка, – продолжал слуга, – этот фонарь там, наверху, не ты ли была?
– Раз знаешь, – ответила она, – к чему спрашивать? – И улеглась с ним спать. Днем они разлучились, ночью сошлись – и так у них пошло навсегда. Хозяин, узнав про эти вещи, велел еще двум другим слугам лечь, обняв его с обеих сторон. Когда же те проснулись, то оба лежали под кроватью, причем не помнили, когда именно с нее свали- лись.