Хозяин сильно рассердился.
– Когда она придет, ты ее схвати и задержи, – сказал он слуге. – Иначе получишь плетей и палок!
Слуга не смел ничего возразить, сказал: «Хорошо» – и удалился. Он стал раздумывать, как ему быть. Задержать ее – трудно, не задержать – боязно провиниться. Ворочался с боку на бок, совершенно не зная, что предпри- нять.
Вдруг ему пришло в голову, что у женщины есть красная рубашка, плотно-плотно прилегающая к телу, которую она не хочет скинуть ни на минуту. Наверное, думалось ему, здесь-то у нее самое главное и заключается. Стоит лишь забрать рубашку, и можно будет заставить ее явиться к хозяину.
В полночь женщина пришла.
– Скажи, – спросила она, – тебе хозяин велел меня задержать, не правда ли?
– И очень даже, – отвечал слуга. – Тем не менее мы с тобой так дружим, так любим друг друга, что соглашусь ли я сделать это?
Когда они улеглись, он впотьмах зажал в кулак ее рубашку. Женщина разразилась плачем, с силою вырвалась и убежала.
С этого дня между ними все было прервано.
Впоследствии слуга, возвращаясь откуда-то домой, издали завидел свою женщину, сидевшую у дороги. Когда он поравнялся с ней, то она подняла рукав и закрыла себе лицо. Слуга слез с коня и крикнул ей:
– Это еще что за манеры?
Женщина поднялась и взяла его за руку.
– А я уж думала, – сказала она, – что ты забыл нашу прежнюю любовь. Ну, а раз любишь, да еще и относишься ко мне по-дружески, то любовь нашу можно восстановить. А то, что ты тогда сделал, так это вышло по приказанию твоего хозяина. Я тебе не удивляюсь. А все-таки положенной нам судьбе уже пришел конец! Сегодня я устрою маленькую пирушку… Пожалуйста, зайди ко мне, и мы устроим прощанье.
Дело было в начале осени. Гаолян только что загустел. Женщина взяла слугу за руку и повела за собой. А в гаоляне оказалось высокое здание. Слуга привязал лошадь, вошел. В гостиной уже были накрыты столы, полные разных блюд и напитков.
Только что он сел, как толпа служанок стала обносить жарким. У слуги было дело, об исполнении которого он обязан был своему хозяину донести. Он простился и вы- шел.
Смотрит – поле, как и раньше, все то же.
Дева-рыцарь[310]
Студент Гу из Цзиньлина отличался большими литературными дарованиями, но семья его была весьма бедна. К тому же мать его состарилась, и он не допускал мысли о том, чтобы отойти от ее колен[311]. Он целые дни кому-нибудь то писал, то рисовал, получал за это вознаграждение и на это жил. Двадцать пять лет ему уже исполнилось, а место подруги жизни все еще было не занято.
Напротив их дверей давным-давно стоял пустой дом. И вот как раз в это время появилась какая-то старая женщина с молодой девушкой, сняли дом и поселились в нем. Так как в семье у них мужчины не было, то Гу и не спрашивал, кто они и откуда.
Однажды случайно, откуда-то возвращаясь домой, он увидел, что из комнаты его матери выходит девушка. Ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Стройная, тоненькая, миловидная, изящная – редко на свете встретишь еще такую! Увидя студента, она не очень-то усердно принялась убегать, но впечатление производила как бы льда.
Студент вошел к матери и спросил, кто это.
– А это девушка, что насупротив нас живет. Она приходила ко мне просить ножа и мерки чи[312]. Только что она рассказала мне, что у нее в семье тоже только одна мать. Эта мать с дочерью, скажу тебе, не бедные люди по своему рождению! Я спросила ее: почему же она не выходит замуж? Она сослалась на то, что мать у ней стара. Завтра мне нужно будет пойти на поклон к ее матери, так я мимоходом намекну о твоих намерениях. Если то, на что они рассчитывают, не чрезмерно, ты можешь, как говорится, взять на себя пропитание ее старости[313].
На следующий день мать Гу посетила ее в комнатах. Мать девушки оказалась глухой старухой. Бросив взгляд на помещение, Гу нашла, что у них нет зерна даже на день вперед. Гу спросила, чем они занимаются. Оказывается, вся надежда на десять пальцев дочери. Затем она решила испытать их при помощи общих обедов, что старуха, по-видимому, принимала, но повернулась к дочери, спрашивая ее. Та молчала, мысленно этого совсем не одобряя.
Гу вернулась домой и рассказала подробно, что видела.
– Знаешь что, – сказала она недоверчиво, – уж не гнушается ли девушка нашей бедностью? Человек же она такой – не говорит и не смеется. Прекрасна, словно персик, словно слива, а холодна, точно иней или снег. Странный она человек!
Мать с сыном подумали, повздыхали – на том и кончили.
Однажды студент сидел в своем кабинете. Какой-то юноша пришел к нему просить что-то нарисовать. Наружности он был самой красивой, и на уме у него были ловкие шуточки. Гу спросил, откуда он. Юноша отвечал, что живет в соседней деревне. Затем стал являться к студенту, выждав дня два или три. Мало-помалу познакомились поближе, стали обмениваться остротами и шутками. Студент стал бесстыдно его обнимать. Юноша, между прочим, не особенно сопротивлялся, и Гу овладел им. С этих пор тот ходил уже часто, и сближение между ними пошло далеко.
Зашла как-то раз девушка. Юноша стал следить за ней взглядом и спросил, кто это такая. Студент ответил, что это соседка.
– Вот до чего прекрасна она, – сказал юноша, – ну, а выражение духа, сквозящее в ней, наводит страх, и еще какой страх!
Вскоре студент прошел в комнаты.
– Знаешь что, – сказала мать, – сейчас только девушка приходила просить риса. Она говорит, что целый день они не разводят огня. Эта девушка – самая чудесная дочь. Как жаль, что они так страшно бедны! Надо бы хоть немножко постараться их пожалеть.
Студент послушался слов матери, взял на спину доу проса, постучал к ним в дверь и передал, что сказала мать. Девушка приняла это, но не выразила благодарности. Днем она заходила иногда к студенту в дом и, видя, что его мать шьет платье или делает туфли, сейчас же садилась, шила ей и кроила. И вообще входила и уходила, работая у них в доме, словно его жена.
Студент все более и более обожал ее и каждый раз, как получал в подарок что-нибудь съестное, непременно делился с ее матерью.
Дева же нисколько, как говорится, «не вкладывала себе в зубы и щеки»[314].
Раз случилось так, что у матери студента в самом тайном месте вырос чирей и она днем и ночью выла и стонала. Дева время от времени подходила к ее постели, осматривала, промывала рану, накладывала лекарство, и этак раза три-четыре в день. Мать Гу это очень беспокоило, стесняло, но дева не брезговала ее грязью.
– О, как и где достать мне такую молодуху, как ты, которая бы так служила мне, старухе, до смерти?
Сказала и горестно вздохнула. Дева принялась ее утешать.
– Господин Гу – превосходный сын. Он в десять, в сто раз лучше нас, одинокой вдовы и сироты-дочери!
– Да, но всю эту хлопотню и беготню вокруг постели разве сделать сыну-обожателю? Кроме того, я уже приближаюсь к закату. Случится рано или поздно, что меня прохватит туман или роса, – меня глубоко тяготит мысль о преемстве жертвенной молитвы[315].
Во время этого разговора вошел студент. Старуха заплакала и сказала ему:
– Я так много обязана барышне. Не забудь отблагодарить ее за ее доброту!
Студент бросился ей в ноги.
– Вы оказываете ведь уважение моей матери, – сказала дева, – а я не благодарю. Зачем же вам меня благодарить?
Студент стал еще более чтить и любить ее. Однако во всем ее поведении проявлялась какая-то черствость; ни на волосок не зацепить, не подступиться!
Однажды, когда она выходила из дверей его дома, студент уставился на нее взглядом. И вдруг она обернулась и мило-мило засмеялась. Студент пришел в радостное волнение от такой неожиданности, бросился вслед за ней к ее дому, стал заигрывать, – а она не сопротивлялась. И они радостно этак сплелись в счастье. Затем она сказала студенту наставительно:
– Это сделать можно один раз, но не второй.
Студент пошел домой, не ответив. На следующий день он опять стал зазывать, но она сделала строгий вид и ушла, не обратив на него внимания.
Каждый день она часто приходила в дом, и по временам они встречались, но она не обращала к нему ни слова, ни движения лица. Стоило ему позволить себе с ней вольную шутку, как холодное слово уже леденило человека.
Как-то неожиданно, очутясь в месте, где никого не было, она задала студенту вопрос:
– Кто этот молодой человек, что каждый день к вам приходит?
Студент сказал кто.
– Его поведение и манера держать себя в отношении меня очень часто бесцеремонны. Так как он пользуется вашей неприличной симпатией, то я оставляю это так, без внимания. Однако прошу вас при случае передать ему от моего имени, что если он еще раз это повторит, то это будет означать, что ему не хочется жить.
Когда после этого юноша пришел, студент передал ему эти слова, прибавив:
– Ты знаешь, будь непременно поосторожнее с ней, тут тебе озорничать нельзя.
– Хорошо, – сказал юноша, – если ее нельзя трогать, зачем же ты с ней озорничаешь?
Студент заявил, что ничего этого нет.
– Ах, если нет, то как же она до твоего слуха довела игривые и нескромные мои слова?
Студент не мог на это ничего сказать.
– Позволь и мне просить тебя дать себе труд и передать ей от меня, чтобы она со своей ложной стыдливой чуткостью не манерничала. Иначе я повсюду стану о ней распространять слухи.
Студент сильно рассердился, что выразил на лице. Тогда юноша ушел.
Однажды вечером он сидел один. Вдруг дева вошла к нему и сказала с улыбкой:
– А у нас с вами, знаете ли, чувство и связь еще не порваны. Разве не от неба так нам определено?