А поначалу граф В. С. Салтыков здесь, на прудах речушки Рыбенки, что неподалеку от церкви Ивана Воина на Убогих холмах в Сущевской части, построил себе загородную усадьбу. Место было славное — тихое, со старыми ивами, склонившимися к покойной зеленой воде. И для парка лучше не сыщешь — а граф намеревался парк за усадьбой разбить. Опять же и до Москвы рукой подать.
Усадьба получилась замечательной. Нарочно ездили из Москвы и из окрестных мест ее посмотреть. Со временем переходила она от одного Салтыкова к другому, переделывалась, пока в 1777 году не приобрела ее Казна для устройства Инвалидного дома для неимущих штаб- и обер-офицеров, воевавших в Турецкой кампании. Документ об учреждении Инвалидного дома подписала сама Екатерина, предусмотрительно наказавшая: «Полагаемыя инвалидам на одежду, обувь и на все содержание на каждого 60 р. в год им самим не отдавать, дабы оныя на что-либо другое издержаны не были».
А дальше — совсем крутой зигзаг в истории: вдовствующая императрица Мария устроила в сем доме Институт благородных девиц для девочек 9–10 лет из обедневших дворянских семей.
Современный вид дом-дворец приобрел после перестройки в 1827 году по проекту Доменико Жилярди, но и потом долго еще доделывали. После революции девичий дух отсюда быстро выветрили: устроили сначала Дом коммунистического просвещения рабочих ячеек, чтобы поглядели на остатки роскоши графской жизни и тут же поняли, что так жить не надо. Потом здесь свои редуты воздвигла Красная армия, «что всех сильней» — как пелось тогда по радио. Отголоски той жизни остались: в замечательном зале с экспозицией интерьерного искусства XVIII века раньше располагался кабинет марксистско-ленинской подготовки.
Во времена Института благородных девиц вокруг дворца был разбит парк — прекрасный памятник русской садово-парковой архитектуры. Еще при советской власти он пришел в обидную ветхость, пока правительство Москвы, возжелав сохранить посыпавшееся наследство института, не приняло решение о его реконструкции. Предусмотрено восстановление насаждений, дорожек (отнюдь не асфальтовых), газонов. Появятся, как в прежние времена, гроты, мостики, ротонды. И кажется, прелестный парк снова станет для москвичей одним из любимых мест отдыха.
В его стенах творилась тайна
Смотришь на этот изумительный дом на Таганке, на Швивой горке, и удивляешься: какое чудо сохранилось неподалеку от центра. А ведь пройдешь и, не зная о нем, можешь и не заметить — на тихой улице, чуть в стороне стоит, за строем старых деревьев. Если взгляд не зацепится за старинную чугунную ограду, его от современной жизни отъединяющую, — непременно пройдешь мимо. А дом между тем великолепнейший. О нем и современники писали, и те, кто видел дом сто лет спустя, «что дом этот принадлежит к числу лучших и прекраснейших домов Москвы». И еще о нем же: «Что только может выдумать хороший зодчий, можно найти в архитектуре этого роскошного барского здания».
Но это, конечно, не просто дом. Это — дворец.
Об Иване Родионове Баташеве, хозяине дома, ходили легенды одна страшнее другой. Во времена императрицы Екатерины владел он воистину несметным богатством — обширными землями в Нижегородской, Тамбовской и Владимирской губерниях с лучшим строевым лесом в России. Незадолго до того, как надумал он построить в Москве дворец, императрица пожаловала ему дворянство за то, что замечательно наладил строительство и производство железоделательных заводов в Выксе — городе, расположенном на Оке, неподалеку от Нижнего.
Впрочем, говорили, будто вовсе не он, Иван, продумал устройство заводов, а младший брат Андрей, обладавший, по свидетельству многих, редкостным умом, железной волей и необыкновенной целеустремленностью. Сам же Иван слыл человеком алчным, с нравом необузданным, как о нем говорили. Наживался он всячески, как только мог, ни единого шанса не упускал: беглые крестьяне и мастеровые тянулись к нему, прослышав, что кормят на его заводах да еще и денег дают. Якобы. Потому что платил он на самом деле деньги ничтожнейшие. Каторжники тоже стекались к нему, вырвавшись на свободу. Более того, не таясь, Иван оказывал всякую помощь разбойникам, отсиживавшимся в муромских лесах, и драл за то с них мзду. Короче, ничем не брезговал.
Мудрено ли сказать, что и вовсе оборзел Иван Баташев, совершенно уверовав в свою безнаказанность. И в этом отношении еще более стал походить на уже знаменитого по всей России Демидова. Принялся устраивать неслыханные оргии, пытал людей ради забавы, распинал на кресте, сбрасывал в шахты, заковав в цепи, морил голодом. Жил он на редкость долго, пережив всех своих сыновей. И страшная слава о нем долго витала, даже и после смерти его.
Дошли и до императрицы слухи о нем. Екатерина повелела наладить следствие, а Иван Родионыч даже не принял следователя, приказал поселить в какой-то завалящей комнатенке. А наутро прислал блюдо с фруктами, положив под них кучу денег с запиской: «Фрукты съешь, деньги возьми, а сам убирайся, пока жив». Следствие больше не возобновлялось.
Спустя много-много лет стали в доме-дворце Баташева ремонт капитальный производить и нежданно нашли потайной ход из его комнаты, а в ходу том множество костей человеческих…
Дворец этот в Москве с момента его появления называли Баташевским, но потом, все чаще и чаще, — Шепелевским. Что тоже правильно. От одного из сыновей старика была дочь Дарья, которой душегуб и завещал все свое колоссальное состояние. Дарья вышла замуж за замечательного человека, известнейшего генерала Отечественной войны 1812 года Петра Шепелева. Однако Дарья недолго после смерти деда здесь прожила: отдала роскошный дворец под больницу для самых простых людей. Больница в этом дворце и по сей день.
Яузская улица, на которой расположен дом Баташева, прежде, даже я это помню, называлась Швивой горкой. Хотя нетрудно догадаться, что прозывалась она не иначе как Вшивой. А Швивая была потому, что в старину стояла здесь швейная слобода. Горка, надо сказать, отменнейшая. У бабушки моей здесь жила кума, и я иногда тут бывал. А чтобы не мешал взрослым, меня выпроваживали на улицу, на санках кататься. Так вот, разбежишься наверху, кинешься с маху брюхом на санки и так вниз несешься, что свист в ушах! Страшно, конечно, угодить в конце концов под машину, но яростная радость движения заставляла катиться снова и снова…
Теперь в доме Баташева городская клиническая больница № 23. Фасад ухоженный, чистый, с великолепной лепниной, хорошо сохранившейся. Поскольку дом — памятник русской архитектуры, реставраторы за ним все же приглядывают. Но внутри от барской роскоши уже ничего не осталось. Или почти ничего. В 1812 году здесь, укрываясь от московского пожара, отсиживался наполеоновский маршал Мюрат, но пришлось ему и отсюда бежать: огонь опалил и эти стены.
В доме сохранились две великолепные бронзовые с хрусталем люстры — подлинные, оставшиеся с баташевского времени, две превосходные мраморные скульптуры — юные нимфы в изящном порыве, лепнина кое-где по потолку тоже осталась. А роспись, восхищавшая многих из тех, кому довелось увидеть ее, нигде не осталась… Да еще два камина в главном корпусе, где теперь хирургическое отделение, напоминают о давнем-предавнем времени. Камины, правда, только так — одно название, хотя чугунные фигурные заслонки на них сохранились.
А еще сохранился за домом старинный парк. Разросшиеся липы и единственная лиственница средь них затесавшаяся. Уютная, живописная низинка, сплошь поросшая полынью, крапивой. Жутким, страшным холодом веет отсюда…
В этой низинке с 1918 по 1928 год захоронено около тысячи человек, расстрелянных в подвалах Лубянки. Архивные документы на всех имеются. Одно из пяти главных московских кладбищ, где прятали тайком расстрелянных. Кладбище — не кладбище: ни единой могилы…
Не только холодом нашего времени потянуло отсюда. Еще и баташевское время смрадом дохнуло.
Гусарская осада возлюбленной
Чего только не вытворяет человек в своей неустанной погоне за деньгами… Случается, и сам преображается неузнаваемо, и внешне и внутренне подчиняясь единственной цели. И вдруг — на тебе, ускользает близкая цель, только перья в руках от птицы счастья остались… Впрочем, бывает и хуже еще. Нашел, добился, а удержать не сумел. Позволил расхолодиться себе, полагая, раз есть — то куда же денется?
Нечто похожее произошло в жизни гусара, да не просто бравого, а героя Отечественной войны Дмитрия Дмитриевича Шепелева. Не знаю, любил ли он Дарью Ивановну Баташеву, или только в сиянии несметного приданного она казалась ему прекрасной, но как замечательно, хитроумно прокладывал он к ней свои подходы, как партию себе сам составил — будто партию на шахматной доске разыграл.
Где он впервые узрел Дарью, никто не скажет теперь, скорее всего, в этом громадном роскошном доме Баташевых. Может быть, на одном из шумных балов, слава о которых по всей Москве ходила..
Грудь Дмитрия Дмитриевича отягощали ордена и медали, а в карманах у него сквознячок погуливал — увы, легки были карманы, хотя рода он старого, знатного. Поговаривали, будто до войны еще он промотал, просадил небольшое свое состояние и теперь, будучи видным московским франтом, искал возможности поправить дела.
А Дарья Ивановна, меж прочим, числилась по Москве первой модницей и за нарядами сама в Париж ездила. Однажды, только-только вернувшись, в восторге рассказывала о нововведении французской моды: «Вообразите, что за прелестные сорочки: как наденешь, да осмотришься перед зеркалом, ну так-таки все насквозь и виднехонько!» Вся Москва со смеху помирала от такого высказывания. А вообще, вкусом она обладала, хотя и вызывающим для города со старыми взглядами. Короче, вот такую невесту предстояло завоевать гусару Дмитрию Шепелеву.
По коням! Сабли наголо!
Однако даже и он, человек испытанной смелости, сознавал что действовать надо неторопливо и осмотрительно: Дарья выросла без отца, под присмотром мало сказать сурового деда, а деда-зверя в полном смысле этого слова. Дед к Дарье не велел никого подпускать, покуда сам не выберет. Вот Шепелев и начал кругами ходить.