ограничить.
Отошли в прошлое выведывание подноготной с помощью спиц, забиваемых под ногти, перестали колесовать и вешать за ребра разбойников и неудачливых врачей, как делали еще при Петре I, и свинец расплавленный тоже теперь лить в рот перестали. Короче, легче стало дышать на дознаниях…
О пытках в застенках НКВД в тридцатые годы нам мало известно, точнее, ничего почти. Смертельные побои, изощренное испытание слепящим светом, жарой, холодом в тесной камере, где даже сесть нельзя, — это все по усмотрению и согласно фантазии ревностных исполнителей. Об изощренных орудиях пыток сведения вряд ли удастся найти, хотя и есть свидетельства о совершенно необычных способах пыток. Солженицын, к примеру, рассказывает, как одна гражданочка следователь любила иногда раздеться донага в запертом кабинете с подследственным и в таком виде выведывать у ошарашенного обвиняемого то, что ей было надо. Другая ее коллега приказывала разложить на полу «врага народа» и каблучком давила ему причинное место. С понятием давила, с вращением. Знала про мужское слабое место.
Отец моего школьного товарища в конце пятидесятых, вернувшись из заключения, рассказывал вполголоса — рано было еще в открытую говорить, как вырезали ему аппендицит в тюремной больнице. Наркоза не давали и резали по-простецки. Следователь, стоявший рядом с операционным столом, попутно задавал вопросы, на которые не сумел ранее получить нужных ответов.
Вот невольно и подумаешь, на все это оглядываясь: неужто и в самом деле правда да истина добываются лишь в мучениях, кровью… Так ведь технология эта кровавая нужна для убеждения самих истязателей. Это они себе втолковывают: вот она, правда, в смертельных мучениях выявленная. Теперь — дело ясное! Как бы не так! И ради чего тогда пытки все эти? Наказание — да, понятно, оно неминуемо должно следовать за преступлением, но пытки?
Знаю человека — теперь он контр-адмирал в отставке и живет в Доме на набережной, — который мальчишкой еще, до войны, обнаружил неподалеку от этого дома глубокий провал. Залезли в него, вооружившись свечами и фонарями, и увидели изогнутый подземный ход, ведущий под Москву-реку, к Кремлю. Мой знакомый осмотрительно не пошел дальше, а товарищи ему рассказывали, что пробирались под землей очень долго, мимо всяких костей и железа всякого и выбрались якобы на той стороне. Врали, скорее всего. А может, и нет. Не спросишь теперь. Нет теперь никого из тех давних мальчишек.
Главный архаровец жил на Пречистенке
Признаюсь: в детстве я слыл архаровцем. Не знал я, что определение сие означало, но по тону, каким произносила его моя бабушка, когда я выкаблучивал нечто этакое, можно было догадаться, что это не похвальба. А бабка и сама толком не знала. Если честно, то не более меня самого представляла.
И наконец в зрелом уж возрасте узнаю: был на исходе XVIII века в Москве военный губернатор Иван Петрович Архаров, славившийся отвагой, честностью и непримиримостью ко всякого рода преступлениям через закон. Полк его так и звали — архаровским, и всяк, в нем служивший, тоже прозывался архаровцем. За особую суровость, какая была у командира Ивана Петровича, генерала от инфантерии. И между прочим, приходившегося родным братом губернатору Москвы, а потом и Петербурга, знаменитейшему сыщику Николаю Петровичу Архарову. Вот такие знаменитые братья были.
Стою я теперь перед изумительным домом на Пречистенке, всего о двух этажах и вовсе не роскошным внешне, зато благородным, строгим, вызывающим невольное к себе уважение. Это и есть дом Ивана Петровича Архарова. Здесь жил он. Теперь в нем располагается Дом ученых. Беломраморная лестница, уютные залы, богатая лепнина, старая бронза и зеркала… Что и говорить, губернаторский дом.
А царила, правила в нем Екатерина Александровна, супруга бравого генерала. Некогда было ему домашними делами заниматься, да и не стремился к тому он: другие были заботы. Супруга же, едва переступив порог, завела в доме старомосковские порядки — строгие и одновременно широкие. Долгов не было у нее никогда, а доходы употребляла она исключительно на добрые дела и, сказывали, на подарки. Женщина она была добрая, справедливая и родственные привязанности уважающая хоть в десятом колене. Потому и был ее дом наполнен всегда бессчетным числом приживалок. Никому в участии не отказывала.
В жизни же Ивана Петровича, в молодые годы его, затерялась одна страница, к которой сам он не любил возвращаться. Тайная история… В обществе знали о ней и изредка вполголоса поговаривали.
Однажды Иван Архаров вместе с графом Алексеем Орловым исчезли. Главную роль в секретной миссии, возложенной на них Екатериной И, играл, конечно, Орлов. Именно он выбрал в помощники себе отважного, умного и преданного императрице Архарова. Путь их лежал в Ливорно, в Италию. Там обреталась, блистая в свете, красавица — княжна Тараканова, представлявшаяся в Европе родной дочерью императрицы Елизаветы Петровны от тайного ее брака с графом Алексеем Григорьевичем Разумовским. Для российского престола личность неожиданная и до крайности нежелательная. Екатерина якобы приказала Орлову любой ценой похитить ее.
Орлов с Архаровым блестяще решили задачу. Да только немного это дало: на самых пристрастных дознаниях Тараканова оставалась упряма и лишь подтверждала высокое свое происхождение. Судьба ее оказалась ужасной. Если вспомнить знаменитую картину К. Д. Флавицкого, погибла она во время бедственного наводнения в Петербурге: темница, забранное кованой решеткой оконце, через которое хлещет ледяная вода… На койке, среди ищущих спасения крыс — полная отчаяния женщина… Нет избавления ей…
Да только все было не так. В 1875 году в женском Ивановском монастыре, что в Москве, по личному и секретнейшему предписанию Екатерины II появилась новая личность — никому не известная и совершенно загадочная. Она была здесь же пострижена, стала называться монахиней Досифеей и содержалась под строжайшим надзором. В небольшом доме о двух этажах она занимала три кельи с окнами только во двор. По всему было видно, что Досифея — лицо знатного происхождения и не бедная: время от времени к ней приходили немалые деньги, которые она велела бедным раздавать, да регулярно из казначейства отпускалась на ее содержание определенная сумма. Затворница ни в чем не нуждалась. Разве только в свободе.
Ее почти никто не видел, кроме игуменьи, причетника и известного московского купца Филиппа Шепелева, торговавшего чаем и сахаром на Варварке. Ну да он-то уж умел помалкивать. Однако ж именно от него осталось известным, какова была Досифея: средних лет, сухощава, даже стройна и черты былой красоты еще сохранившая. Была она образованна и с некими знатными особами, которые крайне редко ее посещали, говорила на каком-то чужом языке. В церкви появлялась лишь изредка, и тогда храм для всех остальных закрывали.
Сохранился даже портрет ее работы неизвестного художника. В монашеском одеянии женщина, изображенная еще молодой, с тонкими чертами лица и огромными задумчивыми глазами… Портрет этот Досифея подарила нежно любимой ею княжне Анне Гагариной.
Так вот: Досифея, как предполагается и по сию пору, и есть княжна Августа Тараканова. И вовсе не в Петербурге погибла она, а ушла из жизни в 64 года в Москве, в 1810 году, и похоронена в Новоспасском монастыре. А от Ивановского монастыря давным-давно и следа не осталось.
Нашел я в одной старой книге о той загадочной женщине такие слова: «Предоставим времени приподнять эту завесу, если будет угодно судьбе».
А Иван Петрович Архаров был обласкан Екатериной, затем и Павлом, получил в подарок тысячу душ крепостных в день коронации, попал позже ненадолго в опалу, возвратился в Москву и уж только потом стал военным губернатором Первопрестольной.
Вот сколько знают стены этого старого-престарого дома.
Размахнись, рука, раскатись, нога!
Умели, что и говорить, — умели гульнуть наши пращуры! И дело это любили. Особенно в зимние праздники, когда и самый воздух бодрит, вселяя живость и силу.
Праздники задолго ждали, как и мы нынче, впрочем, готовились к ним, причмокивая да покряхтывая от вожделения, предвкушая предстоящее удовольствие. Да еще и потирая руки в приятно будоражащем нетерпении. И между прочим, сложа руки не дожидались заветных дней, а рьяно созидали, загодя готовя место будущих игрищ: развеселое дело, но и жутко ответственное.
Любимое место москвичей для зимних забав — подле Кремля, у Водовзводной и Боровицкой башен, под Ваганьковским холмом, где Неглинка впадает в Москву-реку. Потому холм, где ныне стоит Пашков дом, и называется по сию пору Ваганьковским, что игрища да гульбу на нем устраивали. Ваганить — играть, веселиться. Хотя что уж и говорить — какое веселье на Ваганьковском-то кладбище…
Было еще одно любимое местечко для зимних забав — под старым Каменным мостом или еще под Троицким. То, что теперь осталось от Троицкого моста, служит проходом в Кремль через Троицкие ворота. Так вот, в давние времена здесь стояла мельница, перед которой Неглинку запруживали, и в том месте, где сейчас вход в метро, разливался обширный пруд, доходивший почти до Ваганьковского холма. Вот именно здесь и творилось главное действо, разворачивались развеселые драмы кулачных боев. Без них ни один зимний праздник и в допетровские времена, и при Петре Алексеевиче, и позже, во времена Екатерины Великой, не обходился.
Огромнейшее количество народу собиралось на это зрелище. Из окрестных городов и сел съезжались. Кулачные бойцы под неумолчный говор толпы составлялись как-то сами собой в отряды — иногда левобережные на правобережных, потом мирно сходились, непременно обнимались и троекратно целовались, а после — как только раздавался пронзительный свист — с кулаками да палками бросались стенка на стенку. Бились всерьез, отчаянно, не щадили ни себя, ни противника, изливая воинский пыл. Отдельно сходились и в палочном бою, но то было уже в полном смысле побоище: многих увечили так, что на всю жизнь калеками делались, а то и убитыми выносили… Считалось очень веселым на это смотреть.