Затем студент поехал на экзамен в уезд и тайком там нанял лодку, чтобы разыскать Ван Дао-чэн. Когда же он прибыл на место, то оказалось, что Юнь-ци полмесяца тому назад уже куда-то ушла странствовать и с тех пор не возвращалась.
Студент вернулся домой, приуныл и заболел. Как раз в это время скончалась старуха Цзан. Вдова Чжэнь поспешила на похороны матери, но по пути с похорон сбилась с дороги и попала к некоей Цзин, которая оказалась ее двоюродной сестрой.
Тотчас она была приглашена в дом, где увидела какую-то молодую девушку, лет восемнадцати-девятнадцати, красоты совершенно очаровательной, невиданной.
Вдова, все время думавшая о том, как бы найти сыну прекрасную жену, чтобы он только не дулся на нее, была в душе поражена впечатлением от этой девушки и стала расспрашивать свою сестру о ней и ее жизни поподробнее.
– Это некая Ван, – отвечала та. – Она Цзинам племянница. И опора и прибежище[109] у нее потеряны, и она временно живет здесь.
– А кто ж ее жених? – любопытствовала вдова.
– Нет жениха!
Вдова взяла девушку за руку, заговорила с ней. От нее веяло грацией и ласковостью. Вдове она сильно полюбилась, и ради нее она осталась переночевать.
Затем она потихонечку сообщила о своих намерениях сестре.
– Великолепно, – отвечала та. – Только эта особа высоко себя ценит. Иначе зачем бы ей до сих пор так шататься без цели? Разреши – я с ней поговорю!
Вдова пригласила девушку лечь с ней на одну постель, стала с ней болтать и шутить с огромным для себя удовольствием. Девушка сама пожелала считать вдову своей матерью, и та ликовала. Пригласила ее вернуться вместе с ней в Цзинчжоу. Девушка этому предложению была особенно рада, и на следующий же день они обе в одной лодке вернулись домой.
Когда они добрались до дому, то оказалось, что студент все еще болен: так и не вставал. Мать, желая чем-либо порадовать больного, послала служанку шепнуть ему:
– Барыня для вас, барич, привезла красавицу!
Студент не поверил. Припал к окну, взглянул: еще прелестнее, чем Юнь-ци!
И подумал он про себя, что вот уже прошел их трехгодичный срок свидания, а она как ушла куда-то странствовать, так и не возвращалась. Можно предположить, что ее яшмовое лицо[110], наверное, уже нашло себе владельца, так что, заполучив эту красотку, можно очень хорошо утешиться.
Подумал, просиял, заулыбался и изменил выражение лица. Болезнь мигом прошла.
Тогда мать пригласила обоих молодых людей чинно представиться друг другу. Когда студент вышел, вдова спросила девушку:
– Ну что, ты поняла теперь, зачем я тебя взяла с собой сюда?
Девушка улыбнулась:
– Да уж поняла. Но зато вы, мама, не знаете, что я думала, когда собралась сюда с вами ехать. Я в молодости была просватана за некоего Паня из Илина. Но от него давно уже нет никаких вестей. Должно быть, уже нашел себе достойную пару. Если так, то я буду вам, мама, невесткой. Если этого еще не случилось, буду веки вечные вам как дочь и скоро-скоро отблагодарю вас за всю вашу ко мне доброту!
– Ну, если у тебя уже дано обещание, принуждать не будем. Только вот что. Несколько времени тому назад мне случилось быть на горе Пяти Патриархов[111]. И вот, знаешь, ко мне является некая даоска-монашенка и спрашивает меня о Пане. Теперь – опять этот Пань! А я наверное знаю, что среди наших илинских более или менее видных людей нет такой фамилии!
– Как, – воскликнула в изумлении девушка, – это были вы, мама, та женщина, которая спала там у Лотосовой горы? Ведь та, кто спрашивала вас про Паня, – я самая и есть!
Тут только мать все поняла – поняла и улыбнулась.
– Ну если так, – сказала она, – то студент Пань, скажу тебе определенно, – здесь!
– А где? – любопытствовала девушка.
Вдова велела служанке привести сына и спросила его. Тот был поражен.
– Как! Ты и есть Юнь-ци? – воскликнул он.
– А ты почем знаешь?
Студент рассказал все, что было, и она наконец узнала, что история с Панем была только шуткой.
Узнав, что Пань и есть студент, она застыдилась, что с ним все время говорит, и побежала сообщить обо всем этом вдове. Та спросила ее, откуда вдруг у нее появилась новая фамилия Ван?
– Да это моя настоящая фамилия и есть, но даоска, меня наставлявшая, полюбив меня, удочерила, и я шла под ее фамилией.
Вдове все это понравилось. Она выбрала счастливый день и устроила им брачную церемонию.
Возвратясь к предыдущему, видим, что дело было вот как.
Юнь-ци вместе с Юнь-мянь жили возле наставницы своей Ван Дао-чэн, но когда той пришлось круто, то Юнь-мянь ушла от нее в Ханькоу. Юнь-ци была балованна, наивна, работать не умела, да и к тому же стыдилась вообще выходить по даосским делам[112]. Даочэн это очень не одобряла.
Случилось затем так, что ее дядя Цзин приехал в Хуанган, где встретился с ней. Она лила слезы. Тогда дядя увез ее с собой и заставил ее снять свой даосский наряд.
После этого он хотел сватать ее за видных людей и упорно скрывал поэтому, что она когда-то была монахиней. Тем не менее всем, кто, как говорится, справлялся о ее имени[113], она выражала несогласие. Дядя и его жена не понимали, чего она хочет, и стали относиться к ней весьма недружелюбно, так что когда в тот самый день вдова взяла ее с собой и они могли вручить ей девушку, то почувствовали, словно свалили с себя тяжкое бремя.
По соединении в чаше[114] каждый из новобрачных все время рассказывал, что с ним приключилось. Их то охватывал восторг, то брали слезы.
Молодая оказалась весьма почтительной к старшим и усердно внимательной, так что вдова очень ее полюбила. Однако она только и знала, что играла на лютне и особенно охотно в шахматы; знать не знала, как вести хозяйство и домашние дела. Вдову это сильно огорчало.
Через месяц с небольшим вдова отправила обоих молодых к Цзинам. Они там погостили несколько дней и поехали обратно. Когда они плыли в лодке по Цзяну[115], вдруг мимо них прошла какая-то другая лодка, в которой сидела даосская монахиня. Подплыли – оказывается: Юнь-мянь!
Юнь-мянь единственная из всех была дружна с Юнь-ци, и молодая, обрадовавшись ей, пригласила ее к ним в лодку. Обе делились друг с другом всем «кислым и горьким»[116].
– Куда же ты теперь едешь? – спрашивала молодая.
– Я, видишь ли, – отвечала та, – давно о тебе тосковала. Наконец отправилась в дальний путь, пришла в монастырь Гнездящегося Журавля – и вдруг узнала там, что ты пошла к Цзинам. Вот я и решила проведать тебя в Хуангане. А того и не знала, что тебе уже удалось соединиться со своим возлюбленным! Смотрю теперь на тебя: ты словно фея… А я, значит, осталась без тебя бесприютной странницей: то поплыву, то причалю… И не знаю теперь, когда все это кончится!
Сказала и горько вздохнула.
Молодая придумала следующее. Она велела ей переодеться в другое платье, сняв монашеское, и идти под видом ее сестры. А она возьмет ее пока в компаньонки ко вдове, а там понемножку да помаленьку можно будет и ей подобрать приличную пару. Шэн согласилась.
Приехали домой. Молодая сначала доложила старухе, и затем только Шэн вошла в дом. Манеры у нее были как у девушки из хорошего дома, а в разговоре и шутке она проявляла великолепное понимание светских вещей. Старухе как вдове было очень скучно, одиночество ее удручало, так что, обретя себе Шэн, она была в высшей степени довольна и боялась лишь одного: как бы та от нее не ушла.
Шэн вставала спозаранку и принималась хлопотать вместо старухи, не считая уже себя гостьей. Старуха все больше и больше приходила от нее в восторг и про себя уже подумывала, не взять ли ее в дом как сестру молодой, чтобы покрыть этим ее прежнее монашество. Так она думала втихомолку, но не решалась об этом заговорить.
Однажды старуха забыла что-то сделать и побежала спросить у Шэн, а у той, оказывается, это давно уже для нее было готово. Воспользовавшись тогда представившимся случаем, она сказала ей:
– Наша сударушка с картинки не умеет вести хозяйство. Что с ней делать? Вот ежели бы молодая была вроде тебя, мне нечего было бы и тужить!
Старуха не знала, что у молодой это давно уже было на уме, она только боялась, как бы мать не рассердилась. Теперь же, услыша от той подобные речи, она засмеялась и сказала:
– Раз матушка меня любит, то молодая жена может ведь изобразить Ин с Хуан[117]… Как вам кажется?
Мать не отвечала, а тоже раскатисто смеялась вовсю. Молодая пришла к мужу и сказала ему, что старуха уже закивала головой. Тогда очистили и прибрали отдельное помещение, и молодая говорила Шэн:
– Послушай-ка, помнишь, когда мы еще с тобой в монастыре спали на одной подушке, ты, сестрица, говорила мне, что только бы нам с тобой найти человека, который понимал бы, что значит любовь и ласка, – что мы бы обе стали служить такому человеку? Помнишь или нет?
У Шэн невольно замигали глаза.
– Что ты, что ты, – пролепетала она, – да ведь когда я говорила про любовь и сближение, я ни о чем таком и не помышляла… Просто вот думала: целый день трудиться и хлопотать, а никто, никто и не будет знать, сладко ли, горько ли тебе… А вот за эти дни матушка наша соблаговолила приласкать меня за мою работишку. И душе моей стало вдруг отчетливо ясно, где холодно, а где тепло. Так что, если ты не издашь, как говорится, «указа прогнать пришельца»[118] и велишь мне быть постоянной компаньонкой матушке, то все мои пожелания этим будут удовлетворены. Я и не буду даже мечтать об исполнении того, о чем мы тогда говорили!