В этот отчетный день давался всем отпуск и ночных работ не производилось. Муж и жена, хозяева, ставили вино и угощение, сзывали прислугу, велели ей петь деревенские песни и хохотали.
Хозяйка была прозорлива, как фея. Никто не смел ее провести. Но так как ее награды плыли всегда поверх заслуженного, то дела было вести легко.
В селе было более двухсот дворов. Тем, кто был победнее, она помогала, смотря по их достатку, ссужая на оборот. И вышло из этого то, что в селе не было ни гулящих, ни ленивых.
Случилась как-то большая засуха. Эр велела жителям села поставить в поле алтарь. Сама же села в повозку и ночью туда выехала. Вышла из повозки и давай делать Юевы шаги[182], заклинательные приемы. И полил ливень сладкого, благодатного дождя… В районе пяти ли все поля были досыта увлажнены. Люди стали еще пуще обожать Эр как божество.
Она, выходя из дому, никогда не закрывалась, и всякий селянин ее видел. Бывало, что молодежь соберется меж собой и свободно выражается о ее красоте. Стоило, однако, им лично с нею встретиться, как сейчас же принималась самая подобострастная поза, и никто не смел даже поднять на нее глаза.
Осенью она давала деньги местным мальчикам, которые еще не умели пахать, за то, что они ей рвали тмин. Рвали они, рвали чуть не двадцать лет, заполнив тмином целый дом. Люди про себя смеялись над ней, осуждали.
Вдруг «влево от гор»[183] наступил большой голод, и люди поедали друг друга. Тогда Эр извлекла запасы, смешала их с крупой и стала раздавать голодающим.
Благодаря этому близлежащие деревни сберегли себе жизнь и никто не спасался бегством.
Историк этих чудес скажет теперь так:
То, что делала Эр, сообщено ей Небом. Это не зависит от усилия человека.
И однако, не будь этого отрезвления от одного слова, – и ей давным-давно пришла бы смерть.
Из этого видим, что в мире, должно быть, немало людей, одаренных совершенно необычными талантами, но по оплошности попавших к негодным проходимцам и через них погибших.
Как нам знать, неужели ж среди учившихся вместе с нею девочек совершенно не было подобных ей?
И это соображение заставляет меня предаться досаде, что им не встретился свой Дин!
Проказы Сяо-цуй
Министр ведомства «Величайших Постоянств»[184] Ван, родом из Юэ[185], когда был еще в возрасте, как говорится, «свитых рожков»[186], лежал однажды днем на постели. Вдруг стало темно, мрачно, грянул внезапно сильный гром. К нему подбежало и под него легло какое-то животное, больше кошки, и, как он ни ворочался, не отходило. Через некоторое время погода прояснилась, и животное сейчас же убежало. Ван посмотрел на него: нет, это не кошка! Тут только он струсил и крикнул через комнату своего старшего брата. Тот, узнав, в чем дело, с довольным видом сказал:
– Ну, братец, ты, наверное, будешь очень знатным лицом. Это ведь к тебе приходила лисица, укрывающаяся от беды, которою ей грозил Гром Громовой![187]
Действительно, впоследствии Ван в очень раннем возрасте выдержал экзамен на «поступающего служить»[188] и, побыв уездным правителем, поступил в «помощники государева правления»[189]. У него родился один сын, по имени Юань-фэн, чрезвычайно глупый. Шестнадцати лет от роду он не умел понимать, что значит женщина, что такое мужчина, так что никто из односельчан не брачился с ним. Вана это огорчало.
Случилось, что какая-то женщина в сопровождении молодой девушки вошла в ворота дома Вана и стала сама предлагать девушку в жены. Ван посмотрел на ее дочь: она очаровательнейшим образом была вся в открытой улыбке, настоящая порода фей! Ван был рад ей и спросил у женщины ее фамилию. Она назвалась Юй; дочь же, сказала она, зовут Сяо-цуй. Лет ей было две восьмерки. Стали говорить о свадебных деньгах.
– Она, знаете, пока при мне, ест хлеб с мякиной, да и то не досыта, – сказала женщина, – так что если в одно прекрасное утро поместить ее в больших хоромах, дать ей в услужение служанок и слуг, кормить ее досыта жирной пищей, то все ее мечты будут удовлетворены, а мое желание покойно. Разве я за свой овощь требую денег?
Госпоже это понравилось, и она оказала женщине весьма щедрый прием, а та тут же велела девушке поклониться господину и госпоже Ванам.
– Вот тебе свекор и свекровь, – сказала она, – которым ты должна усердно служить… А я сильно тороплюсь и пока уйду, а дня через три, должно быть, снова явлюсь.
Ван велел было слуге проводить ее на лошади, но она сказала, что ее село отсюда недалеко и что не стоит беспокоиться такими сложными хлопотами. Вышла за двери дома и удалилась.
Сяо-цуй, нимало не горюя и не тоскуя, сейчас же села и стала рыться и выбирать цветочные узоры[190]. Госпоже Ван это было приятно, нравилось, полюбилось. Прошло несколько дней. Женщина так и не появлялась. Спросили молодую, где ее село, но та с совершенно наивным видом не умела сказать, как туда пройти. Тогда родители Ваны дали мужу с женой отдельный двор и велели им закончить брачные обряды. Вановы родственники, услыша, что они подобрали себе в молодухи какое-то бедное ничтожество, стали насмехаться над ними, но при виде молодой все они пришли в изумление, и разговоры прекратились.
Молодая, вдобавок ко всему прочему, была необыкновенно сообразительна и умела угадывать по виду, веселое или гневное настроение у свекра и свекрови. А те, в свою очередь, оказывали ей внимание и любовь куда более заметные, нежели то бывает в обыкновенных обстоятельствах. Однако они робко-робко вели себя: всё боялись, как бы она не возненавидела их сына за его идиотство. Молодая же все время была настроена радостно, смеялась и не выказывала к нему отвращения.
Единственной ее особенностью была страсть к шалостям. Так, она сшила из холста шар и давай его подкидывать ногами и хохотать. На ноги она надевала маленькие кожаные башмачки и, поддав мяч на несколько десятков шагов, дразнила мужа, веля ему туда-то бежать и принести. Барский сынок со служанкой, бывало, обливаясь потом, бежали друг за дружкой. Однажды случайно зашел сам Ван, и вдруг – тррах! – мяч влетел и ударил прямо ему в лицо. Молодая вместе со служанкой унесли ноги, а барский сын все еще прыгал, скакал и догонял мяч. Ван рассердился, бросил в сына камнем, и тот наконец упал и заплакал. Ван рассказал об этом супруге. Та пошла сделать выговор молодой жене, которая лишь опустила голову и легонько улыбалась, а рукой царапала по дивану.
Как только свекровь удалилась, она опять, как глупенькая, запрыгала по-прежнему.
Раз она взяла румян, белил и прочего и разрисовала мужу лицо узорами, словно как у черта. Увидя это, госпожа сильно рассердилась, раскричалась на молодую и давай ее ругать. А та, прислонясь к столу, играла своим пояском; не пугалась, но и ничего не говорила. Госпожа не знала, что делать, и побила за это палкой своего сына. Юань-фэн закричал изо всех сил, и тогда только молодуха пригнула колени и стала просить прощения. Гнев госпожи сейчас же прекратился, и она, остановив свою палку, удалилась. Молодая с хохотом потащила мужа за собой в спальню, отряхнула пыль с его одежды, вытерла у него на глазах слезы, погладила ему рубцы от палки и дала ему в виде гостинца жужубов и каштанов. Муж утер слезы и просиял радостью.
Молодая заперла дверь и снова стала наряжать мужа, делая его теперь то князем-старшиной[191], то жителем Шамо, то, наконец, убрав все прочее, одевала в роскошное платье, затягивала тонкую талию, наряжая его, таким образом, красавицей Юй[192], и заставляла грациозно кружиться в танце походных шатров. А то иногда она втыкала себе в волосы фазаний хвост, играла на пипа[193], дин-дин да дин-дин, тоненько так и нежно, – вся комната оглашалась хохотом. Так она стала делать каждый день, и это превратилось у нее в привычку. Из-за идиотства своего сына Ван не позволял себе пройти к молодой и бранить ее, так что, даже если и слышал что-либо, делал вид, что не обращает внимания.
На одной с ним улице жил цензор Ван. Оба Вана жили друг от друга всего в расстоянии десятка домов, но друг друга не могли переносить. Как раз в это время наступила большая ревизия чиновников, и цензор, боясь, как бы Ван не получил печати[194] хэнаньского даотая[195], решил повредить ему на этом пути. Ван знал о его происках и страшно горевал, не представляя себе, что тут можно предпринять.
Однажды вечером все рано легли спать. Молодая надела форменную шапку, чиновничий пояс и прочие украшения и принадлежности костюма первого министра. Затем она взяла ножницы и нарезала ими белых ниток, из которых сделала густые усы. После этого нарядила двух служанок людьми в синем платье[196], изображающими слуг важного чиновника. Тайно и без позволения оседлала лошадь из конюшни и выехала на ней, сказав шутливо:
– Я хочу заехать к господину Вану!
И поскакала к воротам цензора. Там же вдруг она стала плеткой бить слуг, говоря им:
– Я ехал к товарищу министра Вану, а совсем не к цензору Вану!
Повернула поводья и вернулась домой. Доехав до ворот, она привратниками по ошибке была принята за настоящего чиновника, и те побежали доложить Вану. Ван быстро вскочил и побежал учтиво встретить. Тут только он узнал, что это шутка жены его сына. Рассердился страшно.