– Люди только и ходят что по моим промахам, – говорил он жене, – а тут – на-ка! – всю мерзость моих женских комнат так-таки подняли в чужой дом и объявили! Ну, знаешь, моя беда невдалеке!
Госпожа рассердилась, побежала в комнату невестки и принялась ее ругательски ругать. Та только и делала, что глуповато усмехалась, ничего решительно не возражая. Хотела бить – не было решимости, хотела ее гнать – не к кому! Оба супруга в злобе и досаде не спали всю ночь.
В это время первый министр был необыкновенно суровый, и, между прочим, его манеры, внешний вид и слуги – все это ни на малейшую черту не отличалось от того поддельного наряда, что сделала себе молодая женщина. Цензор Ван тоже был введен в заблуждение и принял ее за подлинное лицо. Он неоднократно выходил караулить у ворот Вана. Была уже середина ночи, а гость от Вана все еще не выходил. Цензор заподозрил, что у первого министра с Ваном имеется какой-то тайный заговор. На следующий день оба Вана были на ранней аудиенции у государя. Цензор, увидев Вана, спросил его:
– Вчера ночью, кажется, наш министр приезжал в ваш дом?
Ван, решив, что он над ним издевается, с лицом, полным стыда, сказал в ответ: «Да-да», и то не очень громко. Цензор еще более стал подозревать Вана, и все его подвохи с этих пор прекратились. Наоборот, после этого он стал особенно дружелюбно и радостно его встречать. Ван, убедившись в настоящем положении дел, втайне был рад, но велел жене потихоньку уговорить молодую изменить свое поведение. Та засмеялась и обещала.
Прошел год. Главный министр был отставлен от должности, и как-то случилось, что он послал Вану частное письмо, которое по ошибке попало в руки цензора. Тот сильно обрадовался и начал с того, что поручил кое-кому из хорошо знавших Вана пойти к нему и попросить взаймы десять тысяч ланов. Ван отказал. Тогда цензор лично явился в дом Вана. Ван стал искать свою шапку и халат, но найти того и другого не мог. Цензор ждал его долго, рассердился на его невнимание и в сердцах хотел уже уходить; как вдруг увидел Ванова сына, одетого в царское платье и в шапке с бусами[197]. Какая-то женщина выталкивала его из дверей. Цензор сильно испугался, но потом засмеялся, погладил его, снял с него платье и шапку, связал в одеяло и ушел. Ван быстро выбежал, но гость был уже далеко.
Узнав о том, что случилось, Ван в ужасе лицом стал похож на землю и громко заплакал.
– Ну, – сказал он, – это «вода моего несчастья»[198]. Можно, пожалуй, указать уже день, когда заалеет кровью весь мой род!
Тут он взял с женой по палке и направился в комнаты. Молодая, догадавшись, что будет, закрыла двери и дала им волю ругаться и грозить. Ван рассердился и топором раскрыл ее двери. Молодая же, сидя у себя и сдерживая смех, заявила ему:
– Слушайте, отец, вы не сердитесь! Если здесь будет находиться молодая жена, то и нож, и пилу, и топор, и секиру она сама на себя примет, лишь бы не допустить, чтобы беда обрушилась на обоих родителей. Если я вас вижу сейчас в таком состоянии, то уж не значит ли это, что вы хотите убить меня, чтобы, как говорится, «залить мне рот»?[199]
Ван остановился.
Цензор пришел к себе домой и действительно написал обличительный донос, обвиняя Вана в том, что называется «неследованием своей колее»[200], причем в доказательство представил царское платье и царскую шапку. Государь был потрясен этим и лично осмотрел вещи. Оказалось, что шапка с привесками была сделана из просяных сластей, а облачение было не чем иным, как рваным холстом и желтыми обертными тряпками. Государь разгневался на ложный донос и велел по этому поводу еще призвать Юань-фэна. Увидя его глупое выражение – явное, хоть руками сгребай, – государь захохотал.
– Ах, значит, этот-то и мог стать Сыном Неба! – сказал он и отдал цензора под суд.
Тогда цензор стал снова обвинять Вана в том, что у него в доме живет человек с нечистой силой, творящий вредные чары. Судебные власти допросили домашнюю прислугу, которая показала, что ничего другого здесь нет, кроме сына-идиота и его сумасшедшей жены, которые целый день только тем и занимаются, что играют и смеются. Соседи по дому также не дали никаких иных свидетельств, и дело было решено тем, что цензора приговорили к ссылке в юньнаньские[201] войска.
С этих пор Ван стал считать молодую женщину замечательной и при этом, видя, что ее мать долго не идет, решил, что она не человек. Подослал к ней жену, чтобы та постаралась выведать от нее, но она только смеялась и ничего не говорила. Жена Вана пристала к ней с расспросами, еще и еще, и тогда она, прикрывая рот, сказала:
– Я – дочь Яшмового Верховного[202]. Разве вы, матушка, не знаете?
Прошло не особенно много времени. Ван был назначен сановником в столицу. Ему было уже за пятьдесят, и он все время горевал, что нет внука[203]. А молодая, прожив у них уже три года, каждую ночь спала отдельно от барского сына, так что, по-видимому, еще не имела с ним ничего секретного. Госпожа Ван велела унести кровать и сказала сыну, чтобы он спал вместе с женой. По прошествии нескольких дней он пришел к матери и заявил:
– Кровать-то у меня взяли, а все не возвращают, злые люди!
И старые и молодые служанки все, как одна, так и засверкали зубами, а госпожа закричала на него и вытолкнула вон.
Однажды молодая мылась в своей спальне. Сын Ванов, увидев ее там, захотел помыться вместе с ней. Она засмеялась, остановила его и велела ему пока обождать. Затем, выйдя из комнаты, налила свежей горячей воды в кувшин, сняла с него халат и штаны и с помощью служанки втолкнула его. Почувствовав жар и духоту, он громко закричал, что хочет выйти, но жена не слушала его и накрыла его еще одеялом. Через короткое время звуки прекратились. Открыли, взглянули – мертв. Молодая хохотала вовсю, нисколько не смущаясь. Вытащила его, положила на кровать, вытерла тело насухо, дочиста и покрыла двойным одеялом. Госпожа, услыхав об этом, вошла в комнату, заплакала, потом стала браниться:
– Ты, сумасшедшая холопка, – кричала она, – за что ты убила моего сына?
– Такого глупого сына, знаете, лучше вовсе не иметь, – смеялась та в ответ.
Госпожа еще более разгневалась и боднула головой молодую. Служанки бросились их разнимать и уговаривать. Как раз во время этой суматохи и ссоры вдруг одна из прислуг доложила:
– Барич дышит!
Госпожа отерла слезы, потрогала его, а дыхание уже – сю-сю – так и заходило. Сильный пот обильно засочился, промачивая насквозь тюфяки и матрацы. Так прошло время – ну, чтобы поесть, – и пот прекратился. Вдруг больной открыл глаза и стал озираться вокруг, на все четыре стороны. Оглядел всех слуг, которых, по-видимому, не узнавал.
– Все, что было прежде, я сейчас вспоминаю, – словно проснувшись ото сна, сказал он. – Что это значит?
Видя, что его слова уже не идиотские, госпожа пришла в сильное удивление и потащила его к отцу. Тот и так и этак неоднократно испытывал его – действительно не идиот! Отец страшно обрадовался, словно получил какую-нибудь редкостную драгоценность.
Поставили теперь кровать на ее прежнее место, постлали снова на ней одеяло, положили подушку и стали смотреть. Молодой вошел в спальню и выслал всех прислуг. Наутро заглянули в спальню – кровать была незанятой и стояла зря. С этих пор идиотские, с одной стороны, и сумасшедшие – с другой, выходки более не повторялись.
Супруги жили тихо и любовно, согласно, словно цитра цинь и гусли сэ, словно один был тенью другого.
Так прошел с чем-то год. На Вана последовал со стороны одного из приверженцев цензора донос, по которому он был лишен должности и еще потерпел небольшое наказание. У него давно хранилась яшмовая ваза – подарок гуансийского губернатора, цена которой была несколько тысяч ланов. И вот он хотел отдать ее в виде взятки тому, кто, так сказать, занимал дорогу. Молодая увлеклась вазой, держала и рассматривала ее, пока она не выпала у нее из рук и не разбилась вдребезги. Полная смущения и стыда, она сама явилась с повинной. Ваны как раз были в невеселом расположении духа из-за потери должности и, узнав об этом происшествии, рассердились и в оба рта пустились ее ругать. Молодая, вся в гневе, вышла и сказала их сыну:
– Живя здесь в твоем доме, я сохранила в живых и в сохранности не одну только какую-то вазу. Как можно после всего этого не оставить мне никакого, как есть, лица[204], никаких глаз? Говоря с тобой серьезно, я должна тебе заявить, что я не человек. Мать моя в беде, грозившей ей от Грома Громового, встретила и глубоко почувствовала заступничество и крылья твоего отца. Кроме того, у нас с тобой была предопределенная доля на пять лет. Вот ввиду всего этого мать и послала меня сюда, чтобы отблагодарить за оказанную ей в свое время милость, а также чтобы исполнить данный тогда же обет. О тех плевках, о той брани, которые я терпела здесь у вас, о тех вытасканных у меня волосах не стоит и говорить: этого просто не сосчитать. Знаешь, почему я не ушла сейчас же? Да потому, что пятилетней нашей любви еще не исполнился срок. Ну а теперь – зачем мне еще здесь оставаться?
И в ярости вышла. Муж погнался было за ней, но она уже исчезла. Ван, придя в себя, все понял ясно и почувствовал себя совершенно потерянным. Полный раскаяния, он видел всю невозможность загладить свой промах.
Молодой Ван вошел в спальню, посмотрел на оставшиеся после жены косметики, на брошенные шпильки и горько заплакал, полный желания умереть. Ему ни сон, ни еда не были сладки, и с каждым днем он все хирел и замирал. Ван, сильно удрученный этим зрелищем, быстро собрался устроить ему, как говорится, «клеевую скрепу»