[205], чтобы рассеять тоску сына, но молодого Вана это не радовало. Единственно, о чем он думал, – это как бы найти хорошего художника, который написал бы портрет Сяо-цуй. Днем и ночью стал он делать у портрета возлияния и читать молитвы.
Так прошло чуть ли не два года. Однажды ему случилось возвращаться домой из какой-то чужой деревни. Уже блистала светлая луна. За деревней находился сад с павильоном, принадлежавший родне Вана. Ван, проезжая верхом, услыхал за стеной сада чей-то смех. Остановил лошадь, велел конюху держать ее за узду, влез на седло и заглянул в сад: там гуляли и резвились две девушки. Луна зашла за тучи, стало темновато, разобрать было не очень-то легко. Он слышал только, как одна из них, одетая в бирюзовое платье, сказала другой:
– Слушай, ты, холопка, надо бы тебя выгнать за ворота!
Другая же, одетая в красное, ответила:
– Как так? Ты в саду моей семьи и вдруг кого же это собираешься выгонять?
– Ты, холопка, право, бессовестная, – возразила та, в бирюзовом. – Сама не умела быть женой, так что люди ее выгнали, и вдруг нахально признает своим чужое владение!
– А все-таки, знаешь, я лучше тебя, старшей холопки, на которую нет желающего обратить внимание.
Так отвечала ей дева в красном. Ван вслушивался в ее голос – что-то уж больно похож он на голос Сяо-цуй. И Ван громко окликнул ее. Женщина в бирюзовом ушла.
– Ну, пока что, – сказала она на прощанье, – я с тобой спорить не буду. Твой мужчина, смотри, пришел!
Тут дева в красном подошла к Вану: действительно, это Цуй. Вана охватил беспредельный восторг… Она велела ему лезть на забор, затем дала руку и спустила его вниз.
– Два года мы не виделись, – сказала она, – вот и стал ты горстью высохших костей!
Ван схватил ее за руки, а слезы так и побежали вниз. Стал подробно рассказывать, как он о ней все время думал.
– Я, конечно, знала это, – сказала она. – Только, видишь ли, у меня не было лица, с которым я могла бы снова показаться у ваших. Сегодня я забавлялась тут со старшей сестрой, и опять пришлось нам встретиться. Этого достаточно, чтобы убедиться в том, что предопределенной связи судеб избежать нельзя. Пожалуйста, поедем домой вместе. Если ж нельзя, сделай одолжение, останемся в этому саду!
Ван согласился и послал слугу, чтобы тот бежал домой и сообщил госпоже. Та в испуге вскочила, села в кресло, которое несут на плечах, и поехала. Там она открыла ключом сад и вошла в павильон. Молодая Ван бросилась к ней, пала в ноги и так ее встретила. Госпожа схватила ее за руки и, проливая слезы, стала усердно докладывать ей о своих ошибках, даже не оправдываясь и не извиняя себя.
– Если ты нимало не помнишь о палках и розгах, то, пожалуйста, поедем вместе домой. Утешь поздний закат дней моих!
Молодая сурово и решительно отказывалась, считая это невозможным. Тогда госпожа выразила опасение, что в этой заброшенной даче слишком дико и тихо, и предлагала обслуживать ее большим количеством слуг, но молодая сказала ей на это:
– Никого из всех этих людей я не желаю видеть. Разве вот тех двух служанок, что в былые дни были со мной с утра до вечера, – к ним я не могу не относиться с любовью и вниманием. Кроме них, еще, пожалуй, я хотела бы какого-нибудь старого слугу, чтобы он был у ворот, а в остальных никакой дальнейшей надобности нет!
Как она сказала, так все и было сделано. Под предлогом, что молодой Ван лечится на даче от болезни, ему ежедневно стали посылать туда пищу и все необходимое. На этом и кончили.
Молодая все время уговаривала мужа заключить новый брак, но тот не соглашался. Через год, или около того, у молодой стали вдруг постепенно изменяться брови, глаза и даже голос. Ван достал ее портрет, сравнил: далеко не то – как будто два разных человека! Ван пришел в сильное изумление.
– Ну-с, – спросила его по этому поводу жена, – посмотри-ка на меня: как я выгляжу теперь по сравнению с той, какой была раньше?
– Красива-то ты нынче красива, – отвечал муж, – но по сравнению с тем, что было раньше, по-видимому, не то!
– Что ж, я, пожалуй, состарилась!
– В двадцать-то лет с небольшим разве может человек так скоро состариться?
Молодая засмеялась и сожгла портрет. Ван бросился спасать его из огня, но от него остался лишь пепел.
Однажды она сказала мужу:
– Когда мы еще жили дома, наша мама сказала мне, что я до смерти не сделаю кокона[206]. Теперь оба наших родителя состарились, а ты – сирота. Я же, говорю серьезно, не могу родить дитя и боюсь, как бы не помешать твоему потомству. Прошу тебя поэтому взять себе в дом жену. Пусть она с утра до вечера служит свекру и свекрови, а ты будешь себе расхаживать между нами обеими: тоже никакого ведь неудобства от этого не будет!
Ван согласился с этим и понес брачные подарки в дом сановника первой степени Чжуна. Приближался счастливый срок. Молодая сделала новобрачное платье, туфли и препроводила это в виде подарка к свекрови. Когда новобрачная вошла в ворота дома, то вдруг оказалось, что ее речь, вид, манеры ходить и двигаться ни на волос не отличались от Сяо-цуй. Сильно изумленный при виде этого, Ван поехал на дачу, но куда девалась Сяо-цуй, никто не знал. Ван спросил у служанок. Они достали красный платок и сказали ему:
– Барыня ушла на время к себе домой проведать мать и оставила вот это для передачи вам, барин!
Ван развернул платок. Там оказалось ввязанным в узел яшмовое цзюэ[207]. Ван про себя догадался уже, что она не вернется, забрал служанок и увел их домой.
Он ни на час, ни на минуту не забывал о Сяо-цуй. На его счастье, сидя с новой женой, он испытывал то же, что было бы при виде его старой любви. Он понял теперь, что Сяо-цуй предвидела брак с девицей Чжунов и изменила заранее свой вид, дабы утешить его будущие думы и воспоминания.
Целительница Цзяо-но
Студент Кун Сюэ-ли был потомок Совершенного[208]. Он был человек, насыщенный культурною начитанностью, писал хорошие стихи. У него был ученый друг, который был правителем уезда Тяньтай. Раз он ему прислал письмо, приглашая его к себе. Студент поехал. В это самое время правитель умер, и студент, бедный, потерянный, не мог ехать домой. Он временно поселился в храме Путо[209] и нанялся в писари к монахам.
К западу от храма, шагах этак в ста, был дом господина Шаня. Он был сын магната старой семьи, но в большой тяжбе сильно разорился. Семья была малочисленная, и он переехал жить в деревню, так что с этих пор дом его опустел.
Однажды в воздухе вился и падал большой снег. Было тихо, прохожих никого. Студент шел мимо дверей этого дома, как вдруг из них вышел юноша яркой красоты и в высшей степени изящный. Увидав студента, он устремился к нему и, сделав церемонный поклон, ласково заговорил, стал расспрашивать, а затем пригласил его снизойти и пожаловать к нему в дом. Студенту он полюбился, и тот с большим удовольствием за ним пошел. Войдя в дом, он увидел, что комнаты не очень обширны, но в них повсюду развешены парчовые ковры, а на стенах висит много каллиграфий и картин древних людей. На столе лежит книга, название которой гласит: «Мелкие статьи из Ланхуаня»[210]. Просмотрел, перелистал разок – всё статьи, никогда на глаза не попадавшиеся.
Студент, считая, что раз юноша живет в доме Шаней, то, вероятно, он и есть хозяин, не стал расспрашивать о его службе и родне[211], но юноша осведомился очень подробно о том, откуда ведут его следы, и, видимо, жалел его. Стал уговаривать его поставить здесь, так сказать, шатер и проповедовать ученикам[212].
– Я здесь прохожий странник, – сказал студент со вздохом. – Кто будет служить мне в роли древнего Цаоцю[213]?
– Если вы не отринете меня, как какую-нибудь жалкую клячу, – сказал ему на это юноша, – я хотел бы сделать вам поклон у ваших дверей и стен[214].
Студент обрадовался, но сказал, что не смеет быть ему учителем, и просил разрешения быть другом.
Затем он спросил, почему этот дом так долго стоял заколоченным.
– Это, видите ли, дворец Шаней. Так как господин Шань в свое время поселился в деревне, то дом его пустовал, и пустовал долго. Моя же фамилия, видите ли, Хуанфу. Дед мой жил в Шэнь[215]. Дом наш спалило степным пожаром, и вот мы на некоторое время воспользовались этими строениями, чтобы здесь оправиться.
Теперь только студент узнал, что он не Шань.
Дело было уже позднее, а они беседовали и смеялись в полном удовольствии. Юноша оставил его разделить с ним постель.
На рассвете появился мальчик, который стал раздувать в комнате угли. Юноша встал первым и ушел во внутренние помещения, а студент сидел еще, закутавшись в одеяло. Мальчик вошел в комнату и доложил:
– Прибыл старший господин![216]
Студент, встрепенувшись, вскочил. Вошел старик, у которого белым белели и волосы, и виски. Он подошел к студенту и стал его усердно благодарить.
– Господин, вы не выказали пренебрежения к моему тупому сыну[217] и даже соглашаетесь дарить ему ваши наставления! Мальчуган еще только начинает учиться, как говорят, «марать ворон»[218]. Не смотрите на него как на сверстника, хоть он вам и друг!
И с этими словами старик поднес ему пару парчового платья, соболью шапку, чулки и туфли. Затем, видя, что студент умылся и причесался, старик крикнул, чтобы принесли вина и закусок. Студенту было неизвестно, как называются все эти столы, диваны, что были вокруг, одежды, халаты, но они блистали яркими красками, так что стреляло в глаз.