— Собака, распознавшая в тебе человека, сынок, — это уже не собака!
На следующий день, выйдя во двор, я увидел, что чика Груя развел-таки костер и над котлом вьется легкий парок. Я подошел, встал рядом и протянул руки к огню. Чика Груя, улыбаясь, смотрел на меня. Несчастливая улыбка играла не только на его губах — смеялись его глаза, лицо, морщинки, душа его веселилась. И мне почудилось, что не пламя костра согревает меня, а его улыбка. На душе стало легко, и я стал подтрунивать над ним:
— Чика Груя, сегодня придет бумага о твоем освобождении, а завтра ты уже будешь в своем селе. Смотри, если снова найдешь какой-нибудь пулемет, не оплошай, прямиком тащи его к нам — может, он нам пригодится!
Я намекал на то, из-за чего он оказался в тюрьме. Его антифашистское «преступление» состояло в следующем. Как-то ранним утром он запряг волов и отправился в лес за дровами. В лесу набрел на брошенный бог знает кем пулемет. Что ж, не оставлять же его ржаветь, подумал он. И решил захватить пулемет с собой. А через несколько дней стал рассуждать: «Разве эта вещь сделана для того, чтобы пылиться в моем хлеву? Отдам-ка я его партизанам, когда они объявятся. Люди они хорошие, поют нам песни, подбадривают нас, да к тому же жгут долговые книги наших богатеев!» Так он и сделал, но, к несчастью, полиция узнала об этом и чику Грую арестовали. За антифашистскую деятельность арестовали еще несколько крестьян из окрестных сел. Суд над ними учинили скорый: несколько человек приговорили к смертной казни, остальных бросили в тюрьму…
Мы вернулись в камеры. Бумага об освобождении чики Груя так и не пришла.
Не пришла она и на следующий день. Чика Груя забеспокоился. Я стал уверять его, что это обыкновенная бюрократическая проволочка, но он слушал меня рассеянно. Прошло еще два дня. Видя его переживания, мы решили выяснить этот вопрос у тюремного начальства. Тогда он собрал нас и с видом обреченного заявил, что сомневается в своем приговоре, чует его сердце, что в свое время его приговорили к смертной казни. Это было так же неожиданно, как и невероятно. Некоторые арестованные приняли его слова за шутку, другие, лучше знавшие его, в первый момент настолько растерялись, что перестали соображать, третьи решили, что от переживаний чика Груя получил нервное расстройство. Но чика Груя, обтерев шею большим пестрым полотенцем, которое всегда носил с собой, продолжал настаивать на своем: дескать, ему вынесли смертный приговор. Нам потребовалось много времени, чтобы понять, какие у него к этому были основания.
Во ъремя оглашения приговоров в зале суда стоял шум. Председатель судебной коллегии бубнил что-то себе под нос, и подсудимые не могли ничего толком расслышать. Не прошло и получаса, как дверь в их камеру отворилась и какой-то человек прочитал по списку имена нескольких арестованных крестьян. Никто и предположить не мог, что их уведут на расстрел. Но случилось именно это. Чики Грую не было в этом списке, но он все не мог отделаться от чувства, будто слышал, как в суде огласили его смертный приговор. Он связался со своим адвокатом и попросил проверить решение суда. Адвокат сказал ему, чтоб он не волновался, в приговоре у него значится: два года и два месяца.
Все это напоминало плохой детективный роман. Но почему же тогда так задержалась бумага на его освобождение? Некоторые арестованные снова предложили обратиться к начальству. Чика Груя воспротивился: а не лучше ли сначала осторожно выведать, как обстоят дела, а уж потом протестовать? Чтобы хоть как-то успокоить его, мы послали доверенного человека с запиской к известному адвокату с просьбой проверить, в чем дело, и сообщить нам. Мы были уверены, что запаздывающая бумага будет получена со дня на день, и когда придет ответ адвоката, чика Груя уже будет на свободе.
Шло время. Чика Груя грел свой котел и поливал своих «детей» теплой водой из алюминиевого черпака. Почти каждый день, если была солнечная погода, мы видели, как он склоняется над котлом, зачерпывает воду и выпрямляется во весь рост над чьей-то намыленной головой. Подошла однажды и моя очередь. Я разделся и встал на каменную плиту для мытья, специально положенную возле костра. Чика Груя окатил меня водой. Она оказалась довольно прохладной, и я подскочил от неожиданности. Вода обрызгала с ног до головы и Грую, заструилась по потертому кожушку. Я расхохотался. Засмеялся и он, но на сей раз его улыбка мало напоминала ту, у костра, когда мне показалось, что я отогреваюсь ее невидимым огнем. У меня защемило сердце, и я с наигранной бодростью сказал:
— Чую, сегодня еще до полудня придет сообщение о твоем освобождении. Или же ответ от адвоката. В любом случае все будет в порядке.
Он протянул мне мыло и едва слышно пробормотал:
— Твоими бы устами… Но если молния не сверкнет, то и гром не грянет!.. Эх, кабы знать…
Я намылил голову и попросил чику Грую поторопиться. Меня знобило. Он стал поспешно зачерпывать воду. Каменная плита под ногами побелела от стекавшей с меня мыльной пены. Я наскоро вытерся и стал одеваться. Товарищи знаком подозвали меня. Мое предчувствие сбылось: пришел ответ от адвоката. Они процитировали мне его по памяти: «Человек, которым вы интересуетесь, приговорен к смертной казни — расстрелу в двадцать четыре часа. Произошла ошибка, которая случается раз в триста лет. Вместо вашего знакомого расстреляли другого, приговоренного к двум годам и двум месяцам лишения свободы. Ошибка была вызвана большой схожестью в именах и фамилиях. Держите язык за зубами, иначе, если это дело раскроется, приговор будет приведен в исполнение немедленно». Оказывается, два года и два месяца назад действительно, как выразился чика Груя, блеснула молния, а гром грянул лишь теперь. В любую секунду его могли услышать и те, кому не следовало бы, а уж коли они услышат, тогда пиши пропало! Но почему тогда не приходило сообщение об освобождении человека, расстрелянного по ошибке? Ведь срок его заключения истек! Мы бы тогда постарались как-нибудь помочь чике Груе выйти на свободу. Но такое сообщение так и не пришло. Мы строили разные догадки на сей счет, но отсутствие такой бумаги продолжало оставаться для нас загадкой.
Чика Груя жил теперь в постоянном страхе разоблачения и расстрела. Похудел, сгорбился, но заботился о нас все так же. Чтобы искупать всех «детей», ему понадобилось еще много котлов теплой воды. И он каждый день разжигал костер. Бечевка на моей подошве изгнила и порвалась. Он заметил это и подозвал к себе. Вытащил из кармана какую-то тесемку. Я пододвинул ему ногу и присел возле него. Мне было трудно заставить себя заговорить с ним. Я протянул руки к огню и улыбнулся. Чика Груя тоже улыбнулся, но лучше бы он заплакал. Надо было как-то успокоить его, и я, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, произнес:
— Раз до сих пор ничего не случилось, значит, все обойдется!
Чика Груя снял свою рыжую шапку, вытер взмокший лоб пестрым полотенцем и положил руку на мое плечо. Я ощутил запах покрытой утренней росой соломы, свежевспаханной земли, комнаты с засушенными на зиму фруктами:
— Не надо, милый! Что может обойтись, коли это уже случилось?!
Что он хотел этим сказать? Может быть, он имел в виду расстрелянного вместо него человека? Я попытался отвлечь его от тягостных мыслей, избавить от этих совершенно ненужных терзаний:
— Ты ни в чем не виноват!
Чика Груя опустил голову:
— И его родная мать ни в чем не виновата, а выплакала все глаза!
Я понял, что чика Груя весь извелся из-за расстрелянного.
Наступило лето 1944 года. Наше дальнейшее пребывание в тюрьме становилось опасным. Мы устроили побег, ушли в партизаны. Чика Груя бежал вместе с нами. Мы вооружили его пулеметом. Для его лет он был тяжеловат, но мы нашли ему коня. Без каких-либо жалоб на холод, голод, мороз он вынес все тяготы походов и сражений. Правда, он никогда не веселился на наших привалах. Я все надеялся, что он оправится, но ожидания мои оказались напрасными.
Однажды рассвет застал нас в горах неподалеку от Велеса. Мы решили немного передохнуть. Чика Груя присел возле какого-то валуна. Первые лучи солнца забегали по складкам его кожушка, но он не обращал ни малейшего внимания на занимавшийся рассвет. Глаза его были устремлены на раскинувшуюся внизу равнину. Я не выдержал, подошел к нему, сел рядом.
— Чика Груя, что же ты не радуешься жизни? Разве мало того, что ты остался жив?
Не отрывая глаз от долины, он сказал:
— Мою радость могила придавила, сынок!
Через месяц с небольшим мы расстались: я вместе с нашим партизанским батальоном им. Васила Коларова ушел в Болгарию, он остался со своим в Югославии. С тех пор я его больше не видел. Если он жив, то, наверное, ему уже за девяносто и все так же «его радость могилой придавлена», хотя он и не повинен в смерти казненного крестьянина. Я часто вспоминаю о нем, особенно когда приходится сталкиваться с людьми, готовыми из-за каких-нибудь пустячных амбиций, тщеславия или же карьеристских соображений шагать по трупам.
НЕРВЫ
Мы оба обрадовались неожиданной встрече: как-никак, не виделись уже двадцать лет. Одетый в дорогой костюм, подтянутый и деловой, Нико схватил меня за руку и засыпал вопросами: где я работаю, как живу, здоров ли?.. Я не успевал отвечать, а он вдруг озабоченно взглянул на меня и поинтересовался:
— Что-то ты похудел, может, болеешь?
— Да нет, — вяло возразил я. — Нервишки, правда, пошаливают, но от этого не умирают, разве не так?
Нико умолк, но через секунду, как будто желая ободрить меня, оживленно затараторил:
— А вот я, должен тебе сказать, чувствую себя отлично! Главное, не беру лишнего в голову, ем за двоих, сплю, как младенец.
Я окинул его взглядом: несмотря на прогрессирующую плешивость, он неплохо сохранился — те же энергичные движения, бодрый голос и округлое, тронутое легким румянцем лицо.
— Что это ты уставился на меня так оценивающе? — рассмеялся он и занес руку, чтобы хлопнуть меня по плечу.