Действительно, по сравнению с остальными подсудимыми я находился в наиболее тяжелом положении, но размеры кандальной цепи ничего общего с этим не имели. Перед отправкой в суд нас собрали в подвале тюрьмы. Там было приготовлено много разных цепей — от тяжелых до легких, подобных тем, на которых держат скотину на привязи. Каждый мог выбирать себе «по вкусу». Все и бросились выбирать, а я замешкался, и мне досталась самая толста; и тяжелая. Но мама этого не знала и все смотрела, бедная, на мои ноги. Хорошо еще прокурор сразу принялся с жаром обличать нас, и она перевела испуганный взгляд на него. Судебные страсти накалялись. Мне казалось, что мама и думать забыла о цепи, но она неожиданно оказалась рядом с моим конвоиром, у меня за спиной, тронула его за локоть и шепотом спросила:
— Отчего у сыночка моего оковы самые тяжелые?
Я не на шутку встревожился: нашла у кого спрашивать — сейчас он рявкнет и напугает ее до смерти! Но ошибся. Конвоир секунду-другую помолчал, а потом тоже шепотом ответил:
— Да потому что орел, не чета другим!
Мама удивилась такому ответу, отошла и вернулась на свое место. Меня слова конвоира тоже озадачили — что он за человек? Уж не насмехается ли надо мной? Но голос его прозвучал тепло и сочувственно. Мне даже показалось, что где-то я уже слышал его. Где и когда мы могли встретиться? Я напряг память и неожиданно вспомнил — в полицейском участке, больше двух месяцев назад. Мне не давали воды, это был один из видов пытки. Кто не испытал этого, тому трудно представить, что это такое. Горло пересыхает, губы трескаются, грудь жгут раскаленные угли. В конце концов у меня начались галлюцинации. То и дело казалось, будто в углу камеры течет из крана струйка воды. Понимаешь, что этого быть не может, а все равно подставляешь ладони под несуществующую струю. А снаружи, из коридора, постоянно доносился шум воды из кранов — они открывали их специально, чтобы усилить мои страдания.
В одну из ночей, когда мне казалось, что я начал сходить с ума, до моего слуха долетел характерный звук наливаемой в алюминиевую кружку воды. «Вот еще одну пытку придумали», — пронеслось в моем возбужденном сознании. Но тут дверь в камеру приоткрылась и в щель просунулась рука дежурного охранника с кружкой воды.
Я лихорадочно припал к ней и в несколько глотков опорожнил содержимое. Охранник принес еще. После этого в часы своих дежурств он каждый раз поил меня досыта. Представляю, как изумлялись полицейские моей невероятной выдержке.
Я ни разу не видел его лица. Поэтому очень хотелось теперь хоть одним глазом взглянуть на него, но поворачивать голову было строжайше запрещено. Подобный поступок в лучшем случае мог повлечь за собой строгое предупреждение, а это еще больше растревожило бы маму. Оставалось ждать подходящего момента. Но ничего у меня не вышло — охрану сменили еще до того, как был объявлен перерыв.
Пришло Девятое сентября. Я не забыл того охранника и все ждал, что он разыщет меня, может, даже попросит о какой-нибудь мелкой услуге, ведь и он в свое время помог мне. Долг, как говорится, платежом красен!
Мне доподлинно известно, что его не расстреляли. В том городе, где меня арестовали и судили, не был расстрелян ни один полицейский. Но этот человек ко мне так и не пришел, ни о чем не попросил. И тем самым, как мне кажется, показал свое лицо.
НАЗНАЧЕННЫЙ ЗАЩИТНИК
Шестеро из нас не смогли нанять адвоката — не было денег. В таком случае по закону полагался защитник, назначенный судом. «Какой адвокат, — горько шутили мы, — такая и защита — судебная»! Мы сочувствовали товарищам, поскольку обвинения против них были сфабрикованы от начала до конца.
После обвинительной речи и допроса нескольких свидетелей наступила очередь адвокатов. Во время их выступления назначенный защитник так и не появился. «Да он и не придет, ему и дела до нас нет!» — думали мы. Запыхавшийся от спешки, он появился в последний момент. Вид у него был по меньшей мере странный: глаза его сонно мигали, ремень на кителе с капитанскими погонами постоянно сползал с пухленького брюшка, толстые как сардельки пальцы казались неловкими. Мы переглянулись — неужели именно этот соня будет защищать наших товарищей? Уж лучше бы он сидел дома. А то вместо защиты он такое выкинет, что ребят надолго упрячут в кутузку.
Адвокаты закончили выступать. Дело бы за назначенным защитником, но он не спешил. Спросил, кто его подзащитные, и своими «сардельками» пожал каждому из нас руку, держась, впрочем, подчеркнуто официально. Затем подтянул сползавший с брюха ремень и обратился к суду:
— Господа судьи, в обвинительном акте моих подзащитных говорится, что они устраивали нелегальные собрания в фотоателье, принадлежащем Стойлу Борисову. Должен сказать, что по дороге в суд я посетил упомянутое фотоателье и хочу обратить ваше внимание на один факт. Но поскольку моих показаний будет недостаточно, я бы хотел, чтобы они были подтверждены кем-нибудь из свидетелей.
Сонными глазами он окинул зал.
— Кому из присутствующих здесь приходилось бывать в фотоателье Стоила?
Какой-то плешивый мужчина нерешительно пробормотал:
— Мне, мы соседи.
Адвокат нацелил на него свой толстый палец:
— Будьте добры осведомить уважаемый суд о размерах упомянутого фотоателье.
— О каких там размерах! — пренебрежительно махнул рукой плешивый. — Три на четыре метра, дыра, одним словом.
Назначенный защитник повернулся в сторону суда:
— Господа судьи, в обвинительном акте сказано: «В фотоателье устраивались собрания, на которых присутствовали 25–30 человек…» Только что вы выслушали свидетеля. В этой, как он удачно выразился, «дыре» вряд ли могли собраться вместе даже шестеро обвиняемых.
Публика зашумела. Прокурор нахмурился. Председатель, тоже хмурясь, предупредил:
— Прошу соблюдать тишину! В противном случае я прикажу очистить зал.
Все с тем же сонным выражением защитник продолжил:
— Господа судьи, в обвинительном акте говорится: «На нелегальных собраниях сочинялись и зачитывались листовки, призывающие к свержению государственного строя…»
Он снова повернулся к залу.
— Фотограф среди вас есть?
После довольно продолжительной паузы в последних рядах поднялся русоволосый мужчина с необыкновенно длинной шеей и пышными усами:
— Я фотограф.
— Попрошу вас осведомить уважаемый суд: может ли в фотоателье, где приходится проявлять снимки, гореть обыкновенная лампочка?
— Нет, фотографии будут испорчены.
— Тогда какое же там освещение?
— Почти полная темнота.
— Благодарю вас, достаточно, — сказал защитник и повернулся в сторону судей. — Господа судьи, очевидно, что при освещении, которое используется в фотоателье, читать, а тем более сочинять листовки попросту невозможно!
И прокурор, и судьи с трудом сдерживали свой гнев. На их лицах было написано: «Болван, нашел время для добросовестного исполнения своих служебных обязанностей».
А «болван», в очередной раз поправив сползающий с брюха ремень, сунул «сардельки» каждому из подзащитных для пожатия, сонно улыбнулся и быстро покинул зал. Может, его назначили адвокатом еще в одном суде.
Суд оправдал всех шестерых.
КОММУНИСТ
Мне довелось видеть многих коммунистов в момент суровых испытаний. Большинство из них, как мы часто говорим, держались как герои — их не испугали ни невзгоды, ни ад полицейских застенков, ни виселица. Конечно, все они были разные — по характеру, культурному уровню, силе духа, потому каждый нес свой крест по-своему. Одни как бы выставляли свое геройство напоказ. Их жесты напоминали заученные движения актеров, слова — торжественную речь, страдание — сцену из древней трагедии. Наверное, они отличались чрезмерной суетностью. Другие шутили даже перед смертью. Возможно, они боялись, что серьезность будет выглядеть смешно, и торопились защитить себя от смеха с помощью смеха же. Третьи старались не делать ничего такого, что можно было бы принять за героизм. Они стеснялись громких слов, неуместных шуток, выставленного напоказ страдания. Они и родились-то на этот свет словно лишь для того, чтобы иметь одни обязанности и никаких прав.
В последние минуты перед казнью многие пели. Песни тоже были разные. Иногда в них звучало скрытое страдание, порой презрение к смерти, последнее героическое усилие или ярость, доходящая до безумия… Предсмертное пение я слушал не раз, и оно всегда действовало гнетуще. Я не мог понять нечеловеческих усилий этих людей сделать что-то сверхъестественное, чтобы казаться настоящими борцами.
Да, я видел многих коммунистов, они врезались мне в память, но один из них оставил в душе моей самый яркий след. Впервые я увидел его в полиции. Крестьянин, он был вдвое старше меня, низкого роста, в простой одежде, с осунувшимся лицом. Вероятно, на допросе он не проронил ни слова, потому что когда меня ввели, он продолжал молчать, и мне показалось, что печать этого молчания лежала на всем, даже на полицейских. Как выразительно молчал этот человек! В таких случаях на лицах арестованных чаще всего была написана решимость ничего не сказать. Их взгляды выражали либо непокорство, либо вызывающую дерзость. Сжатые губы приводили палачей в ярость, и они пытались любой ценой вырвать показания. Тут же молчание было иным. Простым, естественным. Крестьянин спокойно смотрел на следователя, но видел не его, а, как мне показалось, какие-то дальние, трудно достижимые дали. На лице — ни следа напряженности. Старый коммунист молчал не от сознания того, что надо молчать, как дышат вовсе не потому, что надо дышать. Всем своим видом он красноречиво говорил мне:
«Что поделаешь? Попались. Ничего удивительного в этом нет. Было бы удивительно, если бы мы никогда не попадались. Будут пытать. Что делать — мы не в церкви. Будем молчать. Здесь, дорогой, самое подходящее место для молчания. Может, ты не выдержишь, начнешь говорить. Ничего, бывает. Было бы странно, если б все выдерживали. Ты, небось, думаешь, что, если выдашь товарищей, они будут звать тебя предателем. Да, будут, а как же иначе. Было бы странно, если б для них ты стал не предателем, а, скажем, просто человеком, который не выдержал пыток. Так уж устроены люди. А может,