ты выдержишь, у молодых нервы крепкие. Тогда тебя назовут героем. И ты будешь гордиться этим званием. Ничего удивительного. Было бы удивительно, если б ты не гордился».
Нашу мысленную беседу прервали полицейские. У меня на глазах они стали готовиться к пыткам старого коммуниста. Наверное, для того, чтобы показать, что меня ждет, если я не заговорю. Старому коммунисту приказали разуться. Разувался он так, словно делал это у себя дома, перед тем как лечь, — спокойно, не спеша. На ногах его виднелись грязные следы, по-видимому, беднягу арестовали, когда он работал в поле. Носки он тоже снял, зная, что этого потребуют палачи. Ему приказали протянуть руки вперед. Он сделал это так, как делал каждое утро, когда невестка подносила ему воду для умывания. Кисти рук связали, потом приказали обхватить ими колени. Между сгибом колен и руками вставили палку. Толчком опрокинули старика на спину. Теперь он представлял живой клубок, по босым ступням можно было бить без помех. Пытка началась. Крестьянин молчал, с его губ не слетело ни стона. Человек десять полицейских по очереди били его толстым резиновым кабелем, постоянно переходившем из рук в руки. На лбу старика-коммуниста выступил холодный пот. Наконец пытка закончилась — молчание крестьянина доконало палачей. Его развязали. Он встал, покачиваясь, потом сел на стул. Принесли таз холодной воды. Заставили опустить в него ноги. Он сделал это как нечто само собой разумеющееся. Прошло немного времени, и ноги крестьянина опухли настолько, что стали совершенно бесформенными. Один из палачей ехидно бросил:
— Молчишь, значит! Даже ни единого стона не издал. Ничего, у тебя все впереди. Ты у меня еще скулить будешь. Удар по опухшим ступням — дело не шуточное.
Старый коммунист посмотрел ему в глаза, как бы говоря: разве так важно, заскулю я или нет, так, мелочи жизни.
Его снова связали. После первого удара по опухшим ступням он застонал. После второго — потерял сознание. Мне показалось, что из небытия до меня долетело его молчание:
«Стонал? Ничего удивительного. Было бы странно, если б я не разжал губ».
Во второй раз мне довелось его увидеть в суде. Председательствующий задавал традиционные вопросы:
— Семейное положение? Судимость есть?
Только теперь я услышал его голос:
— Там все написано!
На вопрос, в чем заключалась его деятельность, ответом было молчание. Он спокойно смотрел поверх голов судей. Мне показалось, что на этот раз он видел такие дали, куда добраться не так-то легко. Признает ли он себя виновным? Бессмысленный вопрос утонул в тишине. Приговор — смертная казнь через повешение. Какая-то девушка бросилась к осужденному, обняла его и разрыдалась. Он безмолвно погладил ее по голове. И безмолвно говорил: «Поплачь, если плачется. Какая-то часть горя вытекает вместе со слезами. Люди, которые никогда не плачут, обделены судьбой. Приговорили меня к смертной казни. Ничего удивительного. Было бы удивительно, если б не приговорили! Мне тоже тяжело. Ничего удивительного. Было бы удивительно, если б мне было легко».
Приговор был приведен в исполнение через месяц после суда, в канун Первого мая. В последние минуты своей жизни старый коммунист не просил отомстить за него, не сделал никакого заявления, не запел.
Он прошел через застенки, через суд, через нас, через мир, через смерть как какое-то говорящее молчание, унося с собой тайну, которую нам никогда не разгадать до конца, как бы мы ни старались.
Как его звали? Да разве в этом дело: имена повторяются, а он был неповторим!
СЧАСТЛИВОЕ МГНОВЕНИЕ
Судебный процесс закончился. Обвинительная речь прокурора, защита адвокатов, тихие голоса свидетелей — все это было позади. Судьи удалились на совещание. Через четверть часа они вернутся и председательствующий зачитает каждому из нас приговор.
В зале стоял тихий гул. Родные и близкие шепотом делились тревогой о нашей судьбе. Мы обвинялись в антигосударственной деятельности и проходили по статье 16 специально принятого Закона о защите государства. Эта статья предусматривала смертную казнь. Мое положение было незавидным. Но еще хуже оно было у моего связного Васила. Я старался не тешить себя малодушной надеждой на то, что судьи не приговорят к смерти. Мне шел 22-й год. В таком возрасте смерть кажется чем-то таким далеким, что человек чувствует себя почти бессмертным. Да, да, бессмертным, и как раз на мое бессмертие покушался этот суд.
Судьи все не появлялись. Шепот постепенно превратился в шум. В первом ряду в черном крестьянском платке сидела моя мать. Ее лицо выражало надежду. В душе защемило — она надеялась, что меня освободят. В этом ее сумел убедить адвокат. Мерзавец, своей ложью он хотел сохранить ей спокойствие до того момента, как начнут читать приговор. А потом? Этот недолгий покой может дорого ей обойтись, когда сменится сознанием того, что меня приговорили к смерти. Я никогда не понимал, зачем успокаивать человека таким образом. Ведь это жестокость, порожденная малодушным чувством жалости к человеку. Правда, какой страшной она бы ни была, должна быть единственным проявлением сострадания к ближнему. Я смотрел на мать. Она улыбнулась, и надежда на ее лице сменилась выражением истовой веры. С большим трудом мне удалось отвести свой взгляд.
Я повернулся к товарищам. Петр сидел бледный, с непроницаемым лицом и полузакрытыми глазами. Пенчо наблюдал за дверью, откуда должны были появиться судьи. Взгляд у него был по-детски чистым.
Васил поигрывал желваками, на лбу у него выступила испарина. Как выглядел я, описывать не берусь; почувствовал я себя так, словно на меня давил потолок. Мне хотелось бежать куда глаза глядят…
Вдруг зал притих — появились судьи. Председатель принялся быстро и небрежно читать: «Именем Его величества… на основании статьи 16 приговорить Басила Пеева… к смертной казни через повешение». Васил застыл, перестал играть желваками, побледнел.
Председатель продолжал. Сразу за моей фамилией он назвал фамилии Пенчо и Петра: «На основании статьи 16…» Петр, как во сне, пробормотал: «Конец». И бросил в рот леденец — неуместный жест, но разве можешь знать, что в этот момент уместно, а что нет?. Он зажмурился, лицо его застыло, как у мертвеца. Он был в полуобморочном состоянии и потому не слышал полного текста приговора: «…параграфа… пункта… приговорить к 15 годам лишения свободы с содержанием в тюрьмах строгого режима».
Я взорвался от счастья. Этот взрыв обрушил стены суда, и моему взору открылась жизнь. Люди, горы, рассвет и закат приветствовали мое уцелевшее бессмертие! «Но ведь Васила приговорили к смерти!» Почему-то мысль об этом не стала плотиной на пути вышедшей из берегов реки радости — бурный поток снес ее, как пылинку. Я осознавал, что не в состоянии сочувствовать товарищу. Наверное, в основе большого человеческого счастья лежит эгоизм.
Нам разрешили свидание с родными. Я поискал взглядом мать. Ее поднимали с пола. Шутка ли, столько лет тюрьмы! Я взял ее на руки, как ребенка. Не помню, что говорил. Наверное, что счастлив и что она тоже должна быть счастливой, потому что как только кончится война, придет конец и моей неволе.
Мать смотрела на меня с непониманием. Она не могла понять, как я могу радоваться, если мне дали 15 лет! Она отказывалась верить приговору: «Моего сына оправдали, это они, адвокат и судьи, решили поиздеваться над ним!»
И она с надеждой смотрела то в сторону суда, то на адвоката, то на меня.
Короткое свидание закончилось. Охрана еле разняла нас. Отец Пенчо никак не хотел отпускать сына. Петр, с леденцом во рту, прощался со своими родными. Лишь у Басила в зале не оказалось ни одной родной души. Нас повели. Басил, приговоренный к смерти, шел впереди меня. Я смотрел на его худую спину, и вдруг меня охватило чувство жалости. Я был готов упасть перед ним на колени и просить прощения. Ничего не подозревая, он чуть повернулся ко мне и задел меня рукой. Тогда жалость превратилась в страдание, бессмысленное, но такое человечное страдание.
Наверное, это было самое счастливое мгновение в моей жизни.
ОБЫСК
Они ворвались на рассвете.
Полусонные, мы никак не могли взять в толк, что означает сей ранний визит. Ждать ответа пришлось недолго:
— Встать в угол и не двигаться — обыск!
Через несколько секунд все в камере было перевернуто — половики, подушки, личные вещи.
Брошенные на цементный пол соломенные тюфяки, служившие нам постелью, были подвергнуты тщательной проверке и выпотрошены все до одного. Пол покрылся слоем соломы. Надзиратели ищут нелегальную литературу, догадались мы. Тюремная администрация знала, что, несмотря на строгие меры, нам удавалось доставать запрещенные книги. Иногда надзиратели находили у кого-нибудь обрывок газетной статьи, и тогда несчастному приходилось туго — его избивали до полусмерти. Но газета — ничто по сравнению с марксистской литературой, которой мы снабжались ценой уловок и хитростей. По этому поводу у нас была шутка: «В тюрьму можно пронести все, кроме парохода, по причине отсутствия воды».
Рассвело. Обыск закончился. Все в пыли вперемешку с соломой, надзиратели недовольно сопели. Обыск ничего не дал. Директор тюрьмы обзовет их бестолочами. Самый высокий надзиратель смерил нас зверским взглядом:
— Признавайтесь, где спрятаны книги, не то шеи сверну!
Петр, староста камеры, миролюбиво ответил:
— Господин надзиратель, ведь вы только что все обыскали! Сами видите — ничего, кроме книг на столе, здесь нет.
Надзиратель стал перебирать книги:
— Ага, «Преступление и наказание». Эта книга, пожалуй, написана специально для таких, как вы. Читайте, может, ума прибавится.
В его пухлых руках оказалась другая книга:
— Смотри-ка, «Разбойники». Кто вам разрешил читать о разбойниках? Сами вы разве не разбойники? Эту книгу я забираю — она не для вас. Такое чтиво, наверное, и учит вас разбойничать.
На глаза ему попалась библия. Это озадачило его. Коммунисты и библия — это не вязалось в его сознании.