В нашей семье очень любят животных. Пока были маленькие дети, мы держали черепах, котят, ежей, петуха и кролика, а сейчас завели дога. Щенка выбирали согласно Вашим наставлениям, из помета в 13 штук. Выбрали самого красивого…
Сейчас ему четыре месяца. Хороший щенок, бабушка наша его кормит добросовестно и по часам. Относимся мы к нему серьезно, только нам не повезло.
Около четырех месяцев мы стали замечать, что щенок припадает на левую заднюю ногу, обратились в ветполиклинику. Ответа там не дали, мы попросили осмотреть щенка специалистов из филиала Ленинградского института ортопедии и травматологии, что находится у нас в Кургане. После рентгеновских снимков и обследований врачи сказали, что у собаки врожденное заболевание кости. Нога прекратит рост, как только закроется точка роста. Есть и другое мнение, что от постоянных тренировок нога будет расти.
Вы сами понимаете, что думы у нас невеселые. Щенка очень жаль, привыкли к нему очень. Но думается и о другом — как он будет жить калекой? Имеет ли он право на жизнь? Собака будет лишена многих радостей, ведь уже сейчас он старается меньше бегать, больше лежит на своем месте.
Как бы поступили Вы, Борис Степанович, окажись у Вас наш Грей?
Мы, естественно, больше верим в то, что сказал врач о возможности роста и развития больной ноги.
Не скажется ли искривление кости на психике собаки? Как правильно нам поступить, исходя из интересов собаки и семьи?
Очень уж обидно. Хотели собаку, думали о ней, мечтали, ждали щенка — и вдруг такое! Если Вас не затруднит, если наше письмо дойдет до Вас, — ответьте, пожалуйста!
«Уважаемые Петр Семенович и Алевтина Ивановна!
Вы задали мне трудный вопрос: что делать со щенком, если он поражен неизлечимым недугом? Обычный ответ… Впрочем, вы его уже знаете — сказали врачи. А что скажу я?
У нас в Московской секции защиты животных (я говорю «у нас», потому что я — член бюро этой секции, хотя живу в Свердловске) был такой случай: группа столичных престарелых дам занималась тем, что ходила по дворам, собирала беспризорных голодных кошек, а потом кошек усыпляли на ветстанции. Женщины мотивировали свои действия так: кошки эти никому не нужны, влачат несчастное существование, рано или поздно их все равно поймают и обдерут, — так уж лучше усыпить их поскорее без мучений… Бюро осудило этих женщин, они были вынуждены прекратить свою самодеятельность и вскоре совсем отошли от секции. Бюро сочло подобные действия несовместимыми с задачами секции и психологией истинного защитника животных.
Помню я трогательное существо — собаку, которой трамваем отрезало две ноги, переднюю и заднюю. Пес выжил и продолжал существовать на двух ногах, даже научился передвигаться. Хозяева его кормили, заботились о нем и искренне сожалели, когда по их недосмотру того забрали ловцы бродячих собак. Для них это явилось настоящей драмой, которую они никак не могли забыть и долго переживали.
У меня был похожий случай с Джекки; я описал его в книге «Вы и ваш друг Рэкс». Щенок испугался духового оркестра, начались всякие неприятные явления, пес перестал расти, врач считал положение безнадежным, однако обречь живое существо на смерть у нас ни у кого не хватало духу. Пес вырос неполноценным, пугливым, и тем не менее оставил по себе добрую память. Все любили его.
Убить живое существо, убить обдуманно — всегда трудно. Поэтому не берусь давать вам готового рецепта. Наверное, у меня не хватило бы решимости уничтожить щенка. Обременяет он вас? Нет? Тогда пусть живет. Плохо будет самому щенку? Необязательно. Животные гораздо лучше приспосабливаются к своим несчастьям, нежели люди. Я знавал отлично живших слепых собак (даже собираюсь об одной написать рассказ; кстати, есть повесть на ту же тему — «Арктур, гончий пес», — читали вы ее?). Очень возможно, что систематические тренировки помогут исправить дело. Словом, кажется, все-таки совет я дал… Напишите мне после, как вы решите поступить и что будет.
Между прочим: в октябре — ноябре я предполагаю быть в Кургане (должен присутствовать на конференции Общества охраны природы в качестве представителя Центрального совета Общества)…»
«Уважаемый Борис Степанович!
Ваше письмо перечитывали весь вечер. Спасибо Вам за него. Ваше мнение было для нас важным.
Мы ведь тоже так думали — пусть живет. Боялись лишь одного — не отразится ли это недомогание на характере собаки. Не будет ли он лишен собачьих радостей?
Если будет все так, как сейчас, — не беда. Конечно, нас не пустят на выставки, а может, и на дрессировочные площадки… Пока он самый сильный и красивый из всего помета.
Ваше сообщение о возможном приезде в Курган нас обрадовало. Приезжайте! Город наш хороший, гостеприимный. Будем Вам очень рады.
Жизнь Грея казалась устроенной, и я испытывал чувство удовлетворения при мысли, что одним спасенным созданием на свете больше, ему не грозит никакая беда.
А вскоре дела действительно привели меня в Курган. Звоню по телефону на студию Кондрашину (кстати, он оказался не Семенович, а Селиверстович, но «Селиверстович», он считает, труднее запоминается, потому рекомендовался «Семенович», и товарищи называли его так). Первые же его слова огорошили меня:
— А ведь мы провинились перед вами…
— То есть?
— Приходите, расскажем все по порядку…
Вечером мы встретились.
Тесноватая квартирка Кондрашиных отнюдь не дворец — малометражка; но видно, что живут в ней хорошие люди. За диваном место Грея — обтянутый брезентом низенький топчанчик, сколоченный из досок. Тут же чашка для питья, миска. «Берет сам, ставит на стул», — поймав мой взгляд, не преминули сообщить хозяева. Но самого пса не видно. Неужели все-таки…
Петр Селиверстович, моложавый, с неторопливой обстоятельной речью, повторил биографию Грея, добавив к уже известному мне некоторые детали. Помет, из которого взяли Гришу (дома его чаще называли Гришей, Греем он был по паспорту), был не слишком удачным: плохая хозяйка выжимала из суки барыш. Очевидно, другой заводчик выбраковал бы часть щенков, пока они были еще слепые, и, возможно, в это число попал бы Гриша. Уже через две недели — с лапой неладно. Кинулись к врачу. А тот: врожденное, будет сохнуть, нога станет болтаться. Усыпить. Любимое слово у современных коновалов от ветеринарии. Лечить они не любят. Зачем возиться? Усыпить — проще.
Но Илизаров (спасибо ему) усмотрел точку роста. «Погодим». Стала расти нога. Илизаров — крупный ученый, руководитель института, о котором Кондрашины сообщали мне в первом письме. Мы еще раз вернулись к нему в этот вечер.
Пока шел этот разговор, Алла, дочка, ясноглазая славная девочка с косичками и открытой белозубой улыбкой, все время терлась за моим стулом, ловила каждое слово старших. Кажется, она переживала за Гришу — Грея больше всех.
— Говори. Говори все, — осуждающе напомнила мужу Алевтина Ивановна.
Похоже, что Петр Селиверстович был здесь в меньшинстве, домашние не одобряли его поступка.
— После того, как мы получили ваше письмо, — продолжал Петр Селиверстович, — мы успокоились. А потом… потом захотелось медалей на выставке. Да еще злой стал, на прохожих начал кидаться. И решили мы Гришу отдать…
— Не мы решили, а ты решил, — поправила жена.
— Я решил… пусть будет так, — покорно согласился Петр Селиверстович. — Договорился с одним знакомым. У него отдельный дом, сад. Думаю: Гришке будет хорошо… душа-то все-таки болит! Встретились на улице… последняя к лесу: нарочно договорились подальше. Он пришел не один. Передал им Гришу, они повели его к лесу, чтоб пес потерял след. А я ушел на работу. Занимаюсь делом, а Гришка все с ума нейдет. Привязались ведь мы к нему… как и он к нам. Вечером пришел домой, наша бабуся спрашивает: «Где Грей?» И, поняв, заплакала. Дома как после похорон… Жена меня ругает. А уж про ребят говорить нечего. Алла ревет. Кирилл тоже на слезах. Алла все: Грей да Грей… заполонил все Грей… Я потому еще и отдать-то решил, что очень много внимания собаке уделяли: думаю, учиться будут плохо…
Петр Селиверстович сделал паузу, как бы восстанавливая в памяти события недавнего прошлого. У меня на языке вертелась фраза: а какой пример вы подаете детям — вы не подумали? Собака с недостатком — значит, выбросить ее, сбыть с рук, пускай другие нянчатся, а не мы. Мы будем любить только красивеньких да здоровеньких, с безупречным экстерьером, которые медали в дом приносят… Воспитание бессердечия и черствости! Взвешивая «за» и «против», кажется, Кондрашин-старший не учел самого главного. И не потерял ли он сам что-нибудь в глазах собственных детей, да и жены, пожалуй, тоже? Правда, если судить по Алле, дети моих хозяев не походили на черствых корыстолюбцев, это говорило в пользу родителей, и я ничего не сказал вслух, решив дослушать до конца.
— На следующее утро иду на работу, — продолжал Петр Селиверстович, — у меня были съемки в ортопедическом институте, фильм снимали… И вдруг вижу в окно: мой Гриша, сгорбившись, бредет по улице. Было довольно холодно, он скорчился, жалкий, несчастный, хвост поджал, водит носим по земле… ищет! У меня сердце сжалось. А мне уйти нельзя! Ну, вдруг убежит, потеряется… жалко стало! Наконец улучил момент, выбежал — нет его. Бросился туда, сюда — нет! Еще три часа поработали. После опять вышел. Глядь, идет вдали Гриша, сгорбленный, как старик, не глядя по сторонам… Конечно, Гриша, — он хромает! Поднял голову метрах в трех от меня — кинулся, рад, халат белый на мне изорвал, испачкал… А сотрудники института увидели — кричат: «Уведите, уведите! У нас собаки в виварии, еще чумкой заразит…» А как увести? У меня ни поводка, ни ошейника… Ошейник свой Гриша где-то оставил, вероятно, когда вырывался. Кинули какую-то веревку. Увел.
Мне надо было еще в институт, работу еще не закончили. Веду Гришу на веревке, показал научным сотрудникам, говорю: