Я добросовестно избил Женьку. Он снял перчатки, промокнул рассеченную бровь и усмехнулся. Потом мы сдружились.
Четвертый член товарищества – Полинка. Парни с нею познакомились только сегодня, на вокзале. Когда она отошла к матери, всегда хладнокровный Женька сдвинул кепку на затылок и негромко присвистнул. А Алексеич весело сказал:
– Так вот она какая, Полинка!
И взъерошил мне волосы.
Какая она? Кто она? Что она такое для меня? Вот ребятам все ясно: Полинка – моя девочка. И матери хорошо. Она твердо уверена: Полинка – моя невеста. Наверняка они с Кручинихой по дороге с вокзала обсудят нашу жизнь лет на десять вперед.
Только все не так просто. Товариществу, например, не объяснишь. Разве расскажешь им про то, как я впервые увидел ее? На школьном крыльце стояла незнакомая девчонка, и солнце горело в ее волосах. И солнце тонуло в неправдоподобно зеленых глазах и дробилось в улыбке. С этого дня время мое поделилось на неровные отрезки: с ней и без нее. Я ложился и торопил сон. Вставал и улыбался: я ее увижу. Мы вместе ходили в школу, вместе возвращались обратно. И даже если я встречал ее четвертый раз в один и тот же день, сердце мое все равно радостно вздрагивало.
В седьмом классе я не сказал ей только два слова: «Давай дружить». Другие ребята говорили девчонкам эти слова или писали записки. А мы так хорошо дружили, и я думал, что слова не нужны. Но Полинка ждала их. И ей написал записку хулиган и тупица Кузьминых. Написал и увел самую красивую девочку в школе, мою Полинку, мое открытие.
Кузьминых через год выгнали из школы. Он пырнул кого-то ножом. А у Полинки стали меняться кавалеры. Ее провожали с вечеров и водили в кино рослые парни в тренировочных брюках и волосатых кепках с подрезанными козырьками: спортсмены. От ревности и отчаяния я занялся боксом. Неделями носил кровоподтеки и ссадины, но освоил эту жестокую науку.
Наверное, надо было драться. Разбивать вдрызг морды чемпионам в кепках с недоразвитыми козырьками. А я тянул Полинку по математике. И по физике. До самого аттестата. Репетитор я, дорогие мои, мужественные товарищи! Преданный и незаметный друг легкомысленных девиц!
Я самый счастливый человек на свете! Это случилось вчера. Мы шли из кино, и Полинка вдруг задумчиво сказала:
– Если бы тогда ты написал мне записку, Митя, мы все это время были бы вместе. Ты ведь нравился мне больше других мальчишек.
Я тут же обругал себя как мог и, наверное, сильно побледнел, потому что Полинка даже взяла меня за руку:
– Ну что ты, – сказала она ласково, – что ты?! Ну хочешь, мы поженимся? Вот только перейдем на второй курс – и поженимся?
– Хочу, – пробормотал я.
Вот что такое для меня Полинка…
Но довольно об этом. Пока что картина такова: есть битком набитый прицепной вагон № 13. В этом вагоне на верхних полках едут четверо завоевателей. В карманах у них аттестаты зрелости, в чемоданах – справочники для поступающих в высшие учебные заведения. Впереди – большой город и неясное будущее. И мы разговариваем об этом будущем.
Алексеич: Мне бы только на троечки. У меня льгота матросская. Только бы на троечки, а там я эту науку дорубаю.
Женька: Попробуем. Попытка не пытка. Электролизный цех все равно от меня никуда не уйдет.
Полинка: Больше всего физики боюсь… и сочинения. Ой, мальчики! Я с этой полки обязательно ночью грохнусь!
Я: Нельзя тебе падать – медкомиссию не пройдешь.
Толпа на перроне быстро растаяла. Как сквозь землю провалилась. Стало просторно и, наверное, поэтому очень тихо. Все звуки отпрыгнули разом и по одному вернулись издалека. Вздохнул где-то паровоз, заворковал голубь высоко под крышей вокзала, провезли тележку с багажом по соседнему перрону.
Потом, спугивая тишину, прямо над нами щелкнул громкоговоритель:
– Московское время – четыре часа!
Ну вот, а местное, значит, восемь.
Полинка поежилась.
– Дать куртку? – спросил я.
Она мотнула головой: не надо.
– Какое сегодня число? – спросил Алексеич.
– Двадцать четвертое июля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, – ответил Женька.
– Ну, пошли.
И мы тоже провалились сквозь землю. Нырнули с перрона вниз, миновали освещенные переходы, две короткие лестницы и через зал ожидания вышли на площадь.
– Оглянитесь, братцы! – сказал Алексеич.
Мы оглянулись и теперь увидели вокзал во всей красе: огромное белое здание, с башней посредине. Опираясь на два крыла-лапы, оно словно лезло вверх, прорастая сквозь асфальт площади и гранит лестниц.
– Один из лучших в Союзе, – похвастался Алексеич.
Повернулись обратно – ничего особенного. Разворачивается на площади старенький красный трамвай, а рядом человек тридцать пассажиров придавили к оградке сквера одинокое такси и бьют его чемоданами.
Нам-то спешить некуда. Мы пешком идем. Женька несет Полинкин чемоданчик. Как будто это мои обязанности. Мог сообразить. И когда он успел? Женька останавливается закурить, и я беру чемодан. Он прикурил, схватил рукой воздух и сделал вид, что ничего не заметил.
Но теперь я так забаррикадирован, что идти со мной рядом нельзя. И Полинка берет под руку Женьку. Быстро освоилась! Правда, разговаривает она при этом с Алексеичем. Смешно так обращается к нему на «вы».
– Вы, Алексеич, – говорит она, – были здесь, да?
– А где я не был? – отвечает он и кивает головой налево: – Цирк городской… Я даже в Сан-Франциско был.
– Правда?! – изумляется Полинка. – Наверное, страшно интересно?
– Ничего, любопытно, – соглашается Алексеич и машет рукой направо: – Госдрамтеатр. Бывшее купеческое собрание…
Мы глазеем на драмтеатр – бывшее купеческое собрание.
– А прямо, – показывает дальше Алексеич, – проспект Сталина.
– Как у нас, – говорит Полинка. – Только у нас – улица.
– Как везде, – добавляет Женька.
Странный город. Интересный. От вокзала тянулись деревянные дома, одноэтажные, с аккуратными калиточками. Если бы не асфальт кругом – самая раздеревенская улица. А машин побольше, чем у нас на главном проспекте.
А теперь пошли большие, каменные. И разные. Вперемежку с «купеческими собраниями» – новые громадины, вроде вокзала.
Огромный, видимо, город. Все идем, идем. Посидели в скверике, возле фонтана. Полюбовались оперным театром – тоже одним из лучших в Союзе. Зашли в столовую, поели сосисок.
– И пятую часть не протопали, – сообщает Алексеич.
И вдруг – длинноногий деревянный мост через крутой овраг, и склоны у оврага тоже деревянные – вымощенные домами, домишками, засыпухами, барачками, сараюшками. Такой Шанхай – куда там наша Вторая Болотная улица.
А за мостом…
– А за мостом, – говорит Алексеич, – я и сам не знаю что.
Ничего, язык до Киева доведет.
– Гражданин, где здесь институт связи?
– А все прямо и прямо…
– Тетя, далеко ли до института связи?
– Далеко, милые. Как базар пройдете, там и спросите.
– Пацан, мы по этой улице к институту попадем?
– Уперлись уже, а все спрашивают! Ну и темнота!
Застыдившись, мы поворачиваем к большому красному зданию.
– Эй, студенты! – насмешливо кричит мальчишка. – Не туда поплыли! Вот он, ваш институт, напротив!
Напротив из-за курганов строительного мусора выглядывает облупленная казарма со входом, взятым напрокат у средней руки дворца.
– У-у-у, – разочарованно протянула Полинка.
– Общежития у них наверняка тю-тю, – сказал Женька.
– Да вы что, братцы? – заволновался Алексеич. – Институт новый. Отгрохают еще. Первый сорт будет. Вот увидите.
Алексеич запереживал: со связью – это его идея. Но «братцы» молчали, и он нерешительно сказал:
– Может, все-таки зайдем потолкуем?
Идти «толковать» выпало мне и Алексеичу.
Кабинет у директора оказался маленький, временный. Директор весь серый: глаза – серые, волосы – серые, серый двубортный пиджачок – сидел на шатком стуле с выщербленной спинкой. Нам достались две табуретки.
Директор долго не мог понять, почему мы заявились к нему, а не в приемную комиссию.
– Так что вас, собственно, интересует? – недружелюбно спросил он.
Мы замычали. А что нас, собственно, интересовало? Хотели поговорить – о том о сем.
Серый директор тихонько вздохнул и скучным голосом нарисовал обстановку: общежития нет, лабораторий не хватает, учиться будем в две смены. Конечно, все со временем утрясется, а пока вот так… Похоже было, что он не очень-то нас агитировал.
Мы извинились и вышли.
Полинка и Женька о чем-то спорили. Полинка смеялась и качала головой – не соглашалась. Тогда Женька подбросил монету. Монета запрыгала по тротуару, и он прижал ее ногой.
– Решка, – подходя, сказал я.
Женька убрал ногу.
– Орел.
– Значит, будем поступать? – спросила Полинка.
Они все стояли на узком тротуаре так, что мне места не оставалось. И я взобрался на кучу битого кирпича. И вдруг, как это вышло – не понимаю, я произнес речь. Настоящую. Даже размахивал руками и стучал себя в грудь.
Я сказал, что всегда представлял институт храмом науки. Видел каждую аудиторию. Любил каждую ступеньку. Мечтал о том, как буду приходить в него по утрам, открывать высокие двери с тяжелыми медными ручками. Вдыхать его запахи. Слушать его тишину…
Словом, Митю Агаркова прорвало. Полинка смотрела на меня круглыми глазами. Даже рот приоткрыла. У Алексеича медленно лезла вверх левая бровь. На мгновение мне стало неудобно перед насмешливым Женькой, и я осекся.
Но Женька поднял голову и задумчиво сказал:
– А на ручках – солнце…
– На каких ручках? – спросил Алексеич.
– Да на медных, на медных! – нетерпеливо притопнула ногой Полинка.
– Тьфу ты! – Алексеич резко сел на свой рундучок. – Заморочили совсем! Что делать-то будем?
– Поступать, – ответил я. – В другой. В медицинский, например. Медицинский здесь – сила.
– Слушай, – сказал Алексеич Женьке. – Ты какой-то теткой хвалился. Помнишь? Говорил, в Барышево живет.