– Тетя Маруся, – уточнил Женька. – Полчаса на электричке. Солености, маринованности, лес и речка.
– Вези! – распорядился Алексеич. – Так нельзя, честное слово! Обалдеть можно. С поезда, устали. Вот отдохнем, пескарей половим, заночуем. А завтра пораскинем на свежую голову.
Женькина тетка поставила на стол кастрюлю с картошкой, из которой ударил столб пара. Потом кастрюлю начали окружать посудины помельче: блюдо с помидорами, с малосольными огурчиками, с грибками, тарелка с селедкой, с баклажанной икрой.
Алексеич перемигнулся с Женькой и достал из рундучка заветную бутылку. Тетя Маруся расхрабрилась, махнула рукой: «А, да когда ж такое дело!» – и выпила вместе с нами. Потом все подналегли на закуску.
Тетка не спускала ревнивых глаз с Полинки. Она прямо истекала нежностью.
– Кушай, деточка. Кушай, красавица. Кушай, сердечко мое. Женечка, подложи ей помидорчиков. Шо ж ты сидишь, как тот пень? Девушка с дороги, проголодалась…
Вот так всегда. Стоит Полинке появиться в чьем-то доме, где есть мама, тетка или бабушка, как ее начинают примерять в невесты. Иногда мне хочется очутиться на необитаемом острове. Чтобы только я и Полинка. И больше никого. Никаких теток и мам, никаких друзей, никаких трамваев, где разные пижоны пялят на нее глаза.
Полинка опрокинула на скатерть свою недопитую рюмку и растерянно прикусила губу.
– Ах ты родная моя! – прямо сомлела от восторга тетка. – Та бог с ней, со скатертью! Та гори она синим пламенем, чтоб из-за нее расстраиваться!
Нас с Алексеичем тетка вообще не замечает. Так, сидят два рта, пережевывают ее огурцы, и все. И вообще наш квартет она разделила по-своему: приехал в гости племянник, а с ним такая красавица!
Впрочем, Алексеича это вовсе не смущает. Он деловито подкладывает себе картошки, отколупывает здоровенный кусок масла, тянет поближе блюдо с помидорами. И вдруг, не дожидаясь, когда тетя Маруся кончит свои причитания, спрашивает:
– Это что ж, супруг ваш будет? – и показывает на большой портрет усатого мужчины.
– А? – встрепенулась тетка. – Это кто? Муж, шоб ему очи повылазили, заразе.
– Мгу, – говорит Алексеич, поддевая селедку.
– Мотается по белому свету неизвестно где, вражина!
– Мгу, – говорит Алексеич и пинает меня ногой под столом.
Теперь мне ясен его маневр: отвлечь огонь на себя и дать Полинке спокойно поесть…
А потом мы собрались на речку. Тетя Маруся сказала:
– Всё вниз и вниз, огородами!
Мы и пошли огородами, по узкой стежке. Впереди Полинка, за ней я и Женька, позади всех Алексеич с удочкой.
– Может, действительно, в медицинский? – спросил я. – Как, трудящиеся?
– Правильно, давайте в медицинский, – сразу откликнулась Полинка.
Она повернулась к нам лицом и, отступая пятками вперед, смешно подбоченилась:
– Доктор Кручинина! Здорово, да?
– Шикарно, – сказал я. – Смотри не трахнись затылком, доктор Кручинина.
Полинка показала язык и прошлась чечеткой.
Алексеич повернул ладонями вверх огромные, как лопаты, руки и, с удивлением рассматривая их, спросил:
– Вот этими… больных лечить?
– Почему этими? Главным образом вот этим, – постучал я по лбу. – Головой зовется, между прочим.
– Ладно, старик, – сказал Женька. – Давай завтра об этом. В медицинский так в медицинский. Придем – посмотрим. Ты опять речь скажешь – и подадимся в строительный.
Речка оказалась тихой и приятной на вид. Только этот берег был крутоват. Он уходил в воду двумя песчаными ступеньками. Я быстро разделся и прыгнул ласточкой прямо с верхней ступеньки. Наверное, треть речушки я прошел под водой и потом только вынырнул.
– Как вода, Мить? – крикнула Полинка.
– Молоко, – сказал я. – Не лезь в глубину.
– А я с Женей. Он меня плавать поучит. Поучишь, да?
У Женьки стройная, гимнастическая фигура. Хоть сейчас на плакат. Чего он поперся в секцию бокса?
– Махнем на ту сторону? – предложил я.
Женька, щурясь на закатное солнышко, покачал головой:
– Соревнуйся один. У меня место твердое – второе после топора.
Второе после топора, а берется учить! Ну ладно. Я поплыл красивым, идеальным кролем – пусть посмотрят, как это делается.
Я плыл и плыл, пока не зацепил пальцами дно. И тогда лишь встал на ноги. Черта с два они любовались моим кролем. Алексеич поймал пескаря, и они бежали посмотреть, держась за руки.
«Вот что, парень, – сказал я себе, – не психуй. Запомни – товарищество. Ничего здесь такого нет. Уловил? То-то».
«Может, они поцеловаться вздумают – тебе какое дело?» – думал я, пересекая речку еще раз.
«Непринужденные отношения! – Я развернулся для третьего заплыва. – Чисто дружеские! Понял?!»
Когда я наконец выбрался на берег, у меня стремительно колотилось сердце и дрожали руки.
Алексеич поймал еще двух пескарей…
Мы опять шли от вокзала пешком. В павильоне возле цирка съели по пирожку. Алексеич предложил еще выпить портвейна, но Женька сказал:
– Правильно. А потом дружно дыхнем на приемную комиссию?
По другую сторону железных ворот цирка стоял тир.
– Стрельнем, ребята? – предложил Женька.
Со вчерашнего дня у них с Алексеичем на лицах выражение вроде: «А черт его знает». И они что-то тянут, цепляются за каждую мелочь. Медицинский, что ли, их так смутил?
Мы выстрелили по три раза. Алексеич все промазал, расстроился и закурил.
– Слон – толстая шкура! – сказал Женька и сбил слона.
Потом он так же небрежно поразил медведя-кузнеца и пикирующий самолет.
Я долго прицеливался в какого-то селезня. На третий раз почему-то угодил в мельницу, которая, на радость всем, закрутилась, и не сознался, что попал случайно.
Полинка защурила не тот глаз и сказала:
– Говорят, они там всех в анатомку водят. Брр… А сами ходят и в глаза заглядывают. У кого в глазах туман, того к экзаменам не допускают.
– В голове у тебя туман, – сказал я. – Молчи лучше, а то промахнешься.
Полинка замолчала, но все равно промахнулась и виновато посмотрела на Женьку.
– Наплевать, – усмехнулся Женька. – Это у них ружья такие… непристрелянные. Ну-ка, дай. – Он взял ружье, рассеянно взвесил его на руке и сказал: – Ну да, это влево забирает.
Видели его? Ворошиловский стрелок! Зверобой!
А Полинка рассмеялась. Что за дурацкая манера у нее смеяться? Смеется и как-то вопросительно заглядывает в глаза. Будто это не ее рассмешили, а она. Будто проверяет – нет ли там тумана?
Мы прошли драмтеатр, библиотеку, уже сверкнул впереди чешуйчатый купол оперного, как вдруг из боковой улицы навстречу нам вышагал… Даже не скажешь сразу, кто вышагал. Шел высокий, красивый парень, в настоящих матросских клешах, в черном кителе с узенькими погончиками, в мичманке с крабом и – черт возьми! – в белых перчатках.
– Ого! – ошеломленно протянул Женька.
– Тридцать четыре, – сказал Алексеич, посмотрев на идеально заутюженные клеши.
А Полинка совсем уж бессовестно уставилась на парня. Он заметил это и чуть-чуть улыбнулся.
– Братцы, – хлопнул себя по лбу Алексеич. – Совсем забыл! Здесь же где-то рядом водный институт. Может, свернем, для интересу?
И мы свернули. И сразу увидели его: высокое белое здание, окруженное сквером, и разбежавшиеся на три стороны ступени лестницы.
…На каждом повороте длинного коридора были приклеены красивые стрелки с надписью: «Приемная комиссия».
– Тут не заблудишься, – сказал Алексеич, с неуклюжей осторожностью ступая по ковровой дорожке. – Ай-ай-ай! Вот храм так храм, Митя! Без подмесу!
В приемной мы потонули в мягких кожаных креслах и завертели головами, рассматривая макеты белых теплоходов, каких-то диковинных приземистых машин, картины, на которых голубели речные просторы и утюгообразные буксиры тянули баржи. Все это восхищало, ошарашивало, било наповал.
А председатель, седой, с тонким насмешливым лицом, деликатно журчал:
– …Не торопитесь, обдумайте, взвесьте. Профессию человек выбирает на всю жизнь. Надо выбрать ее по душе. Институт наш готовит…
Он поднес нам рекламную брошюру и выпроводил в коридор – подумать. Мы вышли и уставились друг на друга. Наступил ответственный, исторический момент. Полинка с интересом перебегала глазами по нашим лицам – мужчины решали свою и ее судьбу.
– Ну? – подал голос Женька.
– А что «ну»? – сказал Алексеич. – Может, ты с детства мечтал романсы петь? Может, заботливые учителя развили в тебе талант к астрономии? Копайся не копайся – сто рублей не выкопаешь! Пошли!
Мы сели, теперь уже за длинный стол. Секретарша, студентка в форменном платье, с двумя угольничками на рукаве (второкурсница, видно), раздала нам по листку бумаги, для заявлений.
И тут обнаружилось, что перед каждым из нас три дороги на разные факультеты. Деликатного председателя мы прослушали, в коридоре этот факт не обсудили. Еще раз советоваться – неудобно. Надо решать в одиночку.
– Кем был Владимир Черданцев на славном Тихоокеанском флоте? – забормотал Алексеич, не поднимая глаз от бумаги. – На славном Тихоокеанском флоте Владимир Черданцев был судовым мотористом.
И он написал: судомеханический.
Женька покусал ручку и негромко спросил у секретарши:
– Девушка, есть тут разница в коэффициентах проходимости?
– Что? – не поняла она.
– Где конкурс меньше?
– На эксплуатационном, – сказала девушка, улыбнувшись.
– Ну что? – сердито спросил Женька, взглянув на меня. – Программа минимум – поступить. А там видно будет.
Я опустил глаза.
Судомеханический – это звучало слишком узко. Эксплуатационный – я почему-то сразу представил себе конторские столы, сводки и арифмометры. Гидротехнический – солидное название. Ги-дро-тех-ни-чес-кий. Гидро-технический.
Девушка-секретарша склонилась надо мной и прошептала:
– На гидротехнический больше всего заявлений.
Я пожал плечами.
Полинка все еще думала. Крутила на палец светлую прядь и смотрела исподлобья на меня, на Женьку, на меня. Я загадал: если напишет – гидротехнический, мы сдадим экзамены, и выдержим конкурс, и перейдем на второй курс…