ырех ноль-ноль и так далее. Верно, плавал маленько.
Женька сегодня уезжает. Снова товарищество собралось на том же месте, где сидели когда-то по случаю моих оттенков. И опять они трое на скамейке, а я опять сбоку припеку – в стороне, на оградке.
Вчера случилось что-то неладное. Вечером Алексеич и Женька принесли в общежитие бутылку водки.
– В комнате пить нельзя, – сказал я.
– На прощанье, Митя, – улыбнулся Женька. – За обратные функции.
– В комнате пить нельзя, – упрямо повторил я. – Такой порядок, ребята. Я же староста, поймите.
Алексеич, поставив локти на тумбочку, смотрел на эту бутылку и молчал. Потом, не поворачивая головы, мягко сказал:
– Пойдем, Женя, под заборчик. Нам, работягам, не привыкать.
И они ушли. А я лег на кровать и закрыл голову подушкой. За что судил меня Алексеич? В конце концов, разве мне сейчас не хуже всех? Конечно, Женька завалил математику. Но ведь в обратных функциях он все-таки плавал. Это факт. И разве кто-то виноват, что рационализаторские предложения не засчитываются на экзаменах? И что по внутреннему распорядку нельзя пить в комнате? Почему они крутят и путают там, где все ясно, как дважды два?
…На скамеечке у них тихо. А мне и вовсе ни к чему шуметь в одиночку. Я заклеиваю рваную беломорину. Я заклеиваю, а она расползается. Я заклеиваю, а она расползается.
– Возьми другую, – кидает мне пачку Алексеич.
Полинка словно и не вставала со ступеней. Сидит в той же позе. Совсем уронила голову.
– Не хмурей, маленькая, – говорит Женька и осторожно убирает со лба ее светлую прядку волос. – Все будет отлично.
И волосы медленно падают обратно. И Полинка не дует на них.
И еще проходят дни. Похожие друг на друга. Я никого не вижу, не выхожу из комнаты. Читаю, читаю, читаю. И когда Алексеич зовет обедать, говорю: «Схожу попозже».
А потом наступает один – стремительный, все переворачивающий, обидный, непонятный день…
– Вот, вот и вот! – яростно вычерчиваю я обломком кирпича на асфальте пирамиду. – И сечем так! Ты же знала это!
– Я забыла, Митя, – безучастно говорит Полинка, даже не взглянув на мой рисунок.
– Как забыла?! Мы же решали столько подобных задач! Я приходил, и мы решали! Помнишь?
– Я забыла, Митя, – повторяет она.
Она медленно поднимается по ступеням к институту, и двери перед ней открываются. За ними стоит наш розовенький Гена. Он зачем-то снимает очки. Глаза у него растерянные.
– Вам стало плохо, да? – вежливо спрашивает он, становясь из розового свекольным. – Закружилась голова? Можно объяснить преподавателю. Я схожу. Хотите?
Полинка молча обходит его. Гена поворачивается за ней, но тут я ловлю его за руку:
– Стоп. Ты видел? Ты что видел?
– Она мне задачку решила, – говорит он. – А свой билет отнесла назад. Ничего не понимаю…
Алексеич брился. По самые глаза в крутой белой пене.
– Тихо! – отшатнулся он. – Сдурел – мотаешься так! Отхвачу полщеки – будешь платить страховку.
– Она положила билет. Не пошла отвечать. Понимаешь? Она знала – голову даю на отсечение!
Алексеич уронил на колени шматок пены.
– Так, – сказал он. – Так. Я сейчас… Я быстро. Ты почитай пока… Письмо тебе.
Он кое-как добрился и ушел. А я развернул письмо.
«Сынка! – писала мать. – Видела во сне тебя, и нехорошо. Беспокоюсь – не случилось ли чего… Заходила ко мне Филипповна, жаловалась на Полинку – не пишет. Просила тебя поругать ее. А Григорян Алик, дружок твой, сдал все экзамены до срока. Только на учебу его, сынка, не приняли…»
Алексеич вернулся через несколько часов. Смущенно потоптался у дверей, показал билет на поезд:
– Просила купить. Сегодня едет.
– Институт, значит, побоку, – сказал я. – Самое главное – побоку!..
– Может, и не самое главное институт, Митя, – сказал Алексеич. – Проводить ее надо.
– Нет уж, хватит! Понянчился! Провожай один. Поругать ее, кстати, можешь. Мать вон очень просит.
– Ну, извини, – сказал Алексеич. – Я понимаю, конечно. Там, в тумбочке, билет на футбол. Сходи, если хочешь. Я-то не успею.
Я не пошел на матч. Я стоял на перроне, спрятавшись за киоск «Пиво-воды», и видел широкую спину Алексеича. И Полинку. Алексеич время от времени шумно вздыхал и качал головой. А Полинка что-то быстро говорила ему, улыбалась и вытирала слезы…
У меня остался последний вопрос – разбор предложения. Любого предложения: своего, чужого, из книжки или из головы. Я пишу то, которое знаю назубок и могу разобрать в любое время дня и ночи, даже подвешенный вниз головой: «Их зинге ви дер фогель зингт».
– А чьи это стихи? – растягивая слова, спрашивает немка.
– Гёте! – бойко рапортую я.
– Зо, – говорит немка. – А как будет дальше?
Как будет дальше, я не знаю.
– А что стоит впереди?
Я тоскливо молчу.
– А какого цвета моя лысина?! – гремит невесть откуда взявшийся декан. – Зо?!
Это ужасно, но я не могу понять, какого цвета его лысина, и чувствую, что окончательно проваливаюсь…
Я проснулся и долго еще лежал с закрытыми глазами. Лежал и улыбался. Вчера я сдал последний экзамен. Мне негде больше проваливаться. Немка не стала спрашивать, что там впереди и как будет дальше.
– Зо! – удовлетворенно сказала она, услышав о Гёте, и поставила мне пятерку.
Я открыл глаза и увидел Гену. Он сидел против меня, на бывшей Женькиной кровати, и тоже улыбался.
– Интересно ты спишь, Агарков! – сказал он. – Списки, между прочим, вывесили. Твоя фамилия – первая. А его фамилию, – он кивнул на пустую койку Алексеича, – я забыл.
Я быстренько оделся и побежал вниз. В коридоре, возле дверей приемной комиссии, действительно висели списки. Возле них толпились абитуриенты. Свою фамилию я нашел сразу: она в самом деле стояла первой. Потом в конце отыскал: Черданцев В.А.
Рядом со мной оказалась маленькая киевлянка. Она тоже рассматривала списки, старательно шевеля губами.
– Звенько! – подсказал я и ткнул пальцем в одну из колонок.
– Откуда вы знаете? – радостно спросила она.
– Случайно. Поздравляю. И до свидания. Привет папе-генералу!
– Ой, подождите, – догнала она меня. – Вы, конечно, тоже прошли? Да?
– Конечно, прошел, да, – ответил я.
– А ваши… друзья, – она подняла на меня голубые, как небушко, глаза, – они все поступили?
– Нет. Поступил один друг. Тот, который в тельняшке.
– Как жаль, – сказала она, безуспешно пытаясь изобразить на своем милом личике скорбь. – Кстати, папа у меня не генерал, а только капитан. Я ему про все написала, про тот случай…
– Ну-у, это зря. И как меня лупили?
– Нет, – улыбнулась она. – Он, знаете, очень вас благодарил.
– Рады стараться! – щелкнул каблуками я. – До свидания все-таки.
– До свидания, – махнула рукой девчонка.
А вечером мы распрощались с Алексеичем.
– Домой теперь, Митя? – спросил он.
– Да, смотаюсь дня на четыре.
– Ну… кланяйся там. А я к сестренке, в Барабинск. Завтра уеду. Может, проводить тебя?
– Нет, – сказал я. – Чемодан легкий. Гантели Генке отдал, за мичманку. Ты ему скажи – пусть комнату эту забьет. Хорошая комната.
– Скажу, – кивнул Алексеич. – Ничего комната. Поживем.
Поезд пришел в мой город днем. Я вышел из вагона. Неторопливо осмотрел себя. Пофасонистее сдвинул мичманку. Переложил поближе тоненькую справку: «Зачислен на первый курс гидротехнического факультета…» и так далее.
За переходным мостом разворачивался на кольце длинный, двухприцепный трамвай. Он постоял немного и, словно успев за это время прикипеть к рельсам, рывком тронулся с места.
Я не сел в трамвай. Специально. Честно говоря, мне хотелось встретить хоть какого-нибудь знакомого. Ведь я возвращался домой первый раз в жизни. Конечно, не обязательно, чтобы кто-то хлопал меня по плечу и восхищенно орал: «Молодец, Митька! Поставлен у тебя котелок!» Нет, мне хотелось спокойных, взрослых расспросов, понимающих и достойных слушателей.
И первым я встретил своего лучшего друга Альку Григоряна. Похудевшего, коричневого и усатого. Мне не надо было ничего объяснять. Я все уже знал из письма матери. Алька сдавал в металлургический. Он набрал двадцать восемь из тридцати и не прошел мандатную комиссию. Он написал в автобиографии, что отец его – инженер-нефтяник, был арестован в тридцать седьмом, в городе Баку. Алька не знал отца, не помнил. Так и написал: не знаю, не помню, не считаю отцом. Его позвали к ректору и там сказали: учиться вы, конечно, можете. Но работать на наших предприятиях вам вряд ли удастся. Идите в пед, мы дадим справку. С такими оценками вас там с руками оторвут. Идите, какая вам разница?
Была разница, Алька хотел варить сталь. Он не пошел в пед.
Мы отошли в сторонку, к стене дома, и я поставил свой чемодан на зеленую металлическую урну.
– Ну, у тебя-то как? – спросил Алька. – Девочка рассказывала: ты шел ровно, как всегда.
– Все у меня отлично, Алька, все в порядке. Она правильно говорила.
Не мог я сейчас рассказывать ему ни про свои радости, ни про свои неровности, ни про свои болячки, ни про Полинку, которую он почему-то всегда звал девочкой. Не мог, и все.
– Пойдем, Алька, выпьем, – сказал я.
Вдоль киоска, на низкой завалинке, сидели черные, белкастые электролизники и потягивали пиво, сдувая пену на утоптанную землю с намертво вколоченной подсолнечной шелухой. Какие-то два парня по очереди пили прямо из бидона, отдувались и деловито переговаривались:
– Ну вот и порядочек. Один здесь навернем, один домой утащим.
Мы взяли по сто с прицепом и плотно друг к другу сели на чемодан. Пена в кружке лопалась и оседала с нежным шуршанием. Белая, прохладная пена, похожая на мыльную.
– Алька, – сказал я, – как же получается, Алька? Ведь дети за отцов не отвечают.
Алька молча опустил курчавую голову.
…А вторым я встретил нашего старого физика Михаила Ароновича. Он стоял на тротуаре против своего дома и, задрав крючковатый нос, рассматривал что-то на крыше. Седой, похожий на сатира. В другой раз я свернул бы в сторону. Я не любил физика. У нас в школе мало кто любил физика. На уроках он мучил нас опытами. Расставлял свои штучки, все у него щелкало, подмигивало, жужжали электромагниты, светились катодные трубки. А он, прихрамывая, метался по лаборатории, быстро писал на доске, стирал и снова писал. И ни черта невозможно было понять. На следующий день он заставлял нас повторять эти опыты, психовал и беспощадно лепил двойки.