Мы стали с тех пор гораздо богаче. У нас теперь много книг. Даже очень много. Но по-прежнему ощущается нехватка в людях, способных обливаться слезами над вымыслом.
Несколько лет назад на одном светском рауте я оказался в компании идеально сформированного человека. Кроме школы, улицы, семьи, его пять лет формировал институт, затем – аспирантура, профессура и несколько международных симпозиумов. Так что с этой стороны все у него было в порядке.
Не помню уж, в связи с чем я процитировал две известные строчки Маяковского.
Собеседник мой наморщил лоб, уловив что-то смутно знакомое.
– Это, простите, не из того ли стихотворения, где «онанисты, кричите ура»? – спросил он и сочно хохотнул.
Мне стало грустно. Я понял, что «земля» его прочно покоится на трех «китах», но четвертый «кит» – белый «кит» прекрасного – когда-то давно проплыл мимо, выбросив прощальный фонтан, из которого на поверхность этой скудной земли упала одна-единственная соленая капля.
Скажи мне, какие книги ты читаешь, – и я скажу, кто ты.
С книгами, как с людьми: можно попасть в хорошую компанию, можно в дурную, а можно и вообще остаться без друзей – одному-одинешенькому.
Наверное, у этого ученого дяди в детстве были плохие «друзья» или их совсем не было, а теперь, когда он вынужден читать одни авторефераты кандидатских диссертацией, трудно увлажнить давно закаменевшую почву.
Это я хорошо знаю по собственному опыту.
Вот что должен прочесть я в ближайшее время:
Роман одного графомана «Колеса скрипят», объемом в тысячу двести страниц, написанный по железному принципу: «Чтобы словам было тесно, а мыслям просторно». Словам в этом произведении так тесно, что тесемки на папке не сошлись, и автор принес ее мне перевязанной крест-накрест бельевой веревкой. Этой плитой бумаги можно свалить с ног быка. «Скрипят» не только «колеса». Прогибаясь, поскрипывает под тяжестью папки столешница. Нескольким же крохотным мыслям, разбросанным по страницам романа, просторно, как охотнику в якутской тайге.
Две общих тетради стихов пенсионера X. – тетрадь лирическую и тетрадь гражданскую. В каждую из них автор вложил по хвалебному отзыву о своем творчестве. Написаны отзывы двумя знакомыми мне поэтами, людьми весьма и весьма достойными. Не знаю, чем запугал неутомимый пенсионер уважаемых мастеров слова, но дело, кажется, нечисто. Ибо первая тетрадь (я успел заглянуть в нее) начинается стихами:
О, почему я не берёзка?
Не дуб,
не клен,
Не ихний тёзка?!
Вначале же второй стихотворец сообщает, что:
На дне океана
Уж бурятся вышки —
Из недров земли
Добывают излишки.
Наконец, меня ждет только что вышедшая книга моего приятеля – повесть о мужественных первопроходцах суровых земель. Приятель мой, как говорится, далеко не Лев Толстой, но он удачно поместил свой скромный капитал в святую тему освоения Севера – и покладистые землепроходцы много лет везут его от книжки к книжке.
Через несколько дней приятель ко мне заедет. В глазах его будет немой вопрос.
– А знаешь, старик, – словно бы приятно изумляясь, скажу я. – Оч-чень неплохо!
Лукавые люди, мы давно избрали эту удобную форму. Мы не говорим друг другу решительное «хорошо» или убийственное «плохо». Мы придумали странное словосочетание, нечто вроде Тяни-Толкая: «очень неплохо». Стоит убрать довесочек «очень», как от оставшегося слова повеет холодом. Тяни-Толкай сразу попятится в сторону «плохо». Но стоит схватить его под уздцы еще одним «очень» – как он загарцует уже в сторону «гениально». Важно лишь не оговориться. Один мой знакомый как-то сказал своему приятелю вместо «очень неплохо» – «очень неважно», и, хотя суть оценки вроде бы мало изменилась, знакомый нажил себе кровного врага.
Конечно, я не оговорюсь – мой приятель останется доволен. Даже пенсионера X. я не успокою, заверив его, что он вполне дуб, или уж, по крайней мере, тезка – и напрасно себя недооценивает. Вместо этого я посоветую ему учиться у классиков – совершенствовать форму и содержание.
Но, боже! – как не зачерстветь душе в такой компании, как не испортиться характеру!
Спасибо детству. В детстве подобной литературы я не читал.
Первая книжка, не помню как доставшаяся мне насовсем, была без титульной страницы, но зато начиналась она словами, от которых у меня сразу перехватило дыхание:
По синим волнам океана,
Лишь звёзды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несётся,
Несётся на всех парусах…
Дальше оказалось еще тревожнее и загадочнее:
Не гнутся высокие мачты,
На них флюгера не шумят,
И молча в открытые люки
Чугунные пушки глядят.
Когда я дошел до того места, где сказано про императора, что «зарыт он без почестей бранных врагами в сыпучий песок», меня прямо мороз продрал по спине. А следующие грозные строки:
Лежит на нем камень тяжелый.
Чтоб встать он из гроба не мог, —
прозвучали как залп из тех самых угрюмых пушек, которые молча смотрят в открытые люки.
Это был тоненький томик Лермонтова – десятка полтора стихотворений. Я вызубрил их наизусть и только тогда понес свое сокровище в библиотеку. В то время, чтобы записаться в библиотеку, надо было сдать какую-нибудь книжку.
Другой, похуже, у меня не было, и я, поколебавшись, решил расстаться с этой.
– Что у тебя, мальчик? – спросила библиотекарша. – Лермонтов. Мэ, Ю… Нет, мальчик, ничего не выйдет: здесь не хватает страничек, а мы плохих книг не берем.
Если бы эта тетенька умела читать в глазах пацанов, прижимавших к груди свои первые книжки, она немедленно записала бы меня в свою библиотеку не рядовым, а почетным читателем. Но она не умела. А может, и умела, да кричащие письмена эти не трогали ее душу.
…«По синим волнам океана, – шептал я, глотая слезы. – Лишь звезды блеснут в небесах»… Плохая книга? Эта книга плохая?! Ну нет! Даже с половиной страничек, даже порванная, склеенная, замусоленная, она осталась бы самой прекрасной книгой на свете… «По синим волнам океана…»
В библиотеку я смог записаться только в четвертом классе. И сразу же попросил дать мне «Конька-Горбунка». Библиотекарша глянула на меня с недоумением. Стоявшие рядом мальчишки рассмеялись, и один из них поддел меня, негромко сказав: «Мама, дай титю». Сами они караулили, кажется, рассказы о Шерлоке Холмсе.
Плевать мне было на их насмешки. Читал я уже про Шерлока Холмса. И про Шерлока Холмса, и «Униженные и оскорбленные» читал, и даже кое-что еще. А «Конька-Горбунка» – нет. Сестра таких книг в дом не приносила.
Я засунул книгу почему-то не в сумку, а за пазуху, под рубашку, и пока бежал домой, сердце мое радостно тукало в ее тверденькую обложку.
Дома я бросил сумку с тетрадками, схватил кусок хлеба, забрался с ногами на лежанку, стоявшую за печкой, и…
За лесами, за горами,
За широкими морями,
Не на небе, на земле
Жил старик в одном селе…
С чем сравнить такие мгновения?! Не знаю… Возраст – с одной стороны и обязанность читать жаждущих сравниться с дубами и кленами – с другой сильно остудили воображение.
Но я точно помню: книги формировали нас легче и лучше, чем институты, официально уполномоченные формировать. Они учили честности, прямоте, бескорыстию, справедливости, – не повторяя надоедливо: не ври, не завистничай, не жадничай.
Они призывали к действию.
Когда мы с дружком моим Эдькой прочли «Черную стрелу» Стивенсона, то сделали себе по луку, нарезали черемуховых стрел, оснастили их жестяными наконечниками и, для начала, испробовали свое оружие на тыквах. За четыре измочаленных тыквы была нам устроена грандиозная трепка, но зато потом мы целый месяц держали в суеверном страхе всех «грыжевиков» улицы Аульской. Kaждый вечер то одному, то другому из них вонзалась в ставню черная стрела. Выскочивший на улицу в одном исподнем, хозяин с матерками выдергивал ее, а выдернув, обнаруживал намотанную возле наконечника бумажку, с которой скалился жуткий череп.
А после «Тимура и его команды» разве не мы распилили на дрова инвалиду финской войны Ишутину все бревна… заготовленные им, как выяснилось впоследствии, для строительства новой бани «по-белому» – вместо старой, которая топилась «по-черному».
Не могу теперь припомнить всех наших книжных игр. Скажу только, что для меня лично одна из них оказалась пророческой.
Однажды я опоздал к началу игры в «синие» и «красные», и, когда появился на улице, все должности были уже разобраны.
– Ты кем будешь? – спросили меня.
Я только что прочел удивительную книгу «Возмутитель спокойствия», был свежо влюблен в ее героя, побеждавшего свирепых воинов и могучих правителей одной веселой мудростью, и поэтому заявил:
– Я буду Ходжа Насреддин.
Ну, ладно. Ходжа так Ходжа. Ребята с нашей улицы не очень-то читали книги – им негде было взять их. Раз человек желает быть каким-то Ходжой – значит, существовал такой полководец.
Но оказалось, что это еще не все.
– А как зовут твоего коня? – спросили они. – Вот у него, – кивок в сторону напыжившего грудь «Буденного», – коня зовут Казбек.
– А у меня не конь, – тихо сказал я. – У меня ишак.
…Разве я мог знать тогда, что делаю выбор на всю жизнь.
Из-за ишака меня, в первую очередь, поперли из «красных». «Синие» тоже долго упирались – не хотели брать. Потом взяли, однако списали в обоз – запретили высовываться вперед, чтобы не позорить доблестное воинство.
Но я не изменил своему Насреддину и даже попытался доказать, что его ишак ничем не хуже боевых коней прославленных рубак-командиров (бегал-то я быстро).
Вот тут-то я впервые и познакомился с железным правилом: скакуну – скакуново, а ишаку – ишаково. Скорый на расправу комбриг «Котовский», командовавший «синими», просто и доходчиво накостылял мне по шее.