– Почём помидорчики? – спросил он.
Продавец хотя и удивился, но всё же ответил:
– Пять рублей.
– А как отдать? – прищурился свояк.
Продавец рассмеялся, оценив шутку, и соответственно ответил:
– А отдам за семь.
– Хм, – сказал свояк, перебирая помидоры. – Рубля два с полтиной я бы за эту гниль ещё дал.
Продавец, сообразив, что свояк не шутит, а, может быть, намеренно издевается, оскорбился.
– Где гниль?! Это гниль, да?! – Он схватил один помидор и сунул его под нос покупателю. – Совесть имеешь – нет?.. Эт-та отборный помидор! Самый лучший! Подарочный! Его самому кушать нельзя. В больницу нести – передачу. Любимой девушке – на день рождения…
Некоторые в очереди тоже заволновались: гражданин, мол, вы берёте или не берёте? Если брать – то берите, а не брать…
– Ну, хорошо, – свояк решил маленько накинуть. – Два восемьдесят – и по рукам.
– А по рогам не хочешь? – окрысился продавец.
– Зря сердишься, хозяин, – миролюбиво сказал свояк. – Я хорошую цену даю.
– Иди воруй, – буркнул хозяин. Он уже взвешивал помидоры другому покупателю и на свояка не глядел.
Свояк отошёл. Он тоже себя битым волком считал: помнил, что в таких ситуациях не штурмом брать надо, а медленной осадой. Минут пятнадцать он погулял между рядами и опять подкатился как ни в чём не бывало.
– Ну что, хозяин, не надумал?
– Чего я не надумал? – спросил продавец, успевший уже забыть про инцидент.
– По два восемьдесят не надумал? – напомнил свояк.
Тогда продавец узнал его, всё вспомнил и аж затрясся.
– Ннна! – сказал он, схватив в каждую руку по большому помидору и стиснув их так, что семечки потекли. – Н-на – ешь!.. Только уйди! Не могу смотреть на тебя! Рожа твоя противная, как у собаки!
Тут уж и вся очередь возмутилась:
– Действительно, чокнутый он, что ли?
– Гляди-ка, торгуется ещё! Торгаш выискался.
– С Луны, видать, сорвался…
– Точно. Ископаемый какой-то.
– Да он замороженный лежал! – крикнул один остроумный товарищ.
– Хо-хо-хо! Верно!
– А теперь оттаял!
– То-то и видать, что оттаял…
Короче говоря, общими усилиями свояка отшили окончательно. К немалому его изумлению. «Что же это такое с людьми сделалось? – подумал он. – Стоят… как телята покорные. Их грабят, а они хоть бы хны. Ни один даже не вякнет. А если он завтра по восемь рублей заломит? Тоже скушают?.. Ведь простое же дело: договориться и не брать. Денёк-другой пожить без помидоров. Пусть они сгниют у него к чёртовой матери!.. Нет, стоят, штрейкбрехеры. Ещё и гавкают… ископаемый, видите ли». Он, конечно же, не только подумал, но, как человек горячий, попытался высказать этим капитулянтам своё отношение. Помитинговал маленько. Дескать, давай-давай, лопухи, – выворачивай карманы. Так вам, лопухам, и надо. Вы попросите его хорошенько – пусть он вам на головы ещё накладёт. Для полного удовольствия.
Но шибко-то ему разоряться не позволили. Тут сразу обнаружилось, что чувство достоинства у людей ещё присутствует. Некоторые – а в очереди были и мужчины – начали даже подсучивать рукава, и свояку пришлось убраться.
И вот теперь… он держал в руках два собственных огурца. И собственные помидоры набирали завязь. Товарищ с «подарочными» помидорчиками, ау! Знаешь, где мы тебя видели в белых тапочках? Догадываешься?
Щедро грело сибирское солнце. «В июль катилось лето». Земля дарила за труды.
V. Шабашка
Сегодня я отправляюсь на заработки. На халтуру то бишь. Или на шабашку. Как угодно.
На мне ещё висит четыреста рублей долгу за дачу, и двести из них я должен вернуть в ближайшую неделю.
Весной я удивительно легко собрал необходимую сумму, чтобы рассчитаться с Прыгловым. Собрал безо всяких расписок, закладов или других гарантий. Деньги идут к деньгам – это истина, и люди охотнее дают в долг тому, у кого их много, и отказывают тому, у кого их вовсе нет. Раскрыть этот механизм мне помогла первая неудачная попытка одолжиться. Я решил попросить у одних своих состоятельных знакомых две тысячи сразу. К тому же сделал глупость – заявился к ним с бутылкой дорогого марочного коньяка, купленного на остатки зарплаты. Проклятая бутылка тут же загипнотизировала знакомых. Они весь вечер не спускали с неё обречённых глаз и, когда наконец я выложил свою просьбу, так уныло съёжились, что мне пришлось немедленно извиниться. Тогда я создал себе мифический первоначальный капитал. Больше я не просил всю искомую сумму, а небрежно говорил:
– Понимаешь, старик, сторговал дачу, да вот маленько не хватает.
– Сколько же? – настораживался знакомый.
– Ерунда. Каких-то четыреста рублей.
Не дать четыреста рублей человеку, у которого уже есть тысяча шестьсот, было непрестижно – и дело пошло как по маслу.
Последние полтысячи мне принесли прямо домой, и, хотя они были мне не нужны, я тем не менее взял их… чтобы рассчитаться с первым по списку кредитором.
Но, ещё одна банальная истина, берёшь чужие – и ненадолго, а отдаёшь свои – и навсегда. Возвращать долги оказалось куда труднее, чем делать их. Уже плавают у нас в окрошке свои, а не покупные огурчики, уже созрела малина и набирают цвет гладиолусы, а одна пятая нашей гасиенды всё ещё не оплачена.
…Я облачаюсь с утра в старые бахромящиеся штаны, надеваю пиджачок в талию, с лоснящимися бортами, довоенного фасона кепочку, обнаруженную на чердаке среди барахла, великодушно оставленного Савелием…
– Вылитый бич! – радуется свояченица.
Ей можно верить. Она долго работала на Севере и на бичей насмотрелась.
– Очень даже хорошо, – одобряет мой наряд жена. – По крайней мере, так тебя никто не узнает. А то вдруг встретится какой-нибудь знакомый – неудобно будет.
Но приходит мой добрый гений, красивый мальчик Серёжа и, застенчиво пощипывая мягкие усики, говорит:
– Вячеслав Георгиевич, вы меня простите, но это не годится. Теперь, знаете, совсем другой стиль – студенческо-спортивный.
Я показываю ему джинсы производства Микулинской фабрики, с отвисшей мотнёй и прилепленным на ягодице Чебурашкой. Серёжа сокрушенно цокает. Он уходит домой и возвращается с хорошо потёртыми техасами «Вестерн Джонс» и оранжевой махровой рубашкой, у которой вместо пуговиц легкомысленные завязочки.
Мы с Серёжей примерно одного роста и комплекции. Я переодеваюсь и сразу становлюсь похожим на преуспевающего кандидата наук или переводчика «Интуриста».
Затем мы садимся в «жигули» Серёжиного папы и едем.
Серёжа – замечательный молодой человек. Он открыл для меня совершенно иной мир, чем тот, в котором я жил до сих пор. О существовании этого мира я только догадывался по внешним проявлениям и, признаться, относился к нему неодобрительно, так как не знал его экономической основы, его материальной базы. Ещё Серёжа открыл для меня тип человека, зарождающегося на перехлёсте двух ипостасей нашего суматошного века: на перехлёсте энергичного и предприимчивого технического прогресса с ненасытным вещизмом.
Серёжа – студент пятого курса института народного хозяйства. Но студент он днём. И отчасти вечером. Рано утром Серёжа – дворник в домоуправлении. По выходным и праздничным дням он пожарный. В каникулы Серёжа – боец студенческого стройотряда или член дикой бригады шабашников. Зимой он долбит лёд на тротуарах, очищает мусорные бачки, по вечерам, одевшись в элегантный костюм, обходит нерадивых жильцов и строго, но культурно делает им внушение. За это домоуправление платит Серёже пол-оклада и обеспечивает его бесплатной квартирой. Весной Серёжа, взяв недельный академический отпуск, подряжается сбрасывать снег с крыш, а летом на этот снегоуборочный заработок отправляет в Алупку жену и дочку (да, у Серёжи есть жена-студентка и крохотная очаровательная дочка). И даже «жигули», которыми Серёжа так искусно и небрежно управляет, не стопроцентно папины. Две с половиной тысячи, заработанные прошлым летом на Колыме, вложил в них Серёжа.
Короче, Серёжа – типичный представитель современной «золотой молодёжи». Но «золото» своё он добывает, в отличие от поколения «стиляг», не из родительского кармана. Он куёт его сам. Куёт весело, энергично, предприимчиво.
Даже страшно делается за Серёжу. Не за сегодняшнего, разумеется, – за завтрашнего. За Серёжу – молодого специалиста с месячным окладом в девяносто рублей и без дворницкой бесплатной квартиры.
Но это страх будущий, теоретический. А пока Серёжа – просто находка для меня. Он так много рассказывал мне о своих фантастических заработках (у него манера разговаривать проникновенно-заговорщицким тоном, при этом он интригующе щурит карий глаз и прикладывает к груди руку), что я однажды полушутя спросил: не зачислит ли он в штат какой-нибудь очередной бригады немолодого нуждающегося гуманитария, не умеющего, увы, держать в руках топор?
– Вячеслав Георгиевич! – Серёжа от восторга перешёл на полушепот. – С удовольствием! За честь сочту. А топор… Вам и не потребуется его держать. Уж как-нибудь топор-то мы удержим.
Две недели после этого Серёжа вёл таинственную жизнь. К огорчению матери, собиравшейся откормить его домашними пирогами и провитаминизировать впрок смородиной да клубникой, он надолго исчезал с дачи, возвращался проголодавшийся, возбуждённый и, отозвав меня в сторону, докладывал, что на «конфетке» (на конфетной то есть фабрике) дело сорвалось, на «шоколадке» засели жмоты, которые хотят на чужом горбу в рай въехать, но расстраиваться не надо, так как на «кожгалантерейке», кажется, возникает клевый объектик – и Серёжа не намерен его упускать.
И вот мы едем на эту самую «кожгалантерейку». Вернее, мы едем не на саму фабрику, а прямо на объект. Вчера Серёжа наконец вырвал подряд. Вырвал лихо, из-под носа у четырёх конкурентов – и поэтому настроение у него приподнятое. Он крутит баранку одной левой, а правую руку прикладывает к груди и, наклоняясь ко мне, сверхдоверительно – хотя никто нас услышать не может – говорит:
– Вячеслав Георгиевич, работёнка не блеск, чернозём работёнка, сами увидите. Трудовой славой мы себя не покроем. Но долги покроем – за это ручаюсь.