Еду.
Кручу педали.
Пощёлкивают весело, выскакивая из-под колёс, мелкие камешки.
«А почему они, собственно, пощёлкивают? – спохватываюсь я. – Почему до сих пор не расшлепнулось колесо и я не чувствую ободом дорогу?»
Так и есть! Вот оно, второе чудо сегодняшнего дня: камера держит. Минут сорок уже прошло, а она как была упругой, так и осталась. «Это потому, наверное, – смекаю, – что я про неё забыл. Сейчас начнёт выдыхаться, тунеядка».
Больше я не забываю про камеру. То и дело поглядываю на колесо, караулю момент, когда оно начнёт дрябнуть, тороплю даже его, подгоняю: ну!.. Давай-давай, нечего притворяться.
Проходит ещё минут десять. Показались впереди девятиэтажки посёлка шлюзов. Лес подступил к самой дороге… Колесо не обнаруживает признаков усталости. Сделалось, похоже, ещё тверже. Во всяком случае, руль на неровностях чувствительнее отдаёт в ладони. «Притаилось, – выдвигаю я новую гипотезу. – На шлюзах меня голой рукой не возьмёшь: там полно велосипедистов с насосами. А поеду обратно – и выдохнется…»
Ладно. Вы так, и мы так. Я круто сворачиваю в лес. Сейчас узнаем: хитрость это, ловушка или проснувшаяся совесть. В лесу-то мне насоса никто не одолжит.
Геометрию местности я представляю отлично. Это – трапеция. Вершина её – короткая дорога от Пискунов до нашего кооператива. Основание – любая тропка через лес, которая так или иначе выведет меня на бетонку. Я просто совершу маленькую «кругосветку» и возвращусь домой с другой стороны.
Странный лес обступил меня. Вернее, не странный, а настоящий: густой, сумрачный, обстоятельный, не похожий на вытоптанные и замусоренные пригородные лесочки. Просёлочная дорога, по которой давно никто не ездил, поросла муравой, колючие сосновые шишки усыпали её. Деревья вольно раскинули над нею ветви, местами мне приходится почти ложиться головой на руль, чтобы проскользнуть под их плотным шатром.
Дорога петляет, то прорисовываясь, то вовсе исчезая под травой, корни сосен переползают её, взбугрив дёрн, как набухшие вены. Опасно их не заметить, я всё время смотрю вниз – и в одном месте едва не наезжаю на сохатого. Что-то большое и тёмное впереди – выворотень или куст – застит мне путь, я останавливаюсь, вскидываю глаза… и судорожно давлю рванувшийся из горла крик. Тёмное впереди, резко сфокусировавшись, приобретает очертания: сторожко вскинутые уши, горбоносая морда, мощная холка. Лось стоит метрах в шести и, повернув голову, выжидающе смотрит на меня. В мягких, бархатных губах его застряла сосновая веточка. Судя по отсутствию рогов, это самка, корова, и веточка во рту придаёт ей вид кокетливый, игривый. Этакая танцовщица с цветком в зубах, Кармен, застывшая в ожидании первых тактов музыки. Только уши-локаторы, нацеленные на меня, говорят, что сегидильи не будет.
Корова поворачивает одно ухо раструбом в сторону, прислушивается к чему-то в глубине леса. Вторым ухом, однако, продолжает караулить меня… Что она услышала там? Подозрительный шорох или знакомую поступь? А может, это мне предупреждение? Смотри, мол, здесь рядом ходит мой властелин, мой ревнивый рыцарь – он не любит, когда на меня подолгу пялятся.
Всё это длится какие-то секунды. Потом корова вздыхает, веточка спадает с её губ, она отворачивается от меня и уходит – полная достоинства и могучей грации. Вот как! Царь природы не страшен ей и не любопытен.
Дальше начинается вовсе уж сказка. Расступился вдруг лес – и возникла игрушечных размеров деревенька. Откуда она здесь? Чего начало или чего остаток? Может, для киносъёмок построена?.. Да нет. Деревенька, скорее, всё же остаток. Избы всамделишные, старые. Лопухи вдоль плетней. Настоящая курица квохчет возле лопухов, сзывая своё уже оперившееся потомство. Настоящий телёнок меланхолично прудит посреди улицы. Настоящий дед-лесовик – босой, в рубахе навыпуск – стоит, опершись на посох, смотрит сквозь меня бездумными, добела выцветшими глазами…
У меня слегка кружится голова. Такое впечатление, что я не на велосипеде сюда заехал, а прилетел на машине времени.
За деревней опять лес, полукилометровая полоска, а дальше, в новом просвете – большая земляничная поляна. Нет сил проехать мимо: так манят её красота и привольность!
Кладу велосипед у дороги и, сделав несколько шагов, навзничь валюсь в траву. Сладкий запах созревающей земляники обволакивает меня. Нежно щекочут шею травинки.
Я смотрю в начинающее густеть небо и вспоминаю стихи старинного своего товарища:
Суесловья срамные отринув,
В стороне от любительских драк
Я по травушке руки раскинул
И лежу как посадочный знак.
Вот и я раскинул руки по травушке… Только драки – как любительские, так и профессиональные – совсем не в стороне. Они вокруг, рядышком, под боком. В двух километрах слева по курсу, в белокаменных институтах Научного городка спорят о проблемах экологического равновесия академики. В трёх километрах справа по курсу рыбоохрана окружает хищников, выловивших с утра четырёх судаков и две нельмы, а за спиной рыбоохраны шумит ГЭС – главный обской браконьер. Позади – город. Из-под грязной рукавицы дымов холодно всматривается он в окрестности, прикидывая, где бы ещё разместить свалку.
Ну а посредине я лежу. Да бродит где-то неподалёку семейство лосей…
Что же будет с нами: со мной?.. с ними? Что ждёт нас всех, столкнувшихся здесь лицом к лицу?..
А может быть, именно на этой скудной территории, которую мы так долго терзали отважной, но неумелой рукой, которая и землёй-то больше не называется, а пригородной зоной, дано нам сильнее, чем где-либо, ужаснуться содеянному? Ужаснуться и сказать: будь милостива, мать-природа! Прости нам былое небрежение и вынужденное супостатство. Прости и поверь блудным твоим, жестоким детям. Дай срок: мы окончательно приручим наших железных зверей, научимся предпочитать бездушной их временности твоё живое постоянство. Уже и теперь они служат тебе. Мы приезжаем из городов на вонючих своих автомобилях, но везём в багажниках не динамит, а удобрения и саженцы.
Поверьте нам, птицы, рыбы, зверьё! Нам нельзя без вас. Ведь не зря же мы – загипнотизированные телевизорами, порабощенные машинами – бежим и бежим из каменных наших джунглей – посмотреться в зеркало природы: в цветы её и деревья, в травы и воды, в трогательные комочки тёплой земли…
Толя, Коля, Оля и Володя здесь были
Если вам доведется быть на «Краю света», отыщите там, на самом его краешке, посередине маленькой полянки, большую черную бутылку. Она стоит в ямочке, и заметить ее можно по торчащему горлышку. В бутылке, свернутая трубочкой, лежит бумажка – такой, знаете, листик в прямую клеточку, вырванный из блокнота. Так вот: развернув бумажку, вы прочтете эти самые слова: «Толя, Коля, Оля и Володя здесь были». Потому что мы действительно там были.
1. Я проявляю упрямство. Сборы в дорогу
Папа вошел ко мне в комнату, и я сразу поняла, что у него зародилась какая-то мысль. Вообще-то мой папа ученый, физик, доктор наук, и считается, что мысли у него должны быть постоянно. Но все же сразу бывает видно, когда у папы есть мысль, а когда нет. Сейчас она у него была. Мысль прямо распирала папу, он даже стал круглее, чем обычно.
– Малыш, – начал папа, и это означало, что мысль у него приятная. – Через месяц у нас с мамой начинается отпуск…
– Ура! – сказала я.
– Однако на этот раз мы поедем отдыхать не вместе. То есть отдыхать едет одна мама… как всегда – в Сочи. Что же касается меня, то видишь ли… ну, словом, группа товарищей, и я в том числе, собрались в такой, как бы это выразиться, полутуристский-полуделовой маршрут – в Приморье и на Курильские острова. Мы будем читать там лекции, работать, в общем, и только в редкие минуты, – если, разумеется, удастся выкроить эти редкие минуты, – отдыхать. Так вот… Тебе, в связи с этим, надо сделать выбор: поедешь ли ты с мамой в Сочи, или…
– С тобой на Курилы! – быстро сказала я.
– Видишь ли, детеныш, – сказал папа, и это означало, что поспешность моя не вызвала у него восторга. – Видишь ли… выбирая Курилы, ты, естественно, лишаешь себя ежедневного мороженого с наполнителем, ну там… э-э-э, персиков, миндальных пирожных и так далее. Ничего этого не будет. Я уже не говорю про южное солнце…
– С тобой на Курилы, – сказала я.
– Ольга, – взмахнул руками папа, и мне даже стало чуть-чуть жалко его: слово «Ольга» означало, что папу совершенно не устраивает такой поворот событий. – Ольга! – повторил папа, нервно снимая очки. – Не подумай, что я запугиваю тебя. Но учти: развлечений не предвидится. Нас ждут трудные переходы, ночевки у костра, комары, тайфуны, а возможно, и землетрясения!
Я зажмурила глаза, чтобы не видеть расстроенного папиного лица, и упрямо сказала:
– С тобой на Курилы!
– Ну, хорошо, – окончательно сник папа. – В конце концов, ты сама выбрала… Прошу только еще раз учесть: это не прогулка на городской пляж. Ты будешь носить рюкзак, стирать свою одежду, варить кашу. Да-да! Варить кашу! И никакого нытья! Никакого нытья, никаких жалоб, никаких капризов – запомни… А теперь собирайся. Мы пойдем к дяде Толе – у него назначен сбор участников.
– К дяде Толе-Паганелю? – спросила я.
– К дяде Толе-Паганелю.
И мы пошли к дяде Толе-Паганелю.
Паганель – это не фамилия дяди Толи. Просто его все так зовут – за высокий рост и рассеянность. А вообще дядя Толя тоже физик и доктор наук. Они с папой читают лекции в университете. Хотя Паганель, видимо, не такой хороший доктор, как папа. Мой папа круглый, солидный, носит очки в золотой оправе, имеет привычку потирать руки и любит повторять слова: «кондиционно» и «заведомо». У папы есть «Волга», моторная лодка, садовый участок, а живем мы в коттедже. Правда, это не целый коттедж, а половинка, но все равно в нашей половине пять комнат, не считая кухни и веранды, она двухэтажная, и с первого на второй этаж ведет лестница, на которой, как говорит Паганель, можно снимать сцены из комедий Островского.