Тоська не то обрадовалась, не то успокоилась – в общем, объяснила себе вчерашний случай: он, значит, заметил ее когда-то в гараже, а на танцах узнал и заступился. И то, что он только с ней за руку попрощался, сюда же отнесла: как-никак, они с одного предприятия, знакомые вроде.
Она ошиблась. Валька Сырых не просто ведомственную солидарность проявлял. Он начал ухаживать за Тоськой. Собственно, не ухаживать даже, а… трудно объяснить, как все это получилось. Он никогда специально не приглашал ее ни на танцы, ни в кино, но если Тоська шла на танцы, то заранее уже знала – Вальки ей не миновать. И точно. Стоило ей появиться, как в зале происходило какое-то движение легкое, и кто-нибудь из «недомерков» уже проталкивался к Копченому, чтобы, тронув его за рукав, угодливо показать головой: вон, мол, твоя-то.
Копченый к ней не торопился. Если разговаривал с кем из дружков, то прежде заканчивал разговор. Если пиво пил возле буфета – в столовую его иногда завозили – не бросал кружку недопитой. Тоська за это время пять раз могла закружиться с кем-нибудь, завертеться, ускользнуть из-под его опеки. Могла, да не могла. Вокруг нее с некоторых пор словно бы загородочка возникла, и на загородочке было написано: «Не трогать!» С ней здоровались, ей улыбались, старались при случае чем-нибудь угодить, но пригласить на танец никто не осмеливался. Копченый был здесь король. Поставив Тоську рядом, он сделал ее неприкосновенной.
Оставалось или бунтовать, или согласиться с этой ролью – неприкосновенной особы.
Бунтовать было не из-за кого – и она приняла королевские почести. Вместе с ограничениями. При Тоськином характере это оказалось нетрудным: она и раньше никого особым вниманием не жаловала.
Так что внешне ничего не изменилось. Единственно, Тоськина неприступность – дразнящая, уязвляющая парней и потому небезопасная для нее – стала теперь законной. Тоську это устраивало. Хотя она старалась не показывать вида, что довольна. И даже самого Вальку, когда он наконец добирался к ней, лавируя между танцующими, – встречала прохладно.
– Явился? – бросала она через плечо. – Не запылился?
Копченый не смущался. Он понимал Тоську. Похоже было, что такая вот, гордая, она и нравилась ему. И не только на людях. Однажды, проводив Тоську до калитки, он попытался обнять ее. Тоська решительно вывернулась:
– Давай без этого!
Валька засмеялся. Смеялся он по-особенному: тихо, не разжимая зубов.
– Ну, подрастай, девочка, – сказал, словно маленькой.
Тоська не знала – нравится ли ей Копченый. Нравилось то, что с ним надежно. Льстило, что на танцах он первый. Хотя и непонятно было, почему другие так преклоняются перед ним. Временами это начинало ее раздражать, и тогда она язвительно говорила, не глядя на Копченого: «Тоже мне… первый парень на деревне – вся рубаха в петухах. Самому-то не противно?»
Кстати, насчет рубахи в «петухах». Валька хорошо одевался. Франтом он не был, но костюмы носил настоящие, дорогие. Спрашивать, откуда у него все это берется, было неудобно – все равно что на себя внимание обратить: гляди, мол, я-то какая побирушка. И все же Тоська как-то раз, смехом вроде, поинтересовалась: не наследство ли он получил? Или в магазине блат завел?
Валька скорчил страшную бандитскую рожу и задавленно просипел:
– Воруэм!
– Да ну тебя, Валька! Я серьезно.
– И серьезно – воруем, – сказал Копченый нормальным голосом. А темные, без зрачков, глаза его смеялись.
Так Тоська ничего и не узнала.
Вообще, как она ни хорохорилась, Валька умел сохранить с ней снисходительный, чуть насмешливый тон. Вот, например, звал только «девочкой» и никогда – по имени. На прямые Тоськины вопросы отвечал туманно или шуточками. Ее это задевало сперва, но потом она привыкла к нему такому, вернее, он ее приучил постепенно. Тоська вобрала «колючки», сделалась мягче, немного усвоила даже легкую Валькину манеру – и они, как это называлось тогда, задружили.
Неизвестно, чем бы закончилась Тоськина дружба с Копченым, если бы опять же не случай.
Как-то в конце вечерней смены Тоська заглянула в слесарку: Валька, когда у них дежурства совпадали, обычно провожал ее.
Копченый сидел в слесарке один. Сгорбившись над верстаком, мастерил что-то.
Тоська подошла неслышно (на ней валенки были), глянула через его плечо…
Копченый шлифовал наждачной бумагой текстолитовую рукоятку финского ножа.
Он не испугался, не вздрогнул (а может, раньше заметил, как Тоська подкрадывается, да виду не показал), положил нож на верстак, полюбовался им и спросил:
– Красивый?
– Дай подержать, – протянула руку Тоська.
Нож был и правда красивый: металл отливал желтизной, вдоль верхней грани тянулся узкий желобок, острие, выточенное полумесяцем, холодно грозило чем-то таинственным, страшным.
– Валька… зачем тебе такой нож?
Копченый усмехнулся:
– Не с перочинным же мне ходить.
– На дело, что ли? – бухнула она.
Он посмотрел на нее долгим взглядом. Качнул головой:
– Грамотная…
– А ты думал! – отважно сощурилась Тоська. Но тут же и выдала себя: – Вальк, расскажи – а как ты на дело ходишь?
Копченый понял, что она только играет в отчаянную деваху, и закривлялся:
– А вот положу я его за голяшечку и встану темной ночкой под мостиком. А по мосту – тук-тук-тук… дамочка торопится. Тут я выхожу, достаю ножичек и пою. – Он действительно запел: – Снимайте, дамочка, вашу панамочку, пока з-за тучки не выглянула луна…
Оттого, что он придуривался, Тоське сделалось легче. Отступил прильнувший было к сердцу холодок. Она рассмеялась.
– А луна и выглянула… Ты смотришь – а это я. Что тогда?
– Как – ты? – не сразу понял Копченый.
– Ну так – я! – веселилась Тоська. – Луна выглянула, ты смотришь – а это я стою. В панамочке. Что делать будешь?
– Ну-у-у, девочка, – протянул он. – Тебя-то я за километр узнаю.
– А вдруг, – настаивала Тоська. – Вдруг не узнаешь. Ну представь себе – темно очень.
Копченый задумался.
А у Тоськи опять подступил к сердцу холодок. Уж очень по-серьезному Валька думал. Как задачку решал.
– Да брось ты! – сказал он наконец. – Чтоб я тебя да не узнал.
Нехорошая получилась игра. Тоська чувствовала, что пора прекратить ее, остановиться. Но уже не могла.
– Копченый, – сказала она, впервые так его называя. – Ты меня не узнал. Понимаешь? Было очень темно. А потом выглянула луна – и ты увидел, что это я… Что ты сделаешь? Говори, Копченый! Только честно.
Он опять задумался. Не задумался даже, а как-то напрягся весь, приподняв плечи, помутневший глаз его сильно закосил, потек, побежал в сторону.
Тоська ждала, невольно задержав дыхание.
– А зарезал бы я тебя, девочка, – сказал Копченый и сразу успокоился, расслабился, как человек, принявший решение.
– Как… зарезал? – растерялась Тоська.
– Ножичком, – он уже смеялся. – Под девятое ребрышко.
– Меня… зарезал бы! – не могла понять она. – За что?..
– Да ведь все равно ты проболталась бы. Рано или поздно. Не через неделю, так через месяц, через год, кому-нибудь по секрету, под честное пионерское: Копченый меня грабить выходил. С ножом. Так – нет?..
– Сырых! – окликнул его в этот момент появившийся в дверях бригадир. – На девяносто четыре – семьдесят два ты коробку перебирал?
– Я – а что? – Валька быстро прикрыл финку наждачной бумагой.
– Что-что… Сходи – сам посмотри.
– Посиди здесь – я сейчас, – сказал Копченый.
Тоська осталась одна. Минут десять она сидела, ошарашенная, на высоком металлическом табурете – и вдруг ее прямо опалило негодование: «Гад!.. Хмырь косоглазый!.. Зарежет он!»
Тоська вытащила из-под бумаги нож, подержала его за спиной, не зная, куда бы спрятать, потом догадалась, осторожно, рукояткой вниз, спустила в валенок. И пока бежала через территорию, в дальний угол, к деревянной уборной, все повторяла про себя: «Гад!.. Ну и гад же!.. Вот гад!..» Она закрылась на крючок, хотя никто не мог сюда войти, бросила финку в очко, услышала, как она чпокнула глубоко внизу, и злорадно усмехнулась: «Что, зарезал?.. На-ко – выкуси».
Копченый перестал для нее существовать. Слова его она всерьез не приняла. Там, в слесарке, когда он, прежде чем произнести их, трудно думал, молчал, ей было маленько страшно, а потом, на расстоянии, все это показалось Тоське дешевым выламыванием, хвастовством, и сам Копченый сравнялся в ее глазах с прочими приблатненными мальчишечками. В первые дни она ждала, что он спросит про финку, заготовила в ответ обидную фразу: вон, мол, где твой ножичек – сходи достань.
Но он спросил о другом. Через неделю примерно остановил ее в гараже – такой же, как и раньше, спокойный, снисходительный.
– Что-то ты откалываешься, девочка, – сказал, глядя мимо Тоськи косящим глазом. – Подыскала кого-нибудь?
Но на Тоську больше не действовал его тон. И снисходительность Копченого показалась ей неестественной, наигранной.
– Не твое дело! – резко ответила она.
– От меня так просто не уходят – учти, – предупредил он.
– А когда это я к тебе приходила-то? – взвилась Тоська. – Не уходят от него… держите меня… Что, с ножичком из-под моста вылезешь?
Копченый сильно побледнел. Даже губы у него сделались белые.
– Ладно, – сказал глухо. – Грозить я тебе не буду – не дешевка.
Это был последний их разговор.
…Весной Тоська влюбилась.
На дальнем конце улицы их, 2-й Крайней, в самом начале войны поселилось семейство, приехавшее из Белоруссии: мать и трое сыновей. Фамилия их была Дашкевичи. Самый старший, взрослый, уже мужчина, успел только слепить матери засыпуху, а потом его забрали на фронт, и очень скоро Дашкевичиха получила похоронку. Осталась она с двумя младшими ребятами, Тимофеем и Петром. Сыновья были хорошие – послушные, работящие. Дашкевичихе, несмотря на ее горе, многие завидовали. Горя здесь хватало у всех, а вот примерными детьми редко кто мог похвастаться.