лный рост, внутри коробки, корзины из «Икеи», плетеные, для белья и прочего, вешалки, такие девчачьи, мягкие, обтянутые красным шелком в горошек; потертый, побитый, письменный стол из красного дерева, с кучей выдвижных ящиков – которые изнутри обиты потемневшей красной замшей, пропахли табаком и шоколадом, будто кто-то там прятал от родителей, а потом от жены сигареты и конфеты; высокий красный стул из прозрачного пластика; очень сексуальный, изогнутый, будто танцующее женское тело; и еще одна софа, побольше – над ней балдахин, из шифона разных цветов – белого, золотистого, красного – очень красивый, сложный, виртуозный; на стенах – купание богинь; естественно, большей частью обнаженных; красные, бежевые, золотые, линялые голубые тона.
– Э, надеюсь, картина не засмущает тебя, – сказал Декамп. – Я бы рад закрасить в угоду, обет воздержания, всё такое, но вот именно эта фреска очень-очень ценная. Древнеримская. Облезлая такая… Как видишь, Декампы в свое время ограбили какого-то кардинала… Флавия всё хочет нанять реставраторов, но у нас денег нет… А остальные фрески современные, под эту сделаны.
– Ничего. Я в кино и не такое смотрю.
– А ну да… азиатский арт-хаус…
– Да, всё такое.
В столовой уже был накрыт стол – белая скатерть, цветы в узкой белой вазе – осенние – белые астры и гладиолусы, салфетки завернуты в лебеди, очень узкие, будто колбы, стаканы с минеральной водой, на посуде, тонкой, белой, принт – анатомические рисунки да Винчи, Дэмьена слегка затошнило от такого изыска; сама же столовая была как с фламандской картины – ничего римского – изразцовая печь, тонко расписанная, бело-синяя, белые занавеси на окнах, старинная мебель, черная и резная, как в Соборе – будто над всем городом работали одни мастера; и сразу же двери на кухню – в дверях опять появился Клавелл; выдал им влажные нагретые, пахнущие мятой полотенца, как в японских ресторанах; Дэмьен удивился – он думал, Клавелл апологет французской кухни. Как позже узналось – да, но японская культура была его увлечением – как сам Дэмьен горячо любил нуар, например, но ничего про него не писал. Они расселись, отец Дэмьен во главе, Маттиас по левую руку, Дэмьен по правую – сервирован стол был весь, человек на десять гостей – безумное чаепитие, подумал Дэмьен, отец Декамп может и так обедать – пересаживаться по кругу – на второе, потом на десерт. На столе пылал закат, но Клавелл не зажигал свет; они помолились; дождавшись «через Христа, Господа нашего, Аминь», Клавелл забрал полотенца и ушел за первым.
– Чья это квартира, Ваша?
– Моя и моей кузины – Флавии; нам подарили её на помолвку…
– Ээ, – сказал Дэмьен.
– Но мы не поженились, я же стал священником. Но квартира всё равно наша. Меня лишили всех денег после того, как принял сан, моя семья гордится своим гугенотским прошлым, тем, что, например, в Варфоломеевскую ночь уцелели из всей семьи только два человека – один Декамп и его кузен; они были маленькие, одному восемь, другому пять; их спрятал слуга в пустых помойных бочках; да ты это знаешь же, все это знают, это даже в «Википедии» есть; но Флавия учится в Нью-Йорке, она художница, чокнутая готичная художница и рок-музыкантша; у нее там свой ночной гото-клуб; и сюда она приезжает только на Рождество и на день нашей помолвки, мы празднуем его, напиваясь в стельку; и еще на свой или мой день рождения – как захочет; так что она сказала, чтобы я никуда не уходил и жил здесь… и я согласился. Мне всё равно негде. Клавелл же меня любит по-прежнему. И собаки; мы их вместе взяли из приюта, когда съехались жить вместе…
Дэмьен пока еще не знал, как реагировать – отец Декамп был как его музыка – совершенно сбивающим с толку; то ли нарочно шокирует, то ли по-другому просто не умеет; хочешь, оставайся и узнаешь, что за секрет; поэтому промолчал; да и Клавелл принес еду: томатный суп-пюре с чесночными гренками; тут Дэмьен понял, что, несмотря на ужасный фарфор, он всё съест; вообще, Дэмьен любил есть; он мог съесть очень много, особенно когда читал; он понимал, что физические нагрузки ему необходимы; иначе он довольно быстро набирает вес; Тео, худой, как щепа, легко переносивший голод, обожал потешаться над чревоугодием Дэмьена; Дэмьен свою страсть к еде пытался контролировать и скрывать от окружающих; но втайне всегда был доволен, когда можно было есть сколько лезет, и при этом чтобы никто не обращал внимания: ого, сколько этот хрупкий милый мальчик может сожрать; похоже, здесь было именно такое место; отец Декамп ел и ел, и попросил добавки, и Дэмьен тоже попросил, и Клавелл принес, а Маттиас просто ел медленно, и непонятно было, любит он есть или нет, потом были антрекоты по-бретонски, с топленым маслом и петрушкой, с картофелем фри; а на десерт – вишневый пирог с карамелью, орехи, виноград; Клавелл принес их вместе с сырами, кофе и бутылкой коньяка. Королевы вели себя во время обеда очень пристойно, видимо, были сыты, или их нельзя было кормить антрекотами, и они к этому привыкли; борзая положила узкую голову на колено отцу Декампу и почти заснула, болонка же легла у его ног, слушала разговор и иногда только смешно, как ребенок, вздыхала и зевала.
– Я так счастлив, когда удается вот так вот застать в приходе и покормить Маттиаса, вечно он где-то шляется и помогает кому угодно, только не мне, – вдруг сказал отец Декамп, отщипывая сыр. – Не понимаю, как он живет, что он ест… – всё-таки он заметил, что я много ем, подумал Дэмьен, но, похоже, его это позабавило. – А я-то думал, раз он мой секретарь, будет всё время рядом. Слава Богу, ты появился, Оуэн. А то я стал подозрительно одинок. Будто кто испытывает меня. Даже на исповедь давно не ходят, видимо, я стал слишком придирчив, выпрашиваю подробности, будто в них суть… не то, что отец Амеди, у того запись на исповедь как к парикмахеру перед Рождеством.
– Я не знаю, чем тебе помочь, ты же только ноешь и пьешь, – сказал Маттиас; да, он ел совсем немного, видимо, действительно был неприхотлив во всем, Дэмьен уже завидовал этому «быть Маттиасом Мёльдерсом», супергероем из трущоб; но коньяк Маттиас в этот раз – раз не в храме – себе налил и достал сигареты, закурил; какой-то немыслимо крепкий «Житан», из запасов Первой Мировой; Клавелл сразу же принес пепельницу; простую, стеклянную – Дэмьен улыбнулся – у них в Братстве тоже только такие и были; Изерли всё время доставал такие из кармана фартука; «ты куришь, Оуэн? мы-то все курим, как паровозы, но не при прихожанах, конечно; светские пацанские привычки» – «да» – курил он сейчас ментоловый «Кент», он никак не мог найти любимые сигареты, все вокруг уже определились, а он всё искал; а отец Декамп курил с мундштуком, пахнущие кофе, коньяком, видимо, табак, выдержанный в бочках, английские сигареты, опять – как ван Хельсинг; будто он здесь; только моложе на двадцать лет.
– Потому что я несчастлив, вот почему я ною. Но Маттиас несчастьем считает только внешнюю сторону – бедность, порок, болезнь… Мое разрушение личности из-за потери цели он считает чем-то вроде невроза богатой барышни, которая закончила частную школу-пансион и не знает, чем заняться дальше. И не понимает, почему мне кто-то нужен рядом. Вовсе не для выслушивания-сочувствия, хотя не понимаю, почему это его пугает, он же бессердечный, как все профессионально милосердные… Я просто люблю, когда кто-то рядом. Чтоб можно было выпить, бумажки покидать…
– О, я гожусь, – сказал Дэмьен. – Я тоже люблю жить с кем-то, бумажки покидать, кино посмотреть… Я всё время живу с кем-то. Я профи в семейной холостяцкой жизни. Знаешь, как в том старом фильме с Леммоном и Маттау, когда он уходит от жены и поселяется у друга…
– Да, вот оно – начало прекрасной дружбы, – засмеялся отец Декамп, и опять так хорошо, тепло, разноцветно, будто выпустил в воздух, в пасмурное небо связку воздушных шаров, и она там лопнула, и всё небо в шариках; Дэмьена отпустило – всё же он в порядке, просто чудак, эгоцентричная личность; надо успокоить ван Хельсинга; они докурили, допили кофе; перешли в библиотеку, которая выполняла функции и гостиной – комнату с мозаичными камином и стеклянными полками, и креслами вольтеровскими; перенесли с собой бутылку коньяка; Дэмьен сразу пополз по полкам смотреть книги – они поразили его – количеством, разнообразием; это была настоящая библиотека, не коллекционная, для красоты и вложения капитала, хотя было очень много старинных книг – стоили они невероятно – золотое тиснение, натуральная кожа, замки; а для смеха и грусти, радости и полетов; Дэмьен понял, что в этой квартире живет очень тонкий, образованный, нервный, чуткий человек, и голова его полна мыслей и образов; квартира будто пахла – свежеиспеченными круассанами, свежесрезанными розами, – размышлениями, порывами сердца и души; Маттиас же и отец Декамп завалились в кресла и еще раз закурили, видимо, по старой традиции, с чувством, с толком; отец Декамп налил себе еще коньяка. За окном стемнело, и вот теперь везде включили свет, мягкий, из множества желтых, красных, оранжевых ламп.
– У меня еще минут десять, – отреагировал Маттиас на бой антикварных часов, сравнил их со своими роскошными, – и я побегу. Итак, Собор. Почему Собор?
Дэмьен так увлекся книгами, что даже не сразу понял, что Маттиас и отец Декамп смотрят на него и ждут ответа.
– Ну… почему бы и нет?
– Нет-нет-нет, тут что-то свое, юнговское, ницшеанское. Почему, например, не Жанна, не святой Себастьян? – не отставал Маттиас.
– У Дэмьена только что вышла книга про образы святых в кино и массовой литературе, – отец Декамп откинулся в кресле. – Плохо ты подготовился к приезду Оуэна. Он же известный писатель. Это как если бы к нам вдруг приехал бы Стивен Кинг, а ты его такой – а какого рода литературу вы пишите? Ах, ужасы… про вампиров? Убогость распоследняя…
Маттиас закатил глаза.
– Я прошу прощения, абсолютно искреннее, я не знал про святых, я только про Иисуса книгу нашел и прочитал. И то она у меня на ночном столике с закладкой на сто пятнадцатой странице… из пятисот, окей, каюсь. А книгу про святых можно купить? У тебя есть, Декамп?