– Ну, сигнализация у нас есть, у нас тут много всего хорошего стоит, мы как-то воров не очень боимся – ну надо кому-то – всё равно же сопрут; а мы только через полгода заметим, и то случайно – если нас всех переведут в другой приход и будут проводить дотошную ревизию; но такое так просто не вынесешь… мда, надо что-то делать… страховка работает только до точки прибытия, наверное, – сказал Маттиас и опустил фотоаппарат на скамейку, достал из кармана сутаны бумаги и изучил.
– Это… современное?
– Сделано по рисунку одного скульптора-католика-асвильца, очень известного, кстати, Генриха Эрди, он увидел это распятие во сне, и очень испугался, что не сумеет воплотить его в жизнь; он был небогат, но всю жизнь собирал пожертвования, но даже трети не собрал; очень горевал, сказал, что во сне он понимал, что это распятие невероятно важно для этого мира; именно такое – чтобы все богатство земли собрать в него – отдать все богатства Иисусу; а вот его внук бешено разбогател, на акциях, и не знал, куда деть богатство, человек он, в общем, одинокий, без особых пристрастий в жизни, однажды нашел в бумагах дедушки дневник с описанием сна и вспомнил всю эту семейную историю с «хрустальным распятием». А у внука о дедушке были самые теплые воспоминания, как и полагается: они вместе удили рыбу и истории придумывали, про своих родственников и знакомых, будто бы они короли и пастухи, или рыцари и бродяги, делали потом книги с этими историями, переплет, картинки, всё такое, и дарили потом этим родственникам; и все очень любили эти книги-подарки; и хранили. И внук – тоже, кстати, Генрих Эрди – Эрди-Валенсио – его назвали в честь деда, – собрал еще с богатых католиков пожертвований, и реализовал дедушкину мечту, дедушка даже успел увидеть заготовки, и отобрать материалы и камни, – Маттиас помахал этим, сопроводительным, судя по всему, письмом; интонации Маттиаса не поддавались классификации – сардонические или благоговейные; чертов Мёльдерс, неуловимый, неразгадываемый, невзламываемый.
– И из всех соборов в мире выбрали нас, да что ж такое; не Рим, не Ватикан; и по указу епископа будет висеть над алтарем – у нас над алтарем, как видишь, Оуэн, ничего нет, ни картины, ни распятия – мы еще пока не придумали за эти годы, что там должно быть, чтобы было достойно Собора, его истории. Мало того, приедет Папа, сам, его смотреть и благословлять, – сказал Декамп, в голосе его звучали какая-то невыносимая усталость, будто ему терли ботинки немилосердно, и грусть, не легкая такая, осенняя грусть, а такая… обреченность, будто сбылось предсказание цыганки плохое, детское; он сел на скамейку, сложил руки свои узкие, девичьи, с кольцами, на коленях, в складках, и Дэмьен никак не мог понять странного напряжения отца Декампа и Маттиаса – чем оно вызвано; почему не радость, почему не изумление, не восхищение, не какие-то сильные чувства со знаком плюс, какие явно испытывал отец Амеди. Распятие было… красивым… удивительно красивым; не тяжелым, не вызывающим, а пронзительно-восхитительным, как следы от самолетов в зимнем небе – газовые тающие шарфы. А отец Декамп сказал скучно. – Блин, мне надо выпить…
– Блин, Декамп, прекрати, – сказал Маттиас как-то излишне резко, – вон Амеди идет с чаем для Оуэна. Возьми себя в руки. Тоже попроси чая.
Отец Амеди и вправду нес чай. В тонкой такой чашечке, такой милой, кукольной в его больших руках; другой сервиз, не ночной коричнево-зеленый; эта чашка была из старинного фарфора, белая сверху, золотая изнури – лучшие чашки для Дэмьена Оуэна в это утро; на блюдечке два кусочка сахара; «я не знаю, с сахаром Вы пьете или нет, положил на всякий случай»; Дэмьен поблагодарил и отпил; хороший у них тут чай, крепкий, не из пакетов, а в баночке хранится, наверное, как кофе, в девичьей такой, английской, из дорогих магазинов чая и кофе, с рисунком обязательным: домиками разноцветными или маяком.
– Отец Амеди, епископ хочет уже видеть распятие в это воскресенье, надо нам, наверное, уже сегодня вызвать рабочих, для монтажа, – сказал Маттиас. – Мы с Вами этим займемся. И телевидение, газеты – надо пригласить их на утро, чтобы сняли, как распятие будут устанавливать… Сейчас я Вам принесу чай, отец Декамп, – и ушли вдвоем, обсуждая, будто каждый день им присылали хрустальные распятья, и они уже знают всё что как делать, отлаженный механизм приемки сокровищ; отец Декамп и Дэмьен же продолжали смотреть на распятие; отец Декамп парализованный каким-то своим фрейдистским страхом, Дэмьен – охваченный эмоциями – что он присутствует на таком грандиозном событии, и культурными ассоциациями – гламурный китч – белье, расшитое бриллиантами, немыслимые сокровища из комиксов; хрустальный Иисус с золотым терновым венцом – Тео сойдет с ума от счастья, сразу что-то породит; прямо видел гофманианские тени, танцующие вокруг, заламывающие призрачные руки; потом отец Декамп поднял глаза и рассмеялся.
– Просто, блин, ненавижу, распятия. Если честно, я сразу начинаю плакать… А тут такое… Я с ума сойду, это точно. Какой-то заговор теней, – Дэмьен вздрогнул – он же только что думал про тени, только что.
– Ну… оно красивое, правда. Очень-очень. Девочки будут носить миниатюрные копии на шее. Тебе еще повезло, что у тебя будет только распятие, у Талбота, говорят, вся часовня в бриллиантах… А что не так с распятиями? Проглотил-подавился в детстве?
– Вся в бриллиантах? Обалдеть… да нет, не глотал я ничего, Боже мой, откуда у тебя такая коллекция уже готовых историй… ничего такого. Просто… Вот эта католическая традиция – изображать Его таким страдающим, таким скрюченным, худющим, вывернутым… на четках, везде… что за кайф в этом? Меня это расстраивает. Посмотри, как Ему больно, я видеть этого не могу. Сразу сам начинаю страдать. Мне хочется сделать что-то… что-то разбить, закричать, но всё бесполезно – никто не поможет. Он всё время умирает на моих глазах, и ничем не могу ему помочь. Не понимаю, как его ученики могли допустить такое… я понимаю, что Он сам сказал, чтобы они ждали и терпели… но я бы дрался за Него, не опустил бы меч, не послушался бы, сжег весь город, сверг бы Империю… не смейся, Дэмьен, умоляю… но я в ярости от этой истории, от всего венчика Скорбных тайн. На рисунке деда-художника Он был попроще… но современные ребята автоматически – мода-традиция – сделали его вот таким… Ну, почему? Откуда это, Дэмьен? Он должен быть… с мечом, красивым, сильным, как в сказке. Он же победитель. Он же Король света, – отец Декамп закусил губу и повторил. – Только не вздумай смеяться надо мной. Я знаю – без Креста не было бы нас… ничего не было бы… но я… когда я вижу распятия, я чувствую боль. Это моя личная боль, и я иногда с ней делюсь – но если ты скажешь мне что-то о смене культурных парадигм в изображении Христа, я тебя вздую. Хотя у меня и так одни странности, я уже и так в твоих глазах стареющая актриса из «Бульвара Сансет». Это семейное, это точно.
Дэмьен был тронут. Он писал о смене образов Иисуса и святых в искусстве – «о смене культурных парадигм» – и писал и о страдающем Иисусе, и об Иисусе-Победителе смерти. Он тоже скучал по образу Иисуса-Победителя, как и всё Братство – «вот придем к власти, – страстно выкрикнул однажды Женя Даркин, – снесем все распятия и понаставим везде Иисусов с мечами» – все как-то отшутились на эту тему типа, «сносить, придем к власти, световой меч» – это непременно; но иногда Дэмьен серьезно размышлял об этом – как это изменило бы мир, вообще отношение к христианству; но он понимал и образ Иисуса-страдающего, почему он в какой-то момент и надолго оказался ближе людям – какой ценой людям дарована свобода – раз, два – не забывай, жизнь человеческая есть страдание; что-то такое, видимо, и чувствует отец Декамп – страдание, которое не победить.
– Всё окей. Согласен с тобой. Совершенно жуткие распятия у нас. Но без Креста никак. Его никуда не деть из биографии, это же самое главное в нашей сказке. Но это… знаешь, в этом распятии что-то есть… волшебное… – Дэмьен присел рядом, наклонился: будто Спящая Красавица в гробу – вот-вот вздохнет. – Он здесь тоже Король света…
– Я думал, что Он живой еще, – так странно – подумал, человек во льду – а ведь бывает, что люди просто замерзли, заснули, и можно оживить. Закричал и чуть не вызвал «скорую» – подумал, ну вот, наконец-то, я что-то сделаю для Него… а это всего лишь долбанное распятие.
Дэмьен вздохнул. Теперь он понимал Маттиаса – просто разговаривай с отцом Декампом.
– А отказаться от подарка нельзя? Мол, столько детей с голоду в Африке…
– Нет, конечно, нам никто не разрешит разобрать его по камешкам и раздать детям в Африке… это же символ, такой подарок. Ван Хельсинг предупредил, что придет нечто такое, с чем мне будет трудно смириться, он знает, что у меня личная рефлексия на распятия. Вот теперь каждый день на Него такого смотреть, представляешь… – отец Декамп тронул ладонь Иисуса, тоже – будто прикасался к спящему. – Как тут людям поверить в то, что Он воскрес? Что Он – самое сильное, что есть на этом свете, что Он победил смерть, победил позор…. Эдак и сам разуверишься. Может, уже хватит, мне кажется, я сделал для Собора всё, что мог, попрошу перевод. Скажу, что вы тут все против меня интригуете…
– А дадут – перевод?
– Нет.
– А, правда, куда ты хотел бы?
– Как священник или как просто человек?
– Ну… Как человек, я думаю, ты можешь поехать куда угодно.
– Не собираюсь отказываться от сана, как бы Клавелл об этом не мечтал… Я не представляю себя кем-то другим, не священником; знаешь, как в интервью знаменитостей спрашивают – а кем бы Вы были сейчас, если б не музыка, кино; кем бы вы были, с кем, где… Я могу быть только священником – я много думал об этом; и пусть я говно-священник, отец Хаус, как Маттиас ерничает и иронизирует – я всё равно могу только служить Ему и его детям, как могу – а больше я ничего не умею… Я бы поехал в Китай, не знаю, или в Россию, где надо изучать язык, местные закидоны, с чиновниками ругаться… страшно интересно. Опять что-нибудь строить, выпрашивать, ходить по инстанциям. Но я не миссионер, мне не разрешили. Оставили в Соборе.