– Но ведь то, что ты сделал… ты же сделал Собор… без тебя это была груда камней. Как ты оставишь его? Ты же его отец…
– Да ладно, – отец Декамп сел на скамейку и всё смотрел и смотрел на распятие, – любой хороший священник сделал бы мою работу… я не говорю – обезьяна, – отец Декамп поднял палец, – но хороший внимательный добросовестный… отец Амеди, отец Валери – они замечательные люди… тут нужны работники, а я… я раздираем страстями… – как странно, Тео тоже любил эту фразу – он, правда, произносил ее насмешливо слегка, оскаруайльдовски – мол, ничего серьезного, аспирин поможет.
– Ты теряешь веру? Вот почему ван Хельсинг так за тебя волнуется?
– Ван Хельсинг всё-таки за меня волнуется? – отец Декамп быстро посмотрел на Дэмьена, вскинул ресницы, была у него такая манера – быстрого взгляда, внезапного, – будто птицы с веток взлетели, не вороны, не галки с карканьем, а большие молчаливые черные птицы, поднял тонкие брови, такие идеальные, что они казались искусственными, как женские – там выщипали, там нарисовали, героиня немого кино. – Нет, я не теряю веру. Напротив, она становится такой сильной, что может двигать миры… иногда мне кажется, что я могу спрыгнуть с крыши Собора и полететь – просто полететь, как в детской книге, как во сне, так дрожит мое сердце, трепещет, когда я думаю о Нем, как Он велик, как я люблю Его… так девочки себя чувствуют, когда слушают любимую музыку, мне кажется… слышишь? – он схватил мальчика за руку, за рукав, за запястье, не больно, а как-то так… будто увидел что-то прекрасное, закат на крышах, радугу – от радости. – Мне просто некуда девать эти крылья, этот свет… иногда я будто горю… знаешь, будто страсть к Богу – это физическое… – Дэмьен испугался, будто его схватил дракон и вот-вот унесет на край земли; будто они вместе с Декампом оказались на льдине, на расшатанном камне на самом краю; он тоже вцепился в Декампа – что-то сгустилось в воздухе в ответ на рассказ Декампа – холодное, грозовое; черное и красное; будто еще секунда – и упадут.
– А ты… просил, писал?.. – Дэмьен заговорил шепотом. – Напиши ван Хельсингу, он найдет тебе еще что-нибудь разрушенное… пожалуйста, не думай, что я дежурно ерничаю и иронизирую… – он вдруг понял, что влюбился в отца Декампа без оглядки – такого красивого, пылающего, романтичного, Байрона, Наполеона на Аркольском мосту, вот оно в чем дело, все эти закидоны, фрески с голыми женщинами, посуда с внутренностями, еда, собаки, лошади, коньяк – просто сила, которую некуда деть; он держал отца Декампа теперь крепко-крепко, будто это могло помочь – а вокруг них темнело и темнело.
– Да, написал, конечно; а он ответил загадочное – сиди тихо и не показывайся; не шурши кустами; что-то они там задумали с Талботом, не иначе, как переворот; тем более, что этот… мелкий… рок-музыкант бывший… его сын… Йорик Старк… стал не так давно самым молодым кардиналом…
– Ну, не самым… Генрих Бенедикт Стюарт…
– Ну, это было давно да… а еще прислали Мёльдерса этого страшного, чтобы меня прикрывал…. Коньяк прятал, рабочих вот вызывал…
– Да ладно. Маттиас… он же просто монах… он же хороший…
– Жопу он мне прикрывает, это точно, – Декампа отпустило; будто его вера – это приступ болезни; и аспирина действительно достаточно, чтобы справится; не тяжелая форма; но за руки они всё еще держались. – А ты-то, Оуэн? Что для тебя вера в Бога? Ты веришь в Бога вообще? Или тебе просто жизнь в Церкви подходит? Я без оскорблений… Вот Маттиас в Бога не верит… но служит Церкви… ему удобно.
– Я знаю, так бывает. Но я верю, – улыбнулся Дэмьен. – Как это описать… Я не знаю. Бог – это книги.
– Ты любишь книги больше, чем Бога?
– Ты смотрел фильм «Книга Илая»? – отец Декамп кивнул. – Помнишь, там печатают Библию? Опять первую книгу в новом мире… Я плакал, когда смотрел, всё время плачу, мой друг Тео в ужасе от этого условного рефлекса-сантимента… как ты от распятий – именно на этом моменте – вот Бог для меня – книги… первой напечатанной книгой была Библия – почему люди об этом забыли – Бог – это книги, это Слово…
– Просто тебя поймают на истории о древе познания; что Бог не разрешал людям знание; а еще все эти «а разрешает Бог пластическую хирургию? а разрешает Бог генетические эксперименты? – наверное, нет», – отец Декамп смешно растянул последние слова, манерно, будто какой-то модный журналист это спрашивал и сам же отвечал; мягко вынул свою руку из руки Дэмьена. – А книги про секс и вампиров? Ну и всё такое…
– Отличные бывают книги про секс и вампиров, – отец Декамп засмеялся. – Да, еще Визано говорил, что у нас, людей веры, нет достойных ответов и аргументов, потому что вера – это абсурд сам по себе; зато есть остроумие и хук левой; и надо усиленно работать над тем и другим.
– Ричард Визано?
– Ты лично знаешь его? Он был моим наставником в Братстве.
– Судебный врач? Из семьи врачей? Богатый такой мальчик… синие глаза ледяные, высокий, светловолосый, следователь? Парень, который входит в кафе, все девочки думают, что он Кристиан Грей, сжимают ноги, а кофе во всех чашках замерзает, потому что кофе не обманешь?
– Кажется, да…
– Ужасный человек. Реально ебнутый. Я не знаю, зачем ван Хельсинг его взял в Братство. Он же презирает всех людей. Не понимаю, как это с верой в Бога в нем уживается.
– Да ладно. Визано хороший.
– Ты уже второй раз за пять минут про людей, которых я боюсь до усрачки, говоришь, что они хорошие. С тобой что-то тоже не так…
– Пусть. Ааа, я вспомнил, что тебя должно насмешить – надеюсь – у Визано была футболка с предсмертными словами художника Антуана Ватто, вся такая красивая, в принтах из его картин, такой коллаж, обалденная просто, а слова были такие: «Уберите от меня этот крест! Как можно было так плохо изобразить Христа!». Я выпрошу тебе в подарок, хочешь? – он испугался, что это, может, и несмешно совсем, но отец Декамп опять засмеялся.
– Хочу, конечно. В такой футболке с плеч Визано и пуля, наверно, не берет…
– Погоди… Кристиан Грей? Ты сказал «Кристиан Грей»? Ты читаешь такие книги? Отец Декамп, с Вами, должно быть, будет интересно беседовать вечерами… постараюсь приходить пораньше.
– Конечно. Я весьма начитанный молодой человек, без комплексов, гордости и предубеждений. Я вообще не вижу разницы между хорошей и плохой литературой, я правда не понимаю, что под этим подразумевают… А что же до эротики… Это, к сожалению, семейное – мой отец коллекционирует порнографические ретро-открытки, я их уже упоминал, кажется, у него самая большая в мире коллекция, постоянно проходят выставки, а кузина – Флавия – держит самый знаменитый в Нью-Йорке садо-мазо готический ночной клуб. Я очень хорошо разбираюсь в литературе про «это»…. а еще я прочитал все «Сумерки», чтобы с девочками из прихода общаться, и «Гарри Поттера» просто обожаю… Ох, что же делать, как же жить, Оуэн, в чем смысл этой жизни? Пойдем, по сэндвичу у Тернеров купим. А то я тебя облил какао, и ты реально был очень злой на меня, я видел, а я теперь каждый день буду видеть распятие в своем Соборе, которое будет висеть и напоминать мне о том, что Иисус умер за наши грехи, а не за лучшее в нас.
– Сэндвич? Ты же весь в делах, сам сказал.
– На сэндвич от Тернеров у меня всегда есть пять минут, всегда есть пять минут на сэндвич – как-то так в стиле Терри Пратчетта, если говорить про Апокалипсис.
Они дошли до лавки Тернеров – Дэмьен всё больше и больше приходил в восторг от Асвиля, такого огромного и такого кукольного – кварталы возле Собора были полны красивых магазинчиков – посуды, пряжи, булочных, кондитерских, книжных, кафе, и вот таких вот лавок – с красной крышей и красными навесами над витринами и дверью, окна в переплете на втором этаже увиты плющом; вся улица была такая – яркая, аккуратная, игрушечная, в плюще, как дом отца Декампа; везде маленькие кофейни, бистро; пахло свежей выпечкой, яблоками, корицей, медом, зеленью – обедом; под старинные медные вывески, никакого неона; «Тернер» – про вид торговли ни слова; конфеты, чулки, специи, чаи, книги, секс-шоп; но и так понятно – люди выходили из лавки с завернутыми в промасленную коричневую бумагу сэндвичами и бумажными полосатыми бело-красными или бело-синими – напиток с молоком, – как маяки, стаканами с кофе, садились на ажурные медные стулья, расставленные на улице, разворачивали бумагу и ели, кроша, запивая, читая газеты или телефон, или просто наслаждаясь едой на открытом воздухе, подкармливая голубей крошками; голуби были претолстые; в самой лавке было не протолкнуться; все стояли за сэндвичами; они встали в очередь, все здоровались с отцом Декампом, это было славно; «отец Декамп, здравствуйте» «добрый день, отец Декамп», а он, в свою очередь, здоровался со всеми: «добрый день, да, и вам здравствуйте, как ваши дела? да вы что, поздравляю, Вы молодец, передавайте привет дочке, ну что вы, всё у вашей мамы будет хорошо, я буду молиться за ее здоровье…»; когда же, возле старомодной гремящей красной кассы, очередь дошла до них, Дэмьен смешался, и затормозил всех – он прямо слышал, как все напряженно дышат ему в затылок; да что там, этот мальчишка в запылившемся вишневом свитере, чего он там думает, бери, что есть; сэндвичи дня были написаны на темно-красной доске мелом: «говядина, жареный лук и помидоры», «форель, салат и лимон» и «ветчина, картофельная котлета и авокадо»; еще там был куриный бульон – с травами и гренками – что-то сказочное, как в «Карлике Носе» Гауфа; ох, вот суп бы Дэмьен сейчас с удовольствием съел; соусы и приправы по желанию – оливковое масло, базилик, фирменная смесь перцев, домашний майонез, медовая горчица, острый томатный соус, тертый сыр, валяные помидоры, каперсы; отец Декамп пребольно толкнул его в бок локтем:
– Ты всех задерживаешь. Шевели мозгами.
– Ветчину.
– Наконец-то. А мне пакет картошки фри большой, и один сэндвич с говядиной, и еще два с ветчиной. Нам всё с собой.
– Какие соусы и добавки, месье? – за кассой была совершенно обворожительная девушка, темноволосая, темноглазая, тоже в вишневом свитере, только девчачьем, темно-синяя рубашка в мелкую клетку, воротник и манжеты которой выпущены из-под свитера; у нее было очень яркое лицо – губы малиновые, кожа золотистая, персиковая, брови тонкие коричнево-черные вразлет, пушистые черные ресницы; не девушка, а осенний сад, веранда, плед, чай с черносливом; и ее тормоза Дэмьена совершенно не напрягали; кажется, он ей даже понравился; и она даже не скрывала, что замедлилась и вполне готова еще подождать; а два парня в фартуках, один в синем, другой в красном, за ее спиной, делавшие сэндвичи, переглянулись.