Так вот, яблоки он, Сашка, ел только с помощью маленького ножичка, ежели, конечно, находился дома, причём, яблоки он ел, преимущественно, во время просмотра всяческих телевизионных программ. Сашка был на пять – семь – двенадцать – пять лет младше своего брата Володи, и нередко, когда Сашка ел яблочко, в комнату входил Володя и, поскольку у них дома был один телевизор с экраном 597×742, то он, Володя, выключал его и начинал смотреть по видаку какую-нибудь очередную видеокассету с порнографическим фильмом. Тогда как Сашка, который ел своё яблочко с помощью маленького деревянного ножичка, вместе с остальной заиндевелой и добротной кухонной утварью привезённой когда-то, кем-то и зачем-то с Южного Урала, и наблюдал во время очередного своего яблокопоглощения похотливую кино – видео – порнопродукцию, которую смотрел Володя, его старший брат. Вне дома Сашка яблок никогда не ел. Телевизор тоже не смотрел. Деревянным южноуральским ножичком тоже, соответственно, не пользовался.
Сашка огляделся вокруг. Сильвия, леди Сильвия, леди леди Сильвия, всё ещё смотрела на него. Сашка, который умер совсем молодым, в той своей, в прошлой жизни, был далёк от тактичного отношения к женщинам. Как-то так само собой получилось, ещё со времён его бессистемных школьных случек с Прозерпиной Дедиковой. Поэтому потом уже, после окончания школы, он даже и не пытался нарушить собственные привычки. Только вот в случае с леди Сильвией они как бы сами немного нарушились. Чёрт знает отчего, но нарушились. И пришли им на смену длиннющие, бездонные, бесконечные, безмерные, тотальные, изнурительные, нескончаемые бессловесные, молчаливые разговоры. Вот и теперь леди Сильвия молчала.
Это было не просто молчание, а какое-то особенное, специальное молчание. Молчание – говорение. Татьяна, жена Володина, молчала как-то не так. Леди Сильвия по-прежнему была изящно полуодета, однако Сашке – как и раньше, как и прежде – ни капельки отчего-то не хотелось сделать с леди Сильвией что-либо из разряда того, что он любил обычно проделывать с особями женского пола. Странно всё это было. Очень странно.
Сашка опять оглянулся. Вокруг почти всё было обычным и привычно-никаким, только Сашка по-другому всё теперь ощущал. Он ощущал, что теперь очень многого не понимает, и даже не знал, сможет ли понять. Леди Сильвия всё смотрела на него, смотрела и улыбалась. Смотрела, улыбалась, молчала и говорила. Сашка автоматически улыбнулся в ответ, но потом вдруг понял, что сейчас ему не хочется больше смотреть на изящную, полуодетую Сильвию и видеть её улыбку, и слушать её молчаливые разговоры. Ему захотелось посмотреть на что-нибудь и на кого-нибудь ещё. Например, на Володю. Да, на Володю. На своего брата старшего, на Володю.
На Володю, на Володю.
А вот и Володя. Сашка, который умер совсем молодым теперь имел возможность очень быстро перемещаться. Не очень он понимал, даже и совсем он не понимал, отчего же теперь так быстро происходит у него перемещение. Надо было спросить об этом у леди Сильвии, ему казалось, что она уж точно могла бы ответить ему на этот вопрос. Да, конечно, наверняка она могла бы что-то ему рассказать. Да, могла бы, могла бы… Но тут Сашка уже оказался около Володи, около своего старшего брата Володи. Около Володи, около Володи. Ему вдруг резко бросилось в глаза растерянно-упёртое выражение Володиного лица. Слишком и явно тупоумное. Раньше он такого выражения у брата на лице как-то не замечал. Может быть, просто не обращал внимания?
ПЕРВАЯ КОДА 6
Володя сидел за пустым письменным столом. Ничего не писал. Он вообще редко что-нибудь писал, да и не нужно было ему по – жизни ничего писать, ну а раз не нужно было, то он и не писал. Володя вяло, уныло, угрюмо, угнетённо, подавленно, безнадёжно, однозначно, непроходимо и мрачно молчал. Сашке захотелось сказать Володе что-нибудь грубоватое и глуповатое, как это он нередко – часто – постоянно – регулярно – систематически делал прежде, когда ещё был живым и совсем молодым. Что-нибудь наглое, пакостное и нахальное, и даже преимущественно, в основном, по большей части, гадкое, противное, гнусное и мерзкое. Только ничего такого он, Сашка, Володе он не сказал.
Потому что подумал: «Даже ежели я что-то и скажу ему, то едва ли Володя меня услышит. А раз он меня не услышит, то, наверное, и не поймёт. Только с леди Сильвией я могу почему-то разговаривать, не произнося ни слова. Даже если я её не вижу. Даже если она не видит меня. Только ведь с леди Сильвией мне разговаривать не очень интересно, так было и раньше, пока я ещё не умер совсем молодым, но ведь и теперь, после смерти моей, тоже ничего не изменилось. Да, леди Сильвия всё так же изящна и всё так же полуодета. Что мне-то от того? Прежде мне тоже никакого толку не было от её полуодетости. И от её изящества. Не так уж на самом-то деле она изящна. И не так уж на самом-то деле она полуодета. Надо было мне трахнуть её, что ли, там, на скамейке возле входа в подъезд. Или в другом каком-нибудь местечке. Да, конечно, надо, надо было».
Так подумал Сашка. Лениво подумал, сонно, без малейшего воодушевления, без энтузиазма и увлечённости. Сейчас – сегодня – нынче – теперь – в данный момент – в настоящий момент, он и не хотел бы трахнуть – ухнуть леди Сильвию. Нет, не хотел бы. Как и не хотел он есть, пить и курить. Ничего вот такого он сейчас совсем не хотел. Не хотел и не мог.
Потом же Сашка, который ничего такого вот сейчас совсем и не хотел, и не мог, и который умер в конце мая совсем молодым, решил поглядеть на остальных своих знакомых. Не то, чтобы особенно – страшно – ужасно – бездонно – глубоко – убийственно – катастрофически – до чрезвычайности – категорически – неописуемо – несказанно по ним он соскучился и истосковался, но делать ему всё равно нечего было.
Не сразу, вовсе не сразу, ничуть не сразу, решил Сашка, на кого же он хочет посмотреть из своих знакомых. Ну да, на брата Володю он уже посмотрел… На Володю, на Володю, на брата – на брательника – на братана – на братца – на братика – на Володю. На брата своего старшего, на Володю.
Толку-то! Ничего нового всё равно не увидел.
Ну да, на леди Сильвию уже посмотрел. Или она сама на него посмотрела? Тоже толку никакого. Как была прежде леди Сильвия изящно-полуодетой, то и теперь такой же, полуодето-изящной, осталась. Нет, ничего интересного.
Можно, конечно, на Прозерпину взглянуть…
Сашке, который умер совсем молодым, в самом деле захотелось реально – доподлинно – всамделишно – буквально – в натуре – увидеть Прозерпину. Такую стройную. Такую коренастую. Сашка не очень-то уже помнил, чего же больше было в Прозерпине – стройности или коренастости. Да, как-то уже и не очень он помнил. Только повидать Прозерпину всё равно захотел. Так, хотя бы по-мелочи...
Он, Сашка, умер совсем молодым. В конце мая это произошло, весной. Всё равно вспоминались ему его любовничанья с Прозерпиной: и на переменках, и во время сбора макулатуры, и в самом начале выпускного бала (который, впрочем, настолько быстро закончился, что показалось даже, будто бы он и вовсе не начинался), и у входа в кинотеатр «Убой», и в такси, когда они ехали в сторону Мёртвого озера, чтобы искупаться утром – вечером – ночью – после дневного ужина. Другие, иные, прочие, всяческие любовничанья тоже вспоминались. Что-то ещё вот эдакое, в стержневой основе своей необычайно будоражащее и приятное, вспоминалось ему. Только вот ежели раньше, во время подобных воспоминаний у него начиналось сладкое, жёсткое, настойчивое, упрямое и беспокойное напряжение где-то внизу живота, то теперь, то сейчас, то нынче, ничего подобного с ним не происходило, и ничего его не будоражило, и ни внизу, и даже и ни вверху живота, ни хрена у него и вовсе не напрягалось. Поэтому он и не стал смотреть на Прозерпину. Мог бы. Да, конечно, мог бы. Но не стал. Но не захотел.
Потому ещё Сашка не захотел увидеть Прозерпину, так как уверен был, так как предполагал, так как думал, так как прикидывал, так как был убежден, что она, Прозерпина, теперь, после того как он, Сашка, умер совсем молодым, полностью погрязла – увязла – зависла – растворилась – размылась – разбавилась многократно в перманентном любовничаньи и в занудном брачевании с прожорливым инженером Пафнутьевым. По большому счёту, Сашке-то было всё равно, ведь он прежде, до смерти своей, никогда не был сторонником, проповедником, ревнителем и адептом моногамных отношений. Но всё-таки, уж тут-то…
Внезапно, неожиданно, вдруг, ни с того, ни с сего Сашке захотелось немного и местами увидеть юную, незнакомую девушку с длинным и гибким телом, которая однажды частично отдалась ему в грузовом лифте. Потом же подумал, что едва ли девушку узнает. Потому что не видел тогда её лица. Не смотрел он тогда на её лицо. Только помнил, что на правой щеке у неё вроде бы были две родинки. Или на левой? Или… Сашка точно не знал, не помнил. Не смотрел он тогда на щёки девушкины. Не до того ему было. Некогда ему было на её щёки смотреть. Совсем другими делами он занимался.
Татьяну-Марину, жену Володькину, Сашка тоже не хотел видеть. Молчит, всё молчит себе, небось. Ну и пусть молчит, ну и пусть, ему-то, Сашке, и прежде дела не было особенного – существенного – принципиального – никакого до её молчания, а уж теперь-то и вовсе забить, и вовсе наплевать, это уж пусть сам Володя разбирается. Да, пусть уж он сам. Думая так, Сашка распрекрасно знал, что Володе, брату старшему его Володе, разбираться тут как бы и не в чем, и что он, Володя, всё равно не станет, и не сможет ни в чём разобраться, и что от его, Володиных, желаний, или от его нежеланий Володиных, ничего, совсем ничего не зависело в тотальном молчании Татьяны-Марины. Видеть же её, Татьяну-Марину, жену Володькину, Сашка всё равно не хотел. Нет, не хотел.
Поглядеть на её отчима-отца? На Петра Семёновича-Сергеевича? В режиме крутейшего, офигительного нон-стопа покачивающего своей кривой, обезображенной головой? У Сашки тоже не было – не возникло – не появилось ни малейшего желания…