Они вышли из штаба флота. Был разгар полярного дня. Ярко светило солнце на спортивном стадионе, вырубленном в скальном грунте руками военных моряков. На импровизированных трибунах, построенных из гранита, собрались матросы и офицеры, свободные в этот час от боевой службы.
— За кого будем болеть? — спросил Головко, когда они пристроились на свободной скамье.
— Я думаю, отдадим предпочтение тем, кто лучше играет...
— Идет! — поддержал Головко.
Тут началась игра. Кто-то кому-то пасовал, кто-то мазал, футболисты были явно не профессионального толка. Тем не менее среди зрителей поднялся ажиотаж: после удачной комбинации — хлопали в ладоши; когда мяч летел поверх ворот, во все горло кричали: «Мазила...» Головко и Курзенков тоже были увлечены игрой и не заметили, как истекло время и свисток судьи известил об окончании матча. Счет был вничью.
Зрители расходились. Головко не спешил расстаться с Курзенковым.
— Хотите, я вам покажу наше подводное хозяйство? — спросил он.
Они спустились к бухте, пошли вдоль пирса, ведя непринужденный дружеский разговор.
Головко показал сначала «малютки» — коротенькие и узкие, как налим, затем «щуки», даже внешним своим видом — острыми зубами впереди — напоминающие эту хищную рыбу, и, наконец, самые крупные подводные корабли «катюши» — крейсера, совершающие далекие продолжительные походы. Курзенков не раз с воздуха видел эту бухту и корабли, похожие на ткацкие челноки, и впервые ходил вдоль пирсов, с интересом рассматривая подводный флот.
Не успели они все осмотреть, как к командующему подбежал связной и сообщил: «Срочно вызывает Москва».
Головко подозвал командира лодки Константина Каутского — кавалера трех орденов Красного Знамени — и, представив ему Курзенкова, наказал:
— Вам доверяю. Все покажите заслуженному воину, он уезжает в Москву и должен это запомнить...
— Есть, товарищ командующий, моряки и летчики одного поля ягода... — весело проговорил Каутский.
Прощаясь с Курзенковым, сжимая его руку, Головко наказывал:
— Желаю успехов на новом поприще. И еще раз подтверждаю: где бы вы ни служили, вы всегда наш, североморский...
Так они расстались. Головко поспешил в штаб, а Курзенков, попав в дружескую среду, не смог уехать ни в этот день, ни назавтра — он пробыл у подводников несколько суток, часами сидел в кают-компании, слушая рассказы о походах, встречал и провожал корабли, и оттого, вероятно, ему было еще труднее расставаться с Заполярьем.
Многие, очень многие обязаны своей жизнью Дмитрию Алексеевичу Арапову, Настал такой день, когда на операционном столе оказался и сам командующий. Об этом тоже есть упоминание в дневнике хирурга:
«Во второй половине дня, перейдя залив, оперирую командующего флотом вице-адмирала А. Г. Головко».
Да, то был страдный день, по-особому запомнившийся ученому. Головко упрямился, никак не хотел ложиться в госпиталь, все же Дмитрий Алексеевич настоял на своём: «Никаких разговоров, дорогой товарищ командующий. Тут уж я начальство. Прошу не возражать».
Дмитрий Алексеевич взялся за свое привычное дело, ему ассистировал доктор Г. Г. Яуре и, как всегда, понимая без слов, подавала инструмент медсестра Б. С. Уткина.
Операция закончилась успешно. Больной поправлялся, находился у себя дома и досадовал, что в пору боевых действий самое большое, что ему разрешается, согласно деспотическому режиму Арапова, — это встать, подойти к окну. Впрочем, Головко не очень-то устраивали функции постороннего наблюдателя, и, вопреки всему, он проявлял, быть может, излишнюю активность.
Из окна квартиры видно было здание штаба флота, здесь проходила самая людная часть шоссе в центре Полярного. К тому же открывался вид на гавань, а там проносились юркие штабные катера, солидно и важно, с глухим шумом машин проплывали эсминцы, уходившие в море или возвращавшиеся из боевых походов.
На третьем этаже полукруглого «циркульного» дома, стоя у широкого окна, Головко чувствовал себя снова связанным со всем окружающим миром. Заметив кого-либо из сослуживцев, он открывал форточку и приглашал к себе. Первым на глаза попался начальник Дома офицеров подполковник Краснухин, рослый человек с большим, всегда раскрасневшимся лицом, что до смешного соответствовало его фамилии.
— Ну что у вас там в Доме, какие новости? — спросил Арсений Григорьевич, оглядывая своего гостя. — Я слышал, готовите новую программу художественной самодеятельности? Значит, скоро покажете?
— Не знаю, товарищ командующий, — смущенно пожал плечами Краснухин. — Ведь у нас чаще всего бывает так: репетируешь, репетируешь. Подготовишь концерт. Назначишь день. Потом, смотришь, половина артистов на боевом задании.
Головко рассмеялся:
— Значит, у вас, как на заправских концертах, в афишах одно, а на деле другое...
Головко вдруг что-то вспомнил, покачал головой и с досадой проговорил:
— Эх, жаль! Одно дело в Москве я не завершил. В последнюю поездку узнал, что в гостинице выше меня этажом находится писатель Эренбург. Решил нанести ему визит вежливости. Явился. Принял он меня хорошо. Я говорю: «Илья Григорьевич, вы много пишете, и моряки Северного, флота с удовольствием читают ваши статьи. А почему бы вам не побывать в наших краях?! Я уверен, после такой поездки у вас появится много новых впечатлений». Представьте, он заинтересовался моим предложением и говорит: «Хорошо, время выберу и постараюсь к вам заглянуть». Вы себе представляете, как интересно нашим морякам встретиться с Эренбургом?!
— Попытаюсь это сделать, товарищ адмирал, — сказал Краснухин. И тут же, пользуясь случаем, пожаловался: — Не знаю, как быть. Одолели меня англичане. Вы подарили английскому адмиралу балалайку, а мы совсем лишились покоя. Он хочет научиться играть и просит найти ему преподавателя, притом не простого музыканта, а виртуоза струнных инструментов.
— Неужели трудно найти такого человека? — удивился адмирал.
Краснухин немного смутился и тут же добавил:
— Есть у нас один балалаечник. Сергеев. Я его туда решил командировать. Он выучил английского адмирала играть песенку «Синий платочек», а больше сам ничего не знает...
— Да, тяжелый случай! — согласился Головко. — Ну ничего, вы там что-нибудь придумайте, а то неудобно, надо его чем-то занять...
Получив множество разных заданий, Краснухин ушел. Вице-адмирал Головко снова занял свою излюбленную позицию. Как только перед окном появился заместитель начальника оперативного отдела капитан первого ранга Иванов, Головко опять приоткрыл форточку и крикнул:
— Георгий Семенович! Прошу ко мне!
Иванов оглянулся, услышав знакомый голос, но сразу не разобрал, где и кто его зовет. Увидев в окне командующего, он взбежал на крыльцо. Зашел в квартиру, снял шинель, и они долго говорили о делах, о боевой работе. Головко выкладывал свои мысли, накопившиеся за эти немногие дни лежания в постели:
— Надо в текучке не забывать, что боевой опыт наш и других флотов после войны станут изучать в училищах, академиях. По этим материалам будут писать научные труды... Уже теперь попытайтесь сделать серьезные обобщения... Я читал отчеты нашего флагманского историка. Написано неплохо, грамотно, живо, я бы сказал: по-писательски. Но мне хочется большего, чтобы тактическая мысль там выступала на первый план...
И перед тем как расстаться, Головко взял Иванова под руку, подвел к пианино и, глядя ему в глаза, спросил:
— Ну ладно о делах, уделите мне еще десяток минут и на прощание сыграйте «Лунную сонату».
Георгий Семенович Иванов на флоте славился своей игрой на пианино. Часто после бессонной ночи и большого внутреннего напряжения садился за инструмент, и это было для него лучшим отдыхом. К этому привыкли его сослуживцы. Привык и вице-адмирал Головко — один из самых больших поклонников музыки и театра. И сейчас, сидя рядом, глядя на сильные, энергичные руки пианиста, волнуясь и вновь переживая страстную, исполненную глубокого чувства музыку, Головко искренне завидовал ему и сожалел, что сам не умеет играть.
Иванов ушел, и Головко лег в постель, почувствовав сильную усталость. Но отдохнуть ему не удалось, в передней послышался знакомый голос начальника политуправления Николая Антоновича Торика. По привычке, чувствуя себя как дома, он разделся, прошел в комнату, присел к кровати и сказал с укоризной:
— Нехорошо, Арсений Григорьевич! Арапов вам разрешил только вставать, а вы устроили тут наблюдательный пункт и придумываете себе работу. Забыли, что вы после операции. С этим не шутят...
— Ладно, ладно, — Головко поспешил перевести разговор на другую тему. — Вы это видели? — он протянул Торику газету «Краснофлотец» с очень необычным письмом, опубликованным на первой странице среди особо важных материалов.
«Добрый день, дядя Миша! Пишу я Вам свой пионерский привет. Дядя Миша, я живу в детском доме № 5, я учусь в 4 классе 63 школы Новосибирска. У меня нет ни папы, ни мамы. Я хочу с Вами переписываться. Я приехала из Сталинграда, отец у меня на фронте, и я не знаю, где он. Я пишу на имя своего отца, его зовут Миша, но я была бы рада, чтобы Вы, незнакомый мне дядя, писали мне письма. В детдоме у нас кормят хорошо, обувают, одевают и пока у нас есть все. Живем мы в глубоком тылу от фронта. Дядя Миша! Я прошу Вас, быстрее разгромите фашистов.
Пока до свидания, буду ждать ответа. Лети, мое дорогое письмо, как ласточка.
Уманская Лида. Город Новосибирск, село Бугры, Тульская ул., детдом № 5».
— С этим письмом получилось интересное дело, — рассказывал Торик. — Дяди Миши нашлись на кораблях десятками и буквально завалили редакцию письмами. А сегодня пришел ко мне офицер посоветоваться, нельзя ли ему удочерить эту самую Лиду. Что ж, я благословил его на благородный шаг...
— Правильно сделали, — горячо отозвался Головко. — А пока суд да дело, у меня есть предложение: купить и послать девочке от нас всех хороший подарок. На сей предмет примите мой первый взнос...