Головко приказал подать чай, они сидели рядом: вице-адмирал и матрос, чаевничали и продолжали разговор.
— Идет большая жестокая война, каждый день мы теряем драгоценных людей, — говорил командующий. — Мы пишем о них в газетах, выпускаем листовки, призываем следовать их подвигам. Но вот кончится война, газетные подшивки будут положены на полки библиотек, листовки и вовсе не сохранятся. И многое будет утрачено для потомков. Надо уже теперь увековечить героев на полотне, в скульптуре. Вы — человек одаренный, и мы просим вас сделать свой посильный вклад. Будете у нас флагманским специалистом по монументальной пропаганде. — Добрая улыбка осветила лицо Головко.
— Я готов. Это моя мечта, — признался Кербель. — Только для работы нужны материалы, которых здесь не достать.
Головко насторожился:
— Что именно?
— Гипс, глина... В Москве на гипс наложено табу. Им распоряжается сам Бурденко.
— Ну что ж, Москва не за горами. Отправляйтесь с моим письмом. Как раз завтра летит туда бомбардировщик ТБ-три за медикаментами, и я прикажу, чтобы вас взяли.
Решимость командующего была лучшим подтверждением его серьезных намерений. Так Кербель оказался в Москве. А там все пошло как по маслу. Он явился к известному скульптору Мухиной, она в свою очередь обратилась к Бурденко, и была получена тонна гипсу. Глину помогли добыть друзья.
Скоро Кербель со своим драгоценным грузом вернулся на Север. Погода выдалась на редкость мерзкая, самолет садился в пургу, снегу намело по колено. Хорошо подоспел командир полка Петр Сгибнев со своими летчиками: на сани погрузили ящики, впряглись в упряжку и потянули груз в землянку, отведенную для работы молодого скульптора, тут же, на аэродроме.
Надев комбинезон, Кербель занялся привычным делом: разводил гипс, месил глину — и все не верил тому, что снова возвращается к своему любимому творчеству.
Первой удачей Кербеля стал скульптурный портрет Бориса Сафонова, погибшего в воздушном бою над конвоем летом 1942 года. Кербель его не знал. Но осталось крылатое племя сафроновцев. Летчики наблюдали за лепкой, по ходу работы давали свои ценные замечания. И таким образом портрет Сафонова стал чуть ли не плодом коллективного творчества. Потом появились бюсты Петра Сгибнева, Захара Сорокина, Николая Бокня, Павла Климова и других асов.
Выполнив задания Головко, скульптурная мастерская перебралась в Полярный — к подводникам. Задача та же: Кербелю вручили список героев, их надо «отобразить». Но как, если один только вернулся с моря, другой, наоборот, собирается в поход, а Лунин, со свойственной ему резкостью, заявляет: «Не время этими игрушками заниматься».
Кербель в растерянности кинулся к командующему:
— Не слушаются, товарищ вице-адмирал. Не хотят позировать.
Головко его успокоил:
— А мы им прикажем...
Что там было сделано — осталось для Кербеля тайной. Только буквально на другой день в сараюшку, насквозь продувавшуюся ветрами со всех румбов, стали приходить «модели». Первым заявился Израиль Фисанович. Его внешность была настолько характерна, что весь сеанс продолжался каках-нибудь сорок минут, а скульптура до сих пор поражает воображение. За ним пожаловал старейшина подводного флота Иван Александрович Колышкин — скромный, степенный, неторопливый. Он сел на табурет и не отрывая глаз следил за ловкими сноровистыми руками скульптора: ему хотелось наблюдать, как возникает «чудо искусства». Сеанс прошел незаметно. И тоже получился удачный бюст. Кербель добился не только портретного сходства, но и раскрыл рыцарское благородство в характере любимого всеми комбрига.
Иногда открывалась дверь и в сараюшку наведывались Головко, Николаев, Торик. Рассматривали, обсуждали новые работы, хвалили скульптора за его усердие.
Кербель не однажды слушал вполне компетентное суждение об искусстве. Однажды коснулись абстракционизма, и Головко заметил:
— Это для избранных, для узкого круга интеллектуалов. А то, что вы делаете, понятно, доходчиво, общенародно, — активно воздействует на ум и чувства каждого человека. Ваша работа служит делу победы.
Головко продолжал развивать свою мысль о монументальной пропаганде:
— Представьте, окончится война, и где-нибудь в музее люди увидят наших героев. Помните в Эрмитаже галерея героев восемьсот двенадцатого года?! Хорошо бы и нам создать нечто подобное...
С этой идеей не расставался командующий флотом, а молодой скульптор претворял ее в жизнь. Так родилась галерея героев-североморцев, насчитывающая несколько десятков скульптурных портретов. Их, как и надеялся Головко, можно видеть в музеях страны, в том числе и в Третьяковской галерее.
Каким бы талантом ни обладал скульптор, но разве мог он так правдиво запечатлеть в бронзе и мраморе людей войны, если бы сам не плавал, не хлебнул соленой водицы Баренцева моря, не прожил бок о бок с моряками самые страдные боевые дни. И, наконец, не встретил понимание и поддержку командующего флотом, которого он и теперь называет своим «добрым гением».
Однако, не дождавшись конца войны, пришлось Головко расстаться с Кербелем. Людская молва о монументальной пропаганде на Северном флоте докатилась до Москвы и пошла дальше... Каким-то образом услышал об этом и Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. «Подать сюда скульптора», — приказал он. Перечить не пришлось. На флоте отметили заслуги Кербеля, присвоили ему офицерское звание и отправили «для дальнейшего прохождения службы». Известно, что в разгар берлинской операции он и там основательно поработал.
Финалом военных лет была для него защита диплома. Работы, созданные на Севере, получили самую высокую оценку, и скульптор-самородок, став профессионалом, пошел дальше, к новым свершениям...
Ныне Лев Ефимович Кербель — автор памятников Карлу Марксу в Москве, В. И. Ленину в Софии, героям Великой Отечественной войны в ряде городов нашей страны и за рубежом, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР, профессор, лауреат Ленинской премии. Но не меньше гордится он своим почетным званием скульптора Северного флота, с волнением вспоминает командующего флотом, распознавшего в нем художника с будущим.
Дружба адмирала Головко с Кербелем продолжалась. Уже много лет спустя после войны Головко не раз наведывался в московскую мастерскую художника, смотрел его новые работы. А исполненный Кербелем в мраморе скульптурный портрет самого Арсения Григорьевича Головко установлен в Доме офицеров в Североморске и на могиле адмирала в Москве.
«Знать... хотеть... мочь...»
Пожалуй, ничто не дает такого полного представления о человеке, как личное общение с ним. Позволю себе поделиться с читателем своими воспоминаниями о встречах с А. Г. Головко.
Первый раз я робко вошел в малюсенький кабинет в скале, походивший на обычную корабельную каюту. Там был письменный стол, сейф, этажерка с телефоном и за ширмой железная солдатская койка. С интересом я рассматривал невысокого моряка с пышной седеющей шевелюрой и густыми бровями, из-под которых смотрели зоркие глаза — умные и доброжелательные.
Есть люди, к которым сразу проникаешься симпатией. К ним, несомненно, принадлежал и Арсений Григорьевич. В его улыбке, жестах и даже в едва заметной картавости было много обаяния. Тогда ему исполнилось тридцать шесть лет. Самый молодой командующий флотом! Но выглядел он намного старше: груз работ и ответственности давали себя знать. Только молодая душа чувствовалась в улыбке и каждом слове.
К тому же он был скромнейший человек, я это понял, когда разговор зашел относительно дружбы, спайки северян.
— Да, здесь, на Севере, это явление традиционное, — подтвердил Головко. — Заслуга наших предшественников. А мы только продолжатели...
Он хотя и не назвал своих предшественников, но, несомненно, имел в виду первого командующего Северным флотом Душенова, члена Военного совета Байрачного и начальника политуправления Клиппа, которые действительно воспитывали товарищество и дружбу.
Головко объяснял, показывая на карту:
— Действия Северного флота можно коротко охарактеризовать так: защита наших коммуникаций и всемерное нарушение коммуникаций противника. Северные пути самые короткие для связи с союзниками и, стало быть, самые выгодные. А кроме того, здесь незамерзающие порты, и судоходство можно осуществлять в любое время года. Немецкий адмирал Редер в самом начале войны дал публичный вексель в том, что связь Советского Союза с союзниками прекратится. Вексель при нем остался, а наши связи с союзниками продолжаются, и поток грузов растет...
Он похвально отозвался о подводниках, которые к тому времени имели крупные боевые успехи.
Потом разговор зашел о журналистской работе.
— Спору нет, приятно морякам, если о них напишут в газете. Но я против вашего брата. Чем меньше публикуется материалов о Северном флоте, тем нам спокойнее живется. Ведь опытные разведчики из газет черпают ценнейшие сведения. Зачем же раскрывать врагу наши карты?! Газеты много выбалтывают. В прошлом году каким-то чудом проскочила маленькая заметка о подготовке кораблей к походу в Арктику. Немцы намотали на ус и поспешили в тот район выслать подводные лодки.
Хорошо, что мы по своим каналам получили предупреждение и коренным образом изменила первоначальный план. Ничего из их затеи не вышло...
Да, мы, корреспонденты, часто сетовали на военную цензуру, не отдавая себе отчета в том, что на войне более всего уместна знаменитая русская поговорка: слово — серебро, молчание — золото...
В эту нашу первую встречу мне предстояло договориться с комфлотом о его статье для «Правды». Головко встретил мое предложение без энтузиазма:
— Нас и так обвиняют в хвастовстве. Дело зашло далеко, решили устроить проверку: не врем ли мы в боевых донесениях? Приехали товарищи из Москвы, изучили положение, убедились в правильности наших докладов и укатили обратно.
— Ну так тем более надо написать.
— Хорошо. Посоветуюсь с членом Военного совета, и решим...