Заключенного полиглота не без труда разыскали в лагерях НКВД и переправили через всю Сибирь под Хабаровск, где ВОХРа, не говоря ни слова, впихнула знатока языков в какую-то лагерную камеру. В ней находился единственный китайский очкарик. Он, повернувшись к вошедшему, протянул ему руку для знакомства и произнес по-английски: «Я Сын солнца». «Черт-те что, — подумал пересыльный. — Стоило в честь какого-то китайского сдвинутого дурака, болтающего по-английски, везти меня из Воркуты на Амур». «Очень приятно, — ответил китайцу зэк. — Я Кощей Бессмертный». — «Сын солнца приветствует Кощея Бессмертного», — доброжелательно сказал китаец по-французски. Так началось знакомство заключенного полиглота Янковского Михаила с заключенным китайцем. К вечеру, после долгих разговоров с соседом, Михаил понял: перед ним действительно «Сын солнца» — китайский император Пу И, что подтвердило местное начальство НКВД, вызвавшее его перед отбоем к себе.
Посадили, или, как позже стали говорить, «репрессировали» Михаила Сергеевича Янковского как раз за знание многих языков. И вообще за знания. За живой, общительный нрав, говорливость, что не поощрялось в те ежовые времена, и дружбу с пресловутыми обэриутами.
Михаил Сергеевич, или, как на французский лад называл его китайский император Пу И, Мишель, беседовал с императором на сугубо гуманитарные темы. Для Мишеля сидение с их Величеством стало подарком судьбы, санаторной паузой в долгой тюремной жизни: их прилично кормили, не вызывали на переклички, не устраивали шмонов. Требовали от посаженного Янковского только письменных отчетов о беседах с императором.
Отчеты состояли из интереснейших новелл по китайской истории, которую Пу И досконально знал и блистательно рассказывал. Нквдисты зачитывались ими и каждый отчет Янковского ждали с нетерпением.
Лично Мишеля интересовала китайская философия, в особенности Конфуций и его школа. Естественно, в отчетах он не упоминал ни о какой философии, а так как философия в Китае напрямую связана с историей, отчеты истории и посвящались.
Беседовали они сразу на трех языках — с немецкого свободно переходили на английский, с английского — на французский. Понять со стороны, о чем они баяли, было затруднительно, тем более что ВОХРа и приставленные НКВДешные люди, кроме русского, никаких других языков не ведали.
Император подружился с привезенным к нему молодым и веселым, интеллигентным зэком, а Мишелю этот подарок ангела-хранителя после лагерных мытарств помог в дальнейшем выжить.
За успешную работу с императором ведомство скостило Янковскому несколько годков, и, отсидев оставшееся, вернулся он в свой родной город Питер-Ленинград, где поначалу довольно долго находился в безработном состоянии. Бывшему зэку устроиться на пропитательную работу оказалось невозможно, пришлось пойти в эстраду ассистентом-бегунком администратора — гонять места-билеты. Спустя некоторое время благодаря довоенной дружбе с Николаем Павловичем Акимовым, также бывшем приятелем обэриутов, и помощи замечательной Инны Карловны Клих, ответственного секретаря ВТО, он сделался администратором и, позже, замдиректора Дома актера. А немного погодя стал очень удачливым и успешным директором ленинградского Дворца искусств.
Благодаря директорству Михаила Янковского и его сотрудничеству с такими замечательными личностями, как Николай Константинович Черкасов и Николай Павлович Акимов, Дворец искусств стал одним из интереснейших мест в городе. Им удалось превратить общественную организацию в клуб творческой интеллигенции, в котором устраивались потрясающие выставки, концерты, капустники, выступления великих театральных варягов Москвы, Киева, иных городов и даже стран.
Интересно, что все это происходило во времена известного начальника городской культуры — давилы по фамилии Калабашкин. Этот Саврас, как обзывали его в городе, измывался над директорами театров так, что зачастую из его кабинета они попадали в больницы. Естественно, когда после бунта в театре Комиссаржевской его сняли и он пешком пошел по Невскому, бывшие подчиненные перестали с ним здороваться.
Шло время, и постепенно в мозгах у культурных начальников имя Михаила Сергеевича Янковского закрепилось как имя одного из лучших организаторов-профессионалов театрального дела в нашей географии. Он, по их мнению, в силу директорства Домом искусств знал весь театральный люд города, все особенности этой формации человечества, все ее закавыки, капризы и повороты. И ежели что происходило в театральных заведениях, предпочитали советоваться с ним. Советы он давал толковые, нисколько не уничижая театральных людей и театральные заведения, и стараясь принести им пользу.
Со временем наш бывший зэк, подельник и ученик императора Пу И стал питерским театральным арбитром.
В конце пятидесятых — в начале шестидесятых годов, во времена хрущевского либерализма, или так называемой оттепели, театральный народец, да и другой люд от искусства почувствовал некий запах вольности. В мечтательных головах романтических людишек забрезжила надежда… Открыли третий этаж Эрмитажа с импрессионистами, осенью 1956 года состоялась знаменитая выставка Пабло Пикассо, привлекшая художественную молодежь. Тогда-то на стене лестницы, ведущей к экспозиции, вывесили щит, на который посетители вешали отзывы о выставке Пикассо. Отзывы были диаметрально противоположными, но восторженных все-таки оказалось больше. Среди них в один из дней появился листок, вырванный из тетрадки в клеточку, прикрепленный к щиту кнопкой. На нем ученическим почерком кто-то написал самый грандиозный отзыв, запомнившийся многим: «Если бы я был жив, я бы это запретил… И. Сталин».
Демократическое брожение, правда в зачаточных формах, началось и в театрах. Стала появляться новая драматургия: Розов, Володин, Штейн, Шатров, Гельман; меняться режиссура, стали возникать новые идеи и разные разности, не соответствовавшие четкому, прямому «направлению вперед» прежних времен. В некоторых театрах актеры пробовали выступать против диктата начальников-директоров и режиссеров, которые им по каким-либо причинам «не показались». Представить себе такое при прежней «диктатуре пролетариата» было невозможно.
Самое мощное и продолжительное «восстание» против местного главного режиссера Мара Владимировича Сулимова произошло в Ленинградском государственном драматическом театре им. В. Ф. Комиссаржевской. Артисты обвиняли режиссера в том, что тот не занимает в репертуаре основной состав труппы, пользуя из спектакля в спектакль только любимчиков. Женская составляющая труппы вообще годами сидела без работы.
Всей этой бучей руководили лютые тетеньки-актрисы. Бесконечные увещевания, просьбы, уговоры разных культурных командиров, в том числе свирепого Савраса-Калабашкина, разбивались о женскую крепость. Даже вмешательство партийных органов из Смольного не испугало воинствующих амазонок. Они категорически требовали отставки главного режиссера театра Мара Сулимова, а также директора, и только после этого соглашались на переговоры.
Время шло, работа над новыми спектаклями остановилась. Чтобы разрешить этот затянувшийся конфликт, начальство обкома партии уволило бывшего при Сулимове директора, как не справившегося с ситуацией, и предложило М. С. Янковскому занять его место, наделив того специальными полномочиями. От него требовалось изнутри театра произвести разведку, а затем действовать решительно по собственному усмотрению. Уговаривать его руководящим начальникам пришлось долго. Уходить с насиженного места, где он был полным хозяином, Михаилу Сергеевичу не хотелось. С великим трудом, значительно увеличив жалованье, пообещав какие-то блага и всяческую помощь в борьбе за спасение театра, уговорили его стать директором бунтующей Комиссаржевки.
Приблизительно через месяц после воцарения Янковского у Веры Федоровны он обратился в обком партии с неожиданной просьбой: как можно скорее выделить Ленинградскому государственному драматическому театру для хозяйственных надобностей автомобиль «Волгу-пикап ГАЗ 22 универсал» и увеличить денежное довольствие водителю директорской машины в два раза в связи со сверхурочной работой. А главного режиссера Мара Сулимова снять с поста как битую карту.
После такого неожиданного обращения начальство вызвало Михаила Сергеевича в обком партии для подробнейших переговоров и объяснений. Ученику Пу И удалось убедить главное начальство в необходимости всего, что он требовал, для спасения театра. Вскоре Ленинградский государственный драматический театр получил в собственное пользование сильно дефицитную в ту пору машину с оленем на капоте и двойную зарплату шофера.
Буквально через день появления специальной «Волги» закулисный буфет театра стал посещать здоровенный красавец — мечта женских хотений, всегда обаятельно улыбающийся некто Миша. Этот высокий, хорошо вылепленный природой мужской образец, тезка Михаила Сергеевича Янковского, чрезвычайно быстро очаровал весь женский состав Комиссаржевского театра и почти сразу превратился в притчу во языцех бунтарского закулисья.
Вскоре даже возникла группа соблазнительных охотниц на обольстительного Мишу. Всех их интересовало, кто он таков, как появился в театре и кем работает. На прямые вопросы прелестных актрис он отвечал галантным целованием их ручек. Секретариат дирекции темнил, говоря о нем как о ближайшем помощнике их блистательного директора.
Тем временем «Волгу-пикап» в секрете от труппы обустраивали во дворе мастерских театра на улице Виссариона Белинского, куда актеры с улицы Ракова практически не заходили. Вместо пятиместной машины мастера превратили ее в двухместную. В освободившееся пространство кузова главный столяр-краснодеревщик Василий Степанович и знаменитый бутафор Аркадий Захарович вмонтировали специально изготовленную шикарную тахту с округлыми валиками по бокам, а в головах ловко встроили красивый шкаф-бар, отфанированный вишней, с полками и ящиками для шампанского, вин, лимонадов, воды, полотенец, простыней и всего прочего реквизита. Окна машины завешивались аккуратными раздвижными драпировками из темно-красного шелкового репса с подбоем черного сатина в сторону улицы. Тахта с валиками по бокам, обитая качественным хлопчатобумажным бархатом хорошего красного цвета, возбуждала у пользователей энергичность. Круглый плафон розового матового стекла над тахтою окрашивал человеческую кожу в приятный свежий тон, микшируя имеющиеся морщины. И ежели мечтать о любовных утехах, то лучшего вместилища любви не сочинить.