На следующий день на советские позиции обрушился ливень огня и металла. После артподготовки гитлеровцы снова пошли в атаку. На этот раз двинулось, наверное, не меньше сотни танков; за ними, пригибаясь, бежала пехота.
Словно черная туча саранчи высыпала из дальнего леса. По наступающим открыла огонь противотанковая батарея, скрытая в кустарнике. Вспыхнул один танк, другой, третий… Но остальные движутся, осыпая позиции защитников Москвы градом термитных и осколочных снарядов. Их поддерживают из глубины немецкого расположения орудия крупного калибра и тяжелые минометы.
Горячий, смертельный бой закипел по всей линии обороны. С привычным самообладанием Двинянинов ждал, когда сможет вступить в дело и его бронебойка — «золотое ружье», как прозвали ее солдаты.
Танки приближались, бешено стреляя. Уже отчетливо видны черные кресты — эмблема фашистского насилия над миром, короткие рыльца пушек непрерывно исторгали желтые язычки пламени.
Два танка двигались прямо на Двинянинова. Приложившись, он стал стрелять, тщательно метясь, как на полигоне. Пули забарабанили по броне машины; ему удалось поджечь ее. Но только он хотел перенести огонь на второй танк, как сильный разрыв мины на минуту оглушил, засыпал землей. Когда Двинянинов очнулся и протер глаза, вторая вражеская машина была уже недалеко от него, а бронебойка лежала разбитая, изуродованная.
Двинянинов тревожно оглянулся. И вдруг увидел: вожатый готовит Малыша к атаке на танки. Подняв собаку на бруствер окопа, он что-то скомандовал ей; что именно, Двинянинов не расслышал из-за грохота выстрелов, да это и не имело значения. Три другие «ПТ» уже стлались по земле в стремлении скорей достичь цели, ловко обходя воронки и рытвины, под свист пуль и грохот разрывов бесстрашно лавируя на этом поле смерти.
Два столба пламени взметнулись одновременно, два взрыва потрясли воздух — два вражеских танка перестали существовать, подорванные четвероногими защитниками рубежа. Третья собака была убита шальным попаданием. Однако и мертвую уцелевшие танки тщательно обходили, ибо и мертвая она была опасна им.
Все это автоматически отметила зрительная память Двинянинова, как и то, что Малыш был еще жив и продолжал бежать. Малыш избрал себе танк, двигавшийся не в первом эшелоне, и его черно-пегая прыгающая фигурка, становившаяся по мере удаления меньше и меньше, все еще виднелась на снегу, засыпаемом осколками снарядов и мин, быстро сближаясь с целью.
Но что это? Малыш остановился, сделал несколько неуверенных шагов в одну сторону, в другую — и недвижным комочком застыл на ничьей земле. Лежит. Убит? Ранен? А танки приближаются, они уже совсем близко… Проклятые!
Внезапно над полуразрушенным бруствером поднялась невысокая коренастая фигура в солдатском полушубке и шапке-ушанке. Занеся руку над головой, Миронов кричал, его голос потонул в шуме боя, и скорее сердцем, чем слухом, Двинянинов уловил: «Бей гадов!» Мелькнуло искаженное в крике лицо товарища. В следующий миг Миронов перепрыгнул бруствер и со связкой гранат в высоко поднятой руке метнулся навстречу танкам.
Он пробежал половину расстояния, необходимого для броска, когда злая пуля клюнула его — и он упал. И тогда Двинянинов — он сам не помнил, как это произошло, — полный неутомимого яростного стремления отомстить за товарища, тоже очутился в поле и быстро пополз с тяжелой противотанковой гранатой в каждой руке. Ближний танк двигался прямо на него. Но Двинянинов, хотя и не находился теперь под защитой окопа, не боялся его. Пусть смерть — зато не пройдут фашистские танки! Он сам бросится под ближний из них, чтобы взрывом гранат взметнуть врагов на воздух!
Он не успел привести свой замысел в исполнение. Черная точка на снегу ожила. Малыш тоже полз, на несколько десятков метров впереди. Раненый, истекающий кровью, с оторванной челюстью, на месте которой дергался горячий красный язык, он стремился исполнить приказ. И прежде чем Двинянинов успел понять это, Малыш исчез из поля зрения, слившись с танком…
Тяжкий раскат рванул воздух. На этот раз он показался Двинянинову особенно сильным. Внутри словно что-то оборвалось…
Нет, никогда врагу не бывать в Москве! Схватив винтовку, выпавшую из рук раненого товарища, Двинянинов принялся с ожесточением стрелять по мечущимся среди горящих танков грязно-зеленым фигуркам.
Бой закончился полным поражением гитлеровцев. Еще одна атака фашистов сорвалась, еще один выигранный день приблизил советский народ к победе. Санитары унесли Миронова и других раненых. Снова наступило короткое затишье.
В узкий прорез бруствера Двинянинов долго смотрел на то место, где чернели остатки танка, взорванного Малышом, как бы ожидая, что, может быть, вот-вот там зашевелится что-то живое, выберется из-под бесформенного нагромождения обломков почерневшего обгорелого металла, отряхнется и побежит назад к окопу… Но — нет, ничего этого не было и не могло быть. Только синеватый дымок продолжал виться и тянуться к небу над могилой маленькой безвестной дворняжки «ПТ-342» — скромного друга советского бойца.
ТРУС
Как часто иногда какая-нибудь случайность, на первый взгляд мелочь, пустяк, может причинить непоправимый вред, оставив тяжелый след на всю жизнь…
Приходилось ли вам слышать, чтобы лист железа, подхваченный ветром, мог оказаться поистине роковым, превратив еще вчера здоровое существо в урода, повлиять на формирование всей психики?
Трус… Что может быть постыднее этого прозвища!
Правда, тот, кто носил эту позорную кличку, не был человеком. Это была всего лишь собака, в конце концов, по мнению многих, презренное, ничтожное существо. Но ведь трусость одинаково отвратительна и в людях, и в животных.
Как он стал трусом?
Все началось в тот трижды неудачный день, когда он, веселый и беззаботный, как все щенки, не помышлявший ни о каких бедах, отправился вместе с хозяином на прогулку. Никому и в голову не могло прийти тогда, что из этого может получиться что-нибудь плохое; а вышло…
Что такое творится со щенком? Поскучнел, перестал интересоваться пищей, забивается в угол. От каждого шороха его начинает трясти нервная дрожь. Нос горячий и сухой, шерсть взъерошилась, хвост поджат под брюхом. На подзыв не подходит, лакомство не берет. А хочешь вывести во двор — упирается, делается сам не свой, прячется в испуге под кровать…
Решили посоветоваться с врачом-ветеринаром. Доктор спросил:
— Его не били?
Нет, его не били. Напротив, все баловали его: он был такой живой, веселый щенок — общая гордость. Думали: всегда будет таким резвым, энергичным, смелым…
Стали припоминать, что же все-таки могло случиться с ним. И, наконец, припомнили.
Несколько дней назад, когда шли по улице, возвращаясь с прогулки, поднялся сильный ветер, началась гроза. Всякое животное нервничает в грозу; а тут к этому испытанию еще прибавился слепой случай. Что-то вдруг загремело над головой, слетело с крыши, будто гигантская птица, и накрыло щенка.
Лист железа, сорванный с крыши. Он не причинил никакого физического увечья. Но он на всю жизнь вселил в мозг собаки темный ужас, и вот с этим ужасом она жила теперь постоянно.
Достаточно было слабого звука, неосторожного движения, передвинутого по полу стула, чтобы этот гремящий железным громом темный ужас мгновенно поднимался в ней; и тогда она разом выходила из повиновения, теряла всякую способность нормально слышать, чувствовать, реагировать на окружающее.
Бесполезно было в такие минуты успокаивать щенка, поглаживая или разговаривая с ним тихим голосом, как делают всегда, когда хотят подбодрить животное. Он не воспринимал ничего, в глазах мелькало дикое выражение. Спрятаться, спрятаться, куда-нибудь укрыться с головой от преследующего неотступно невыразимого страха — вот единственное, что владело им; и щенок, не понимая никаких увещеваний, как безумный, весь трясясь, лез под стулья, между ногами людей, забивался за круглую голландскую печь, в самый тихий и укромный угол — только бы дальше, как можно дальше…
Щенку было около полугода, когда нервное потрясение остановило его развитие. Он весь перелинял, перестал расти; шерсть с него сползала клочьями. Чего можно было ожидать в дальнейшем, если он инвалид уже сейчас? Врач посоветовал избавиться от него.
Но куда девать его? На живодерню? Жалко… Щенка продали.
Так началось его путешествие по разным хозяевам, путешествие, полное бесконечных мытарств и унижений.
Частая смена владельцев — и для нормального, здорового животного одно из самых больших зол, как правило дурно отражающееся на всем развитии организма, калечащее психику. Что же можно сказать о забитом, несчастном, больном существе, для которого и в обычных условиях жизнь — нелегкое бремя? Лучше, может быть, действительно было сразу кончить с ним, «усыпив», как предлагал сердобольный доктор: всего дела — один укол… Вышло иначе.
Новый хозяин был неплохой человек. Садовод-мичуринец, уже в преклонных годах, он радел о своих яблочках, полакомиться которыми были не прочь соседские ребятишки, и в этих соображениях приобрел щенка, прельстившись его дешевизной. Условия жизни здесь были вполне сносными: большой двор и сад, по которым пес мог бегать без помех круглые сутки, домик-на окраине, где нет уличного шума, и, возможно, если бы дать время, бедняга в значительной степени вернул бы себе утраченные качества здоровой собаки. Он начал вновь расти, постепенно побеждая свой недуг.
Но беда была в том, что садовод хотел как можно скорее сделать из него «настоящего» сторожа. Не желая ждать, когда тот войдет в силу, окрепнет, достигнет нужного возраста, хозяин сада вскоре посадил щенка на цепь, привязанную к длинной проволоке, натянутой вдоль забора, и этим погубил все.
Шум катящегося ролика над головой, напоминая отдаленную грозу и все, что было связано с нею, приводил несчастного пса в такой ужас, что он начинал метаться на блоке, не помня себя, до тех пор, пока не падал в изнеможении наземь. После этого он заползал в дыру под крыльцом, и уже ничем нельзя было его вызвать оттуда.