В хозяйстве, однако, два курятника, и в другом есть свой повелитель, рослый, горделивый, под стать рябому, только весь белый. Он единственный, завидев рябого, не хлопает угодливо крыльями. Лютая ненависть полыхает в глазах обоих. В любое мгновение они готовы схлестнуться, но по той или иной причине поединок все откладывается.
Мало-помалу куры разбредаются по двору. Под акацией воцаряется тишина. Ерофим поднимает голову: под стрехой, между каждой парой стропил, устроено что-то вроде дощатых клетушек для голубей. В одном из проемов стоит, задумавшись, рыжий голубь и воркует — кличет свою подружку — все громче, все настойчивее. В зове его столько нежности, столько любви, что Ерофим покачивает головой и улыбается.
У каменного корыта с водой примостились молодые несушки. Они напились воды и дремлют в тенистой прохладе. Лишь одна белая курочка, делая вид, что пьет, глядится в воду на свое отражение. И как бы диву дается: мол, больно уж хороша!
Но вот солнце поднялось довольно высоко. Гуси потянулись с луга. Вышагивают строем — впереди гусак, за ним гусята, уже подросшие, но очень неказистые: ни крыльев, ни хвоста. Шествие завершает гусыня. И вдруг они все, как по команде, кричат — будто грянуло громогласное «ура!», и бросаются к корыту, бесцеремонно расталкивая хохлаток. Громко гогоча, подбадривая друг дружку, они пьют воду и плещутся в ней.
Неожиданно два петуха, рябой и белый, сойдясь на дворе, застывают в напряженных позах. Ерофим перестает строгать и смотрит на них. Петухи делают вид, будто клюют что-то у себя под ногами, — так они стараются скрыть волнение, храбрятся. И вдруг налетают друг на друга, пуская в ход шпоры, слышится звук, будто кто-то рвет кусок коленкора, в воздух летят перья.
Петухи опять притворяются, будто что-то клюют — быстро-быстро поворачиваясь то одним боком, то другим и зорко следя за противником. Глаза мутные, как у пьяных. Они опять сшибаются, несколько раз кряду. Рябой явно берет верх. С каждым ударом все больше белых перьев взлетает в воздух, гребень белого петуха окрашивается кровью. Но он не сдается, нападает первым.
Пес, удравший от квочки через лаз на улицу, возвращается домой и, не обращая внимания на дерущихся петухов, бежит прямо на них. Пробежав несколько шагов, поворачивает голову и лязгает зубами — пытается поймать назойливую муху, но терпит неудачу и, прошмыгнув между петухов, прячется в холодок. Белый петух отбегает в сторону, делая вид, что отступает из-за собаки, а по сути дела это был лишь повод для отступления. Рябой остается на месте, выпячивает грудь и кукарекает. Белый тоже кричит: «Кукареку!» Поединок отложен до следующего раза.
Петушиная свара вызывает во дворе некоторую сумятицу. К петухам подбегают хохлатки, перепуганные, растерянные. Появляется индюк с тремя индюшками. Он понимает: что-то произошло, но не знает, что именно. А надо сказать, что индюк не терпит, когда внимание окружающих обращено на кого-то другого. Он чувствует себя оскорбленным и начинает дуться. Дуется, распускает крылья до земли. На малейший звук отзывается своим «талды-талды». И опять дуется.
Ерофим смотрит на индюка, но от его глаз не ускользает и другое: с крыльца, мягко ступая бархатными лапками, спускается кошка. Серая, полосатая, как тигрица. Приостанавливается, сердито машет хвостом, по спине волной проходит дрожь. В бурьяне копошатся, чирикая, воробьи. Кошка настораживается, перебирает лапами, готовая в любую секунду сделать прыжок.
Но воробьи тоже не промах: «Чик-чирик! Берегись! Кошка!»
На галерею выходит Галунка. В это мгновение подает голос с крыши сова. Гнусавый, истошный, будто кто ее душит: «Угу-угу-угу»…
— У-у, проклятущая! — в сердцах восклицает Галунка. — Не нашла другого места.
Сова сидит не очень далеко — серая, как пожухлая трава, с кошачьей головой и кошачьими глазами. Ерофим тоже смотрит в ее сторону.
— Сова, филин, ворон — чертово отродье… — замечает он. — Остальная живность сотворена господом, а эти — дьяволом. А поскольку был он неумеха, то мял, мял комок земли, лепил, лепил — и вылепил вот таких уродов. Он, дьявол-то, и волка смастерил. Добрых животных, таких как вол, лошадь, собака сотворил господь, а дурных — черт. Сделал нечистый волка не без умысла, мол, как оживет, так господу и каюк. Нда-а… Но господу богу все ведомо, разгадал он его коварство и как крикнет: «Ату его!» Волк кинулся на черта и чуть было не разорвал его в клочки. Тот — на дерево. Но волк все-таки отхватил черту пятку. С той поры и стал черт хромым.
Ерофим по обыкновению говорит громко, визгливым бабьим голосом. Галунка улыбается ему и его прибауткам, поворачивается и уходит в дом.
А Ерофим продолжает строгать. Вскоре, однако, его внимание опять привлекает кошка, которая, притаясь в бурьяне, выслеживает добычу. Ее серо-черная полосатая шкурка в траве кажется зеленоватой, глаза отливают золотом. Она застывает на месте, готовая в любую минуту сделать решающий прыжок. Но воробьи заметили ее… Кошка закрывает глаза и притворяется спящей.
Перевод Н. Казариновой.
ГЕОРГИЙ РАЙЧЕВ
ЧЕЛОВЕК И ЛИСИЦА
Посреди заснеженного поля одиноко стоит здание маленькой железнодорожной станции. Село — в нескольких километрах от полустанка; начальник станции, двое его подчиненных и стрелочник чувствуют себя совершенно заброшенными посреди снежной пустыни и метелей.
Только что прошел единственный ночной поезд. В комнате дежурного гудит высокая железная печка. Из отверстий сверху вырываются два языка пламени, они лижут воздух, распространяя по комнате запах каменного угля. Внутри тепло и уютно; вокруг царит сонная тишина, нарушаемая равномерным и однообразным постукиванием телеграфного ключа. Один из чиновников сидит за рабочим столом и лениво переговаривается по телефону с соседней станцией. На столе горит большая керосиновая лампа, и ее легкое жужжанье как бы усиливает тишину и сонную одурь.
Второй чиновник встает с кушетки, лениво потягиваясь, зевает и говорит как бы про себя:
— Поздно уже. Спать хочется, пойду-ка посплю.
В это время дверь распахивается, и вместе со струей ледяного воздуха в комнату врывается высокий парень в перепоясанной ремнем железнодорожной шинели. За плечами у парня капюшон, на голове надвинутая на уши высокая баранья шапка. Это — стрелочник. На ногах, обмотанных белыми портянками, — царвули. Через плечо висит двустволка, на поясе патронташ. В правой руке он держит длинную веревку, к которой за ноги привязана дохлая курица.
— Куда это ты снарядился, Динко? — чиновник весело смеется и подмигивает. — Похоже, тебе не спится этой ночью?
Парень усмехается и беззаботно помахивает мертвой курицей.
— Гостью позавчерашнюю хочу навестить.
— Значит, визит ответный собираешься нанести? Что же, весьма любезно с твоей стороны, — говорит чиновник, сидящий за аппаратом, не оборачиваясь.
— Отнесу ей курицу, которую она прошлой ночью забыла в курятнике начальника. Небось, уже проголодалась. Зачем ей ноги бить — тащиться в такую даль.
Чиновник оборачивается и смотрит на него вопросительно:
— Ты это как, серьезно? А курица-то мертвая зачем?
Динко смеется:
— Сгодится! Для одного дела. После узнаете! Спокойной вам ночи! Ну, я пошел. Часа через два, как замерзну, вернусь.
Он поправил капюшон, открыл дверь и пропал во мраке.
Обойдя постройку, Динко добрался до железнодорожного полотна и двинулся по заснеженным рельсам. Он тут же растворился — в ночи в снегу, который валил и перестал валить, в побелевшем поле, то темном, то светлом просторе, в холоде, зимней тишине, облаках, — казалось, вся вселенная вдруг разверзлась, приняла его в свои объятия, закружила в безумном вихре. Ему были знакомы эти мгновения, от предугадывал их, они снились ему, мерещились днем и ночью возле вагонов, локомотивов, грохочущих поездов. Один-одинешенек стоял он на просторе, вперив взор вдаль, прислушиваясь к таинственным голосам, которые вдруг возникали то тут, то там…
Он остановился, с минуту подумали, перепрыгнув канавку, поднялся на высокую насыпь и сел на корточки в снег. Он всматривался в белый простор и прислушивался, держа на колене заряженное ружье. Нигде ни звука. Белое поле с неподвижными кустами было объято глухой, ледяной тишиной.
Человек поднялся и размашисто зашагал по насыпи.
В эту же ночь, в тот самый час, в своей теплой норе, на мягкой и сухой траве, лежала лисица. Над ее норой распростер свои могучие ветви старый вяз. Нора лисицы доходила до самого ствола, а три тайных лаза выходили наружу под толстыми корнями дерева. Когда наверху бушевала буря, лисица слышала сквозь сон глухой стук веток и потрескивание ствола. И этот таинственный, извечный шум навевал на нее дрему, убаюкивал в надежном и теплом убежище.
Но так бывало в редкие часы беззаботной сытости. Теперь же лисице было не до этого. Ее мучил голод. Вот уже два дня, как она ничего не ела.
Лисица медленно подняла голову, зажмурилась, зевнула и поползла на брюхе по узкому кривому лазу. Невыносимый голод гнал ее наружу в снежную морозную ночь. В сущности, вся ее жизнь протекала под знаком голода и страха. Заботиться о пище и избегать явной опасности. У нее нет доброжелателей, кругом одни враги да опасности. Они подстерегают ее за каждым кустом, за каждой былинкой. Преследуют ее, хотят погубить. Летом не дают покоя надоедливые сороки и другие птицы. Завидев ее, начинают кружить над ней, тревожно кричать и каркать, выслеживая ее в траве и кустах. Стоит ей лечь подремать на солнцепеке, как над ней начинает маячить тень хищного орла. Не успеет прийти в себя, как издалека уже слышится предательский лай охотничьих собак. Ох, уж эти охотники и собаки! Ее смертные враги, с которыми ей приходится бороться с тех пор как существует мир. Лисица так хитро запутывает свои следы, кружит вокруг кустов, внезапно ныряя в них, то и дело меняет направления, но стоит только псу напасть на ее след — и все пропало! Он берет след, мчится, распластавшись, в своей беспричинной ярости, налетает на кусты, нетерпеливо тявкая и визжа, изо всех сил старается догнать ус