тавшую от преследования беглянку. А горемычная лиса бежит, петляя то влево, то вправо, остановится, прислушается, да так и прирастет к месту: прямо перед ней возвышается огромная фигура подстерегающего ее охотника. Он впился в нее неподвижным взглядом, руки подняты к плечу, ноги широко расставлены. Гремит выстрел, ослепляя ее, но она вовремя отпрыгивает в сторону и бросается напролом через кусты, чувствуя запах опаленной выстрелом шерсти и тягучую боль в бедре…
И впрямь, если бы лисица могла вспоминать, то ей бы стало не по себе от нависшей над всей ее жизнью смертельной опасности голода и страха. Голод гнал ее вперед, к опасностям и явной гибели, страх настигал, когда она тащилась по лесу — изголодавшаяся, бессильная, с угасшим взглядом…
Где-то далеко-далеко маячат жаркие летние дни. В хлебах кричат куропатки, вспархивают перепела, прыгают зайчата, здесь и там — гнезда с яйцами, с беспомощными голыми птенцами. А за красным кирпичным зданием станции растет высокая кукуруза, куда глупые наседки водят своих цыплят. Лисица подстерегала их часами, притаившись в глубокой борозде, и терпеливо ждала своего часа, потом — молниеносный прыжок, и в зубах трепетал теплый, полный жизни куренок… А в логове ее ждали семь голодных ртов. Она бежала к ним через поля голодная, взмыленная, а они, выбравшись из норы, нетерпеливо потявкивали и скулили. Бежали навстречу, чтоб жадно наброситься на добычу — рвали ее на части, дрались… Мать лежала на боку, отдуваясь, но была спокойна: один глаз и одно ухо бодрствовали. Лисята теребили материнские соски, карабкались ей на спину, некоторые подползали к голове и обнюхивали влажный нос матери. А счастливая мать облизывала их, блаженно жмурясь…
Лисица выбралась из норы вся в снегу. Широко расставив лапы, она отряхнула снег с головы и спины. Повела носом направо, налево, привычно обошла ствол — не подстерегает ли кто у других выходов, и, вернувшись на прежнее место, сделала несколько прыжков по пушистому снегу и снова остановилась, бесцельно оглянулась — всюду снег: на земле, на ветках деревьев. И тишина — глухая, мертвая. Лес давно опустел. Улетели в жаркие страны перепела и другие перелетные птицы, стало меньше куропаток. Даже мыши и лягушки исчезли. У нее засосало под ложечкой. Ее мучил соблазн.
Лиса хорошо знала места за долом, ей были известны мост, железная дорога и станция, за красным зданием которой приютился деревянный курятник. О птице заботились люди, они выпускали и загоняли ее. Но лиса с ее наметанным глазом и острым нюхом обнаружила в задней стенке курятника, внизу, у самой земли, прогнившую, расколовшуюся доску, — стоило надавить на нее лапой и просунуть в щель морду, как половинки расходились, образуя отверстие-лазейку. Лисица дважды благополучно забиралась в курятник и выбиралась оттуда. Напрасно люди выходили из себя, заглядывали во все углы, дивились… Если бы лисица могла, она бы подняла голову и издевательски рассмеялась им в лицо:
— Ничего-то вы не видите! А я вот нашла!..
И, опустив голову, она потрусила к долу, в знакомые места.
Охотник добрался до края насыпи. Дальше тянулся дол — глубокий, с крутыми склонами, непроходимый. Справа виднелся железнодорожный мост, на котором днем и ночью стоит часовой. Он и сейчас там — немой и закаменелый. Охотник снял с плеча ружье и, опираясь на него, осторожно спустился вниз, миновал канавку и остановился на рельсах.
— Привет!
— А, это ты! Опять к нам пожаловал?
— Покою от них нет. Я им покажу, проклятым! Не видал, сюда они не забредают?
— Этой ночью не видал. И вчера вечером тоже. Куда-то подевались.
— Ничего! Проголодаются — придут. Они уже дважды поживлялись курятиной.
— Кто их знает! — ответил неподвижный часовой, и в голосе его прозвучало сомнение.
— Будь спокоен. Явятся.
Охотник воткнул ружье в снег, положил мертвую курицу на рельсы, достал охотничий нож и рассек ее надвое.
— А курица-то для чего?
— Пригодится! — сказал охотник и беззвучно засмеялся.
Он вскинул ружье на плечо, перепрыгнул через канавку, положил курицу на снег и пошел к кустам, волоча на веревке окровавленную тушку.
— Я буду караулить там. Если что заметишь, свистни.
Он шел все дальше, оставляя на чистом снегу оброненные перья и темный кровавый след.
Спустя некоторое время на это место прибежала из дола лисица. Она петляла по снегу, останавливалась, принюхивалась и снова продолжала свой опасный путь. Вот впереди зачернел мост с неподвижной фигурой человека. Лисица видела его несколько раз и не боялась его. Нет, этот не опасен. Он бог знает почему вечно торчит на мосту. Изредка медленно прогуливается от одного берега до другого и снова застывает на месте. Она останавливалась и смотрела на него. Иногда человек замечал ее, но даже тогда не был опасен: размахивал руками, порой что-то кричал, бросал в нее камнем — и все.
Лисица остановилась в снегу недалеко от моста и, притаившись, не сводила глаз с часового. Она знала, что справа от моста вела вниз удобная тропинка, она бежала под мост и дальше. Ей оставалось подкараулить, когда часовой не будет смотреть в ее сторону, и прошмыгнуть мимо него. А перебраться через дол — уже проще.
Человек выжидал, выжидала и лисица. Она не спешила, ждала терпеливо, хотя мучительный голод, от которого у нее сводило желудок, гнал ее вперед. Наконец человек тронулся с места. Он шел по мосту прямо к ней, но лисица не испугалась. Она знала, что, дойдя до противоположного берега, он постоит немного и повернет обратно — и тогда…
Лисица метнулась вперед, в несколько прыжков добралась до обрыва, скользнула на передних лапах вниз и шмыгнула под мост. Наверху часовой продолжал шагать спокойным мерным шагом. Она перевела дух, ей хотелось громко затявкать от радости. Потом, присев на задние лапы, огляделась и перебежала замерзшую речку. Через минуту и мост, и человек на нем остались позади. Лисица поднялась на пологий берег, остановилась, прислушалась — было тихо, покойно, светло. Отсюда открывался знакомый вид: широкий пролет моста в стороне от железной дороги, а дальше — станционная ограда. Лисица бежала, почти не чувствуя страха, — не останавливалась и не оглядывалась. Но вдруг ее чуткий нос уловил какой-то знакомый приятный запах. Она удивленно замерла, осмотрелась, повела носом и сунула морду в снег. Да, вот оно — здесь! Быстро разрыв передними лапами снег, она наткнулась на куриные перья. И впереди на белом снегу тоже темнели перья. Она застыла на месте, недоумевая, как вдруг ее поразил короткий, резкий крик курицы. От изумления и радостного волнения лисица присела в снег. Она не поняла, откуда донесся этот странный звук, — казалось, его выплеснуло небо, снежное поле, далекие просторы…
Охотник притаился за кустами. Он видел, как лисица выбежала из дола и направилась прямо к нему через поле. Сердце замерло от волнения. Еще несколько шагов, и лисица наткнется на перья мертвой курицы. Почует ли она их запах? Остановится или нет? Подойдет ли поближе? Вот она остановилась, набрав в легкие воздуха, он крякнул по куриному. Мгновения казались ему часами, сердце неистово билось, он задыхался, ружье подрагивало в руках.
Лисица все еще сидела на снегу. Звериный инстинкт говорил ей: вот они, следы, — куриные перья. Незадолго до нее здесь, видно, побывала одна из ее рыжих сестер. Она понесла добычу вон туда, к темнеющим впереди кустам. Лиса не ошиблась: оттуда и впрямь снова донесся крик полузадушенной курицы — прерывистый, глухой, неясный.
Позабыв про опасность, лисица рванулась вперед, обогнула куст… Спасаться было поздно: в пяти шагах от нее на корточках сидел охотник с наведенным на нее дулом ружья. Лисица попыталась было отскочить в сторону, но ее ослепил блеск, оглушил гром выстрела, и она уткнулась мордой в снег. С трудом приподнявшись, поползла на передних ногах, волоча простреленный зад. И вдруг увидела над собой огромную тень человека. Это был конец.
Ночь была на исходе. Снова пошел снег. В полях было глухо и пустынно. Так пустынно, что можно было подумать будто на земле нет теплых деревень, шумных городов, грохочущих по рельсам поездов и что с незапамятных времен над снежными просторами царит это ледяное молчание. А в нем — два подстерегающих друг друга существа: человек с луком и колчаном, набитым ядовитыми стрелами, и животное с его извечным, неутоленным, первобытным голодом.
Перевод В. Смирновой.
ВОЛЧОНОК
К югу от гор простирается открытая и гладкая, как ладонь, Фракийская равнина. Разбросанные здесь и там, зеленеют купы уцелевших небольших дубрав. Весенней порой они сливаются с зеленью нив, но летом, на фоне желтеющего моря созревших хлебов, ласкают глаз и манят свежестью, точно оазисы в песках пустыни.
Там, в этих зеленых оазисах, находят убежище от летнего зноя и человек, и зверь, и птица. Там не перестают цвести яркие, пышные цветы, порхают пестрые бабочки, выводят птенцов птицы.
А дальше, в двух часах пути от этих мест, вдоль цепи гор тянется бесконечная зеленая лента, которая затем поворачивает на юго-восток и теряется в дали, окутанной полуденным маревом. Это струится речка Сызлийка. Вода и растительность вступили здесь в союз за жизнь, против смерти: деревья защищают воду от палящего солнца, а вода поит их корни.
Такова картина сегодня, а некогда на месте этой небогатой растительности шумели дремучие леса. Вокруг могучих дубовых стволов змеями обвивалась дикая лоза, и ее изумрудные побеги, достигая кроны деревьев, гляделись в тихие воды реки. От турецкого «асма», что означает «лоза», и пошло название этих лесов — «асмалык». На просторных полянах росла высокая трава, в которой прятались звери, а по весне гнездились лысухи и дикие утки.
Расстилавшиеся к югу поля тоже были испещрены негустыми перелесками. Там были рассеяны усадьбы турецких беев, болгарские деревеньки с низенькими глинобитными домишками под соломенными кровлями, с обнесенными плетнями овчарнями и дворами. Пашен в те времена было мало, на полях и лугах паслись многочисленные стада. По ночам окрестность оглашалась звоном колокольчиков и лаем косматых овчарок.