По правде говоря, в такую погоду, когда осеннее солнце сияло над школьным двором и над всей нашей горной деревенькой, мне и самому не очень-то хотелось идти в холодную классную комнату.
— Ну, дети! Быстрее!
Что поделаешь — надо было набраться терпения еще на один, последний, урок…
Я уже собирался вслед за детьми переступить порог школы, как откуда-то из-за угла школьного здания донесся окрик:
— Э-э-эй, господин учитель! Господин учитель!
Я обернулся и увидел Миро, продавца нашего сельского магазина.
— В чем дело? Чего тебе, Миро?
— Айда завтра на охоту!
— На охоту?
— Ну да! На кабанов. С облавой! Зайди после уроков ко мне в магазин, обо всем потолкуем. Непременно приходи!
Я вошел в класс, дети дружно вскочили из-за парт, потревожив улегшуюся было пыль.
— Садитесь, дети! Вот так… Откройте свои буквари. Кто из вас сейчас прочтет с выражением, без ошибок заданный урок?.. Ну-ка, ты, крайний!..
Миро был заядлый охотник, известный на всю округу. Он в самом деле задумал устроить облаву на кабанов — первую нынешней поздней осенью. С каким жаром он принялся меня уговаривать, совсем позабыв о покупателях!
…Дескать, нужны семеро-восьмеро охотников да человек пятнадцать загонщиков из деревенских. Да, это будет редкостное событие в жизни местных охотников. К тому же, идти-то не бог весть как далеко. Вон где, он кивнул на окно, рукой подать — сосновый бор, а чуть правее буковый лес. Верно, не везде там охота разрешена, но уж зато есть местечки… Дичь кишмя кишит. И мелкая, и крупная, сказать по правде, только охота и удерживает его здесь, в этой глухомани. Что же еще…
Я сказал, что охотник из меня никудышный, дескать, где мне тягаться с опытными стрелками, в конце концов, я по своей неопытности могу стать им в тягость, испортить все дело.
— Нет! — вскричал Миро и ударил кулаком по пустому деревянному ящику. — Завтра пойдешь с нами, так и знай! Тебе не приходилось раньше учительствовать в таких краях, ты понятия не имеешь, что для охотника здесь рай. Да если бы не это, я бы…
Я попытался еще раз отговорить его.
Миро прервал меня на полуслове.
— Что? Работа? Так завтра воскресенье, школа закрыта. Какая еще работа? Завтра чуть свет постучу в окошко!..
— Улюлю-у-у! У-у-у!..
Над верхушками высоких сосен легкой кисеей плыл утренний туман. Опавшая, пожухлая листва под ногами была влажной и липла к ногам.
Притаившись за стволом старой сосны, я стерег горную тропку, пролегавшую в трех десятках шагов от меня. По словам Миро, который поставил меня здесь, по этой тропе зверь должен пройти обязательно.
Сам он залег по ту сторону тропы, за бугорком. А остальные пятеро или шестеро охотников…
— Улюлю-у-у! У-у-у! У-у-у! — не умолкая, кричали загонщики.
Измерив на глаз расстояние, я прицелился — раз, второй, третий — словом, был готов метким выстрелом сразить любого зверя, стоит ему показаться на этой тропе… Пусть даже сюда ринется целее стадо кабанов…
Ниже, левее, на дне ложбинки, журчал ручеек, и, кроме его бормотания да приближающихся нечастых криков загонщиков, не доносилось ни звука.
«…А что, если вдруг выскочит зверь покрупнее, килограммов на сто — сто пятьдесят, — думал я, — и мне не удастся повалить его первой же пулей…»
Я смерил взглядом ствол сосны, под которой сидел, и убедился, что при необходимости мог бы в мгновение ока оказаться метрах в двух от земли… А то, неровен час, как бы не пришлось познакомиться с ребристыми, острыми, точно турецкий ятаган, клыками.
Ледяная капля тюкнула меня в затылок, я вздрогнул.
«…А вдруг я попаду ему прямо в лоб?.. О, тогда-то!» И я представил себе: двое крестьян спереди, двое сзади несут длинный шест, а посередке, ногами кверху висит огромный, щетинистый…
Мне захотелось посмотреть, который час, но не успел я сунуть руку в карман, как из-за ближайшего взгорка вдруг донесся какой-то шум, хруст ломаемых веток.
Я мигом прильнул щекой к прикладу. От волнения нижняя челюсть у меня отвисла и затряслась будто в лихорадке. Еще одно-единственное мгновенье и… громадный вепрь…
Только нет. На тропинку, постукивая копытцами, неожиданно выбежала и вдруг замерла, подобно статуе в городском парке, грациозная, тонконогая косуля. Рыжевато-коричневая, с белыми подпалинами на груди и животе, с черной мордочкой, она, казалось, смотрела мне прямо в глаза.
Я навел мушку на белую подпалину на груди. Прекрасное, кроткое животное стояло с чуть вогнутыми вовнутрь передними ногами и продолжало пристально смотреть в мою сторону ясными глазами, словно хотело сказать:
— Ну, что ж, стреляй! Если ты находишь, что я тебе угрожаю — убей меня!
Я хотел было нажать указательным пальцем на спуск и… вместо того чтобы выстрелить, опустил онемевшие руки…
А статуя живо обернулась и исчезла за взгорком.
Спустя несколько мгновений оттуда прогремел громкий выстрел, поглощенный туманом и неумолчным рокотом прокатившийся по обрывам и ущельям.
Я бросился за пригорок и увидел Миро, который, как полоумный, мчался под гору к ложбинке.
— Косуля-а-а-а! Попал, попа-а-ал! — закричал он, увидев меня. — Давай за мной вни-и-из!..
Я побежал за ним и скоро его догнал.
— Стой! — Миро остановился, как вкопанный. — Следы крови! Да, точно, кровь!
В одном месте листва в самом деле была обагрена свежей алой кровью.
Мы кинулись вперед, вернулись назад, огляделись — никаких следов.
— Нет, она там, впереди! Бежим напрямик вниз к ручью!
На самом дне ложбины, по которому бежал пенный ручей, Миро остановился и с видом искушенного стратега уточнил ситуацию:
— Послушай… Коли я ее тяжело ранил, в чем не сомневаюсь, она, должно быть, где-то здесь, возле ручья. Косуля всегда перед концом, коли еще есть силы, ищет речку или ручей какой-нибудь, там помирает! И потому я подамся вверх по ручью, а ты — вниз. Найдем, обязательно найдем. Но… какова, а?..
И он пошел вдоль ручья, продираясь сквозь уже оголенные кусты ежевики.
Я пошел вниз по течению, осматривая оба берега и всей душой надеясь, что косуля ранена легко и ей удалось скрыться в лесу.
Вскинув ружье на плечо и помогая себе шестом, я перескакивал с одного берега на другой, поскальзываясь и увязая в тине. Косули и след простыл.
Я увидел ее за большим валуном. Она лежала на левом боку, вытянув длинную шею к ручью, и ее черная мордочка почти касалась воды. Миро оказался прав…
Услышав приближающиеся шаги, косуля запрядала ушами и попыталась подняться, но снова повалилась на землю. И тут я увидел, что ее правый бок весь залит кровью.
Полегоньку, осторожно я подступил к ней. Беспомощное животное испуганно вздрагивало и тихо постанывало — так скулит продрогший щенок. Я приподнял ей голову — из черных печальных глаз косули катились слезы…
Я стал нежно гладить ей шею, мордочку, мысленно утешая: «Не бойся, маленькая, не дрожи. Авось, рана твоя не опасна. Вот увидишь, все будет хорошо. Ну, не плачь, не бейся. Ишь мордочка у тебя совсем холодная!..»
Кровь из раны все еще сочилась. Я отодрал от камня пучок мха, вытер, как мог, кровь, прочистил рану от налипшей земли. «Что, больно? Очень больно? Ничего, вот поправишься, будешь играть день-деньской с моими ребятами! А их у меня знаешь сколько? Больше полсотни озорных мальчишек и девчонок!..»
Раненая косуля все так же покорно и печально смотрела на меня, и слезы лились у нее из глаз — капали одна за другой, как у человека.
Запыхавшийся, разгоряченный Миро налетел на нас, как вихрь.
— Ага, вот она где! Чудесно! Не ушла!
И вынув из ножен охотничий нож, он собрался дорезать раненое животное.
— Постой! — крикнул я и отвел его руку. — Неужели совесть позволяет тебе поднять руку на это беззащитное, кроткое создание! Посмотри, у нее слезы на глазах!
— Ага, по-твоему, надо дать ей подохнуть, а потом выбросить собакам! — вскипел Миро.
— Ничего подобного! Конец охоте! Знать не хочу ваших облав, не нужны мне ни лисицы, ни кабаны! Я ее покупаю. Загонщики помогут отнести ее в деревню. Позову фельдшера, буду лечить. Выживет — хорошо, если же нет…
Эх, чего мне стоило переубедить жестокосердного Миро!
В первые дни сельский фельдшер довольно неохотно заходил к своей пациентке, но потом привязался к ней и стал заглядывать в хозяйскую плевну, где лежала косуля, по два раза на дню.
— Ешь, ешь, — приговаривал он, протягивая ей пучок сухого душистого сена, и косуля без страха брала гостинец губами и с охотой принималась жевать.
На пятый или шестой день косуля уже могла вставать. Рана ее быстро затягивалась и меньше чем за месяц совсем заросла, осталось только темное пятнышко величиной с полтинник. Трудно описать мою радость, когда косуля выздоровела. Я целыми часами возился с ней, кормил ее сеном, ячменем, овсом, угощал хлебными корками, поил прозрачной, как слеза, водой из горного потока.
Я назвал ее Го́рой.
— Гора! Гора! Хочешь сухого клевера, Гора?
Но косуля не могла привыкнуть к своему имени, ведь она родилась и выросла на воле, в лесу.
Не только наши соседи — ближние и дальние, но вся деревня давно уже знала, что учитель выхаживает раненую косулю.
Несколько раз приходил поглядеть на нее и Миро.
— Что ж, животное и впрямь милое, кроткое, но… мясцо-то его еще лучше! Тогда ты меня уговорил, но я и сейчас с превеликим удовольствием прикончил бы ее моим ножиком…
— Ну как ты можешь в мыслях такое держать… Гора! Протяни свою мордочку! Кому я говорю!
Нет, она все еще не знает своего имени, и вряд ли когда-нибудь научится откликаться на него.
Однажды в начале урока я заметил, что дети о чем-то шушукаются, смущенно подталкивая друг друга локтями.
— В чем дело, дети? — спросил я. — Вы хотите мне что-то сказать, о чем-то спросить? Хорошо, спрашивайте.
С десяток ребячьих рук протянулись вверх, одна девочка опередила всех:
— Господин учитель… А правда, что вы… что у вас есть… живая косуля?..